Масон Разумовский стал покровителем ордена иезуитов, фактическим генералом которого был граф Жозеф де Местр. Вместе они добивали зачатки «свободомыслия», но при владычестве Аракчеева, заодно с другими, кисло пришлось и масонам с иезуитами...
Остаток жизни граф Разумовский провел в Почепе, во дворце, построенном его отцом.
Вольтерьянец жестоко притеснял крестьян. От его гнева дрожали стены дворца. За его прихоти расплачивались крепостные. Когда граф весной, во время разлива рек, собирался послушать соловьев, то ради одной поездки сгонялись тысячи крестьян строить насыпи и дамбы.
Старший сын графа, Петр Алексеевич, был бездарен и кончил свою жизнь в Одессе, окруженный местными проходимцами и разоренный ими. Младший сын, Кирила Алексеевич, юношей отправился за границу, сошелся там с масонами самого дурного толка и к тому же начал пить. По возвращении в Россию он так буйствовал и издевался над крестьянами и окружающими, что его признали сумасшедшим и по распоряжению царя отправили в Шлиссельбург-скую крепость.
Иначе было с «воспитанниками»...
Горбунов. Портрет М. П. Жемчужнова. 1856.
Когда смотришь на горбуновский портрет сенатора Михаила Николаевича Жемчужникова и видишь надменного вельможного старца с волевыми крупными чертами лица и строгим взглядом, трудно представить себе, каким он был в тридцать лет, когда во главе своей батареи въезжал в городок Почеп, раскинувшийся на берегах Судости.
А был он веселым и остроумным. Солдаты батареи, с которой Жемчужников прошел всю войну, любили его за добродушие и заботливость. Он получил приказ квартировать в Почепе с батареей постоянно. Первый взгляд на пыльный городишко поверг его в унынье — захолустье, скука.
Роскошный гетманский дворец казался заносчивой крепостью, неприступной для молодого артиллерийского офицера.
Но уже на другой день денщик Дий проводил к нему посланца графа Алексея Кирилловича Разумовского, который в изысканных выражениях приглашал Михаила Николаевича осчастливить своим посещением концерт, имеющий быть в сей же субботний вечер.
Граф принял артиллериста весьма любезно и тотчас представил его едва ли не десятку молодых людей, дам и барышень, которые носили фамилию Перовских, считались «воспитанниками» Разумовского и жили во флигеле рядом с дворцом.
Жемчужников быстро стал своим в этом странном семействе. Он принимал участие во всех развлечениях молодых людей, с иными из которых сошелся весьма коротко, а на изящную Ольгу Перовскую заглядывался подолгу, да и она, понимая, что ею любуются, ласковым голоском расспрашивала мужественного и красивого офицера о его приключениях на войне.
Михаил Николаевич рассказывал о себе занятно.
Принадлежа к небогатому, но старинному дворянскому роду5, он был определен в Первый кадетский корпус. За успехи выпущен в 17 лет подпоручиком и назначен прямо в адъютанты к графу Аракчееву. И сразу же попал у того в немилость, забыв поздравить временщика по случаю церковного праздника.
Аракчеев был удивительно мелочен и злопамятен. Он изводил юношу придирками и даже позволял себе вызывать его в кабинет криком «Эй!», словно своего денщика, которого офицеры прозвали синицей, потому что у того вечно были под глазами синяки от аракчеевских кулаков.
Жемчужников попросил перевести его в один из полков, назначавшихся к походу за границу, но Аракчеев придумал ему нечто вроде ссылки — отправил на Кавказ. По дороге к месту службы юноша завернул в родную орловскую деревню Павловку, под Ельцом, где и задержался на целый год у матушки, не желавшей отпускать своего Мишеньку на войну с горцами.
Аракчеев наконец послал за ним нарочного — чиновника Попова, который по прибытии в Орел решил побриться и послал за цирюльником, а тот случайно увидел бумагу, где значилось поручение аракчеевца. Местные помещики дали знать Жемчужникову, чтобы он удирал на Кавказ, а сами постарались развлечь Попова, как могли.
Попов, не выполнив поручения, уехал из Орла женатым, и его дочь впоследствии стала известной писательницей и переводчицей Дантова «Ада» Кологривовой — «Фан-Дим».
Так, нечаянно оказав услугу словесности, Жемчужников оказался на Кавказе, где прославился образованием легкой казачьей артиллерии, лихо сражался и был награжден двумя орденами.
Он отличился и в Отечественной войне, и только уже во Франции, под Реймсом, ему не повезло. Разыскивая отставшее орудие, он принял поляков, воевавших на стороне Наполеона, за своих и попал в плен.
После взятия Парижа, он вернулся в свою батарею и проделал с ней путь в Россию. По дороге он оказал российской словесности еще одну нечаянную услугу, которую вряд ли можно назвать удачной.
К проезжавшему через Берлин Жемчужникову бросился какой-то оборванец и крепко ухватился за стремя.
— Миша, — кричал он, — ты узнаешь меня? Миша, я — Фаддей Булгарин.
