«Усердие все превозмогает».
Козьма Прутков пошел дальше: «Бывает, что усердие
превозмогает и рассудок».
В преамбуле «Проекта» говорится:
«Правительство нередко таит свои цели из-за высших соображений, недоступных пониманию большинства. Оно нередко достигает результата рядом косвенных мер, которые, могут, по-видимому, противоречить одна другой, будто бы не иметь связи между собой. Но это лишь кажется! Они всегда взаимно связаны секретными шолнерами15 единой государственной идеи, единого государственного плана; и план этот поразил бы ум своею громадностью и своими последствиями! Он открывается в неотвратимых результатах истории. Как же подданному знать мнение правительства, пока не наступила история?»
Замечание Пруткова относительно мероприятий царского правительства было очень верным : сегодня — одно, какое-то время спустя — нечто совершенно противоположное.
Но в раздумьях Пруткова есть и существенный изъян — он не сообщил, когда же наступает история?
Человеку не обойтись без благодетельных указаний. «Иные люди,— писал он,— даже вполне благонамеренные, сбиваются иногда злонамеренными толкованиями».
Для «установления единообразной точки зрения на все общественные потребности и мероприятия правительства» Козьма Прутков предложил «учреждение такого официального повременного издания, которое давало бы руководитель-ные взгляды на каждый предмет».
Редактором такого органа мог быть только сам Прутков.
Когда Прутков подал проект в «один из торжественных дней на усмотрение» начальства, оно сочло усердие Козьмы Петровича медвежьей услугой и забраковало этот выдающийся документ.
Но сам он объяснял свою неудачу завистью и происками, неуважением опыта и заслуг, стал впадать в уныние, даже в отчаяние, хотя сам же утверждал, что «добродетель служит сама себе наградой ; человек превосходит добродетель, когда служит и не получает награды».
22
Современники/свидетельствуют, что именно в один из моментов мрачного отчаяния он напиеал мистерию «Сродство мировых сил», где в образе Поэта вывел самого себя.
Собираясь повеситься, Поэт у Высокого Дуба произносит монолог:
Меня людей преследует вражда;
Толкает в гроб завистливая злоба!
Да! есть покой, но лишь под крышей гроба;
А более нигде и никогда!
О, тяжелы вы, почести и слава; *
Нещадны к вам соотчичей сердца!
С чела все рвут священный лавр венца,
С груди — звезду святого Станислава!
К тому ж я духа новизны страшусь...
Всеобщий бред... Все лезет вон из нормы!..
Пусть без меня придут: потоп и трус,
Огонь, и глад, и прочие реформы!..
Итак, сановник, с жизнью ты простись!
Итак, поэт, парить привыкший ввысь,
Взлети туда навек; скорей, не мешкай!..
Поэт уж распахнул альмавиву, бросил прощальный взгляд на свою орденскую звезду, ударил себя в грудь рукой и, встав на «Полное собрание своих творений», попытался забросить веревку на ветвь Дуба...
Но Мировые силы, объединившись, не дали ему умереть. Ветры унесли Дуб. Солнце согрело Поэта.
Он успел лишь заглянуть «в тот мир, откуда к нам никто еще не возвращался», как сказал Шекспир Вильям, даровитый собрат Козьмы Пруткова.
Болезненное состояние его духа не могло продолжаться долго. Поэты имеют возможность изливать свои настроения на бумагу и тем самым снимать стрессы, столь опасные для всех прочих смертных.
Козьма Прутков пишет стихотворение «Перед морем житейским».
Все стою на камне,—
Дай-ка брошусь в море...
Что пошлет судьба мне,
Радость или горе?
Может, озадачит...
Может, не обидит...
Ведь кузнечик скачет,
А куда — не видит.
После этого можно было считать, что кризис прошел. Тем более что страхи Пруткова оказались напрасными. Как отмечают его первые биографы, «вскоре, однако, он успокоился, почувствовав вокруг себя прежнюю атмосферу, а под собою — прежнюю почву. Он снова стал писать проекты, но уже стеснительного направления, и они принимались с одобрением. Это дало ему основание возвратиться к прежнему самодовольству и ожидать значительного повышения по службе».
Новый взлет творческого вдохновения был ознаменован сочинением «Опрометчивости» и замечательной басни «Пастух, Читатель и Молоко» :
Однажды нес пастух куда-то молоко,
И так ужасно далеко,
Что уж назад не возвращался.
Читатель! Он тебе не попадался?
Произведения эти были напечатаны в разных журналах, без подписи, потому что Козьма Прутков при всей своей прошлой славе все-таки состорожничал и как бы пустил пробные шары. Они попали в цель. Пруткова все равно узнали, и тогда он выступил с открытым забралом.
Разгуливая как-то по Васильевскому острову, Козьма Петрович обратил внимание на вывеску склада, находившегося в Волховском переулке и принадлежавшего какому-то немцу. «Daunen und Federn» — «Пух и перья» — значилось на ней. Название это так понравилось ему, что Козьма Прутков взял его для нового цикла своих произведений, который вскорости стал печататься в отделе «Свисток» журнала «Современник».
В журнале за прошедшие годы произошли кое-какие изменения. Решающее слово теперь имели разночинцы. Добролюбов и Чернышевский выступали против «чистого искусства», которое было дорого Козьме Пруткову. Они требовали от художника злобы дня, «живого отношения к современности», а «художественность» оставляли на долю «чувствительных провинциальных барышень».
Для «чистого искусства», для «реликвий пушкинского периода» Добролюбов и оставил в журнале отдел «Свисток».
«Мы свистим,— писал он,— не по злобе или негодованию, не для хулы или осмеяния, а единственно от избытка чувств... Итак, наша задача состоит в том, чтобы отвечать кротким и умилительным свистом на все прекрасное, являющееся в жизни и литературе...»
Такая программа не вполне устраивала Козьму Петровича Пруткова, так как часть друзей не одобряла его верности журналу, подозревая составителя вышеизложенной декларации в неискренности и даже иронии.
Цикл «Пух и перья» был передан через Владимира Жемчужникова самому Добролюбову, и тот отнесся к произведениям маститого автора не только с должным почтением, но и тотчас заслал их в набор для ближайшего, мартовского, номера 1860 года, предпослав им самое горячее и сочувственное напутствие:
«Мы все думаем, что общественные вопросы не перестают волновать нас, что волны возвышенных идей растут и ширятся, и совершенно затопляют луга поэзии и вообще искусства. Но друг наш Кузьма Прутков, знакомый многим из читателей «Современника», убежден в противном. Он полагает, что его остроумные басни и звучные стихотворения могут и теперь увлечь массу публики. Печатаем в виде опыта одну серию его стихотворений, под названием «Пух и перья». От степени фурора, который они возбудят, будет зависеть продолжение».
Сам же Прутков в «Предуведомлении» к «Пуху и перьям» предупредил все возможные обвинения как со стороны официальной, так и со стороны радикальной.
«Я — враг всех так называемых вопросов!» — твердо заявляет он, но в то же время, помня, что и среди сановников появились либеральные настроения, уверяет, что «решился идти за обществом». В конце концов, он напускает такого туману, который сделал бы честь любому дипломату.
«Сознаюсь, читатель: я даже повторял чужие слова против убежденья!.. Так прошло более трех лет. Время показало мне, что я боялся напрасно. Общество наше оклеветано : оно изменилось только по наружности... Мудрый смотрит в корень : я смотрел в корень... Там все по-прежнему : там много неоконченного (d’inachevé)!.. Это успокоило меня. Я благословил судьбу и снова взялся за лиру!.. Читатель, ты понял меня! До свиданья!»
Не оставив мысли об издании полного собрания своих сочинений, он первым делом публикует уже цитированное нами стихотворение «К моему портрету».
Басни «Помещик и Садовник» и «Помещик и Трава» посвящены язвам отходящего крепостного строя.
В басне «Помещик и Садовник» первый дал распоряжение второму о растении: «Пусть хорошенько прозябает!», что, хотя и с недоумением, было выполнено. В басне «Помещик и Трава» владелец имения, узнав, что на поле растет Тимофеева трава, приказал голове :
Мою траву отдать, конечно, пожалею; Но эту возвратить немедля Тимофею!..
С полным знанием дела и чиновничьего быта написана басня «Чиновник и Курица». В ней появились нотки, неслыханные доселе в творчестве такого высокопоставленного лица, каким был К. П. Прутков. О каком-то незначительном чиновнике он уже пишет с сочувствием. Впрочем, на это могло ему быть указано еще более высокопоставленным лицом, поскольку реформы были на носу и полагалось шагать в ногу со временем.
Чиновник толстенький, не очень молодой,
По Невскому с бумагами под мышкой,
Потея и пыхтя и мучимый одышкой,
Бежал рысцой...
На службу он спешил твердя себе: «беги!
Из прежних опытов давно уже ты знаешь,
Что экзекутор наш с той и другой ноги Старается в чулан упрятать сапоги,
Коли хотя немножко опоздаешь!..»
Из области чистой поэзии Козьма Прутков напечатал свои стихотворения, навеянные Полонским («Разочарование»), Щербиной («Философ в бане»), Бенедиктовым («Память прошлого»).
Помню я тебя ребенком,
Скоро будет сорок лет;
Твой передничек измятый,
Твой затянутый корсет. .
Было так тебе неловко;
Ты сказала мне тайком:
— Распусти корсет мне сзади,
Не могу я бегать в нем!
Весь исполненный волненья,
Я корсет твой развязал...
Ты со смехом убежала,
Я ж задумчиво стоял.
Удалось Пруткову и подражание Фету в стихотворении «Осень».
Осень; скучно; ветер воет,
Мелкий дождь по окнам льет,
Ум тоскует, сердце ноет,
И душа чего-то ждет.
И в бездейственном покое Нечем скуку мне отвееть...