Это и в самом деле был его однокашник по Первому кадетскому корпусу. Поляк по рождению, Булгарин недолго служил в русской армии, потом нищенствовал в Ревеле и пил горькую. Вынырнув в Варшаве, вступил в польскую армию и дослужился у Наполеона до капитанского чина. Попав в плен к пруссакам, он совсем было отчаялся и вдруг увидел Жемчужникова.
Михаил Николаевич вспомнил былые шалости в корпусе, но как-то запамятовал всегдашнюю ненависть Булгарина к России и его обещания при первом случае «пустить русским кровь». Теперь Булгарин просился в Россию. Жемчужников великодушно разрешил ему занять место в батарейной повозке и довез до Варшавы...
Часто потом вспоминал этот случай Жемчужников, наблюдая деятельность одного из самых могучих журналистов, странного человека, который был ненавидим всеми и тем не менее обладал непонятным обаянием, снискал дружбу Рылеева и Грибоедова, оставившего ему рукопись «Горя от ума».
— Был у нас случай в Германии, — рассказывал Жемчужников, — хотели мы перейти через реку, но куда не сунемся, везде глубоко. А на другой стороне какой-то немец стоит. Мой денщик Дий ему кричит: «Эй, как тут перейти?» Немец не понимает, а я молчу, смотрю, что дальше будет. Дий немцу знаками показывает — мол, переправиться надо на другую сторону. Тот все головой мотает. «Эка немецкая голова! — говорит мой Дий и, вынув из-за пазухи хлеб, показывает его немцу. — Ну, вишь ты, ведь это тут, в реке, где здесь брод?» Но немец такой непонятливый попался, что этот брод никак уразуметь не мог...
Михаил Николаевич говорил серьезно, а глаза его блестели совсем весело. Ольга Алексеевна хохотала. Жемчужников нравился ей все больше и больше.
Мать Перовских, Марья Михайловна Соболевская, и в свои пятьдесят лет была очень красива. Величавая, спокойная, она оставалась добрым гением семьи, и перед ее обаянием смирялся даже нелюдимый ботаник Алексей Кириллович Разумовский, не дававший своим незаконным детям и не принимавший от них никакой ласки.
Зато домашнее образование его деньги дали им прекрасное. Сперва дети воспитывались в наследственном селе Перове, что объясняет их фамилию. Но одйой фамилии было мало. У Разумовских уже был пример доказательства своего дворянского происхождения. При рождении старших «воспитанников» создана была легенда о несуществовавшем муже Марьи Михайловны, знатном дворянине Алексее Перовском, который будто бы служил в русской армии поручиком и «во время усмирения польских бунтов и в прошедшем 1794-м годе умре под Аршавой»6.
В суде соседнего города Погара нашли документ, косвенно подтверждающий это. По указу Петра I поручикам, как обер-офицерам, жаловалось потомственное дворянство.
Перовских вместе с матерью внесли в родословные книги. У них уже и дворянский герб имелся, но все было настолько шито белыми нитками, что незаконные дети Разумовского получили дворянство лишь тогда, когда сам граф стал снова близок ко двору и попросил об этом Александра I. Но для матери их так исключения и не сделали.
«Воспитанники» оказались на диво способными. Юноши успешно закончили Московский университет, храбро сражались во время Отечественной войны и впоследствии сделали внушительную карьеру.
Николай Алексеевич Перовский был губернатором в Крыму. (Революционерка Софья Перовская — его внучка.)
Алексей Алексеевич Перовский вошел в русскую литературу под именем Антония Погорельского, его повести и роман «Монастырка» имели громкий и заслуженный успех, а сказка «Черная курица, или Подземные жители» принесла ему славу едва ли не основоположника русской детской литературы. Это о его повести «Лафертовская Маковница» писал Пушкин своему брату Льву в 1825 году:
«Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Тр. Фал. Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину. Погорельский ведь Перовский, не правда ли? »
Лев Алексеевич'Перовский стал и сам графом, министром уделов, руководил Академией художеств и всеми археологическими исследованиями в России.
Василий Алексеевич Перовский, друг Пушкина и Жуковского, стал оренбургским генерал-губернатором и тоже графом.
Умер графом и полным генералом и самый младший из Перовских, Борис Алексеевич.
Но это потом, а в 1819 году, о котором идет речь, все они были молоды и в небольших чинах, часто гостили в Почепе у матери и у того, кого никогда не называли отцом, а либо «благодетелем», либо «графом».
В Почепе жили и незамужние их сестры, отличавшиеся миловидностью. Да и замужние наезжали часто, а Анна Алексеевна Толстая и вовсе не покидала материнского крыла после того, как разошлась с графом Константином Петровичем Толстым.
Ее двухлетний белокурый сынок Алеша (один из будущих друзей Козьмы Пруткова) был общим любимцем. Особенно баловал его Алексей Алексеевич Перовский, совсем забросивший службу в департаменте духовных дел иностранных исповеданий, где был чиновником особых поручений. Он наезжал в Петербург лишь для того, чтобы принимать участие в заседаниях Вольного общества любителей российской словесности. Перовский был принят в него в 1820 году, и анналы сохранили память о званом вечере, который он устроил в честь Николая и Александра Бестужевых, Федора Глинки, Кюхельбекера и других своих друзей.