В том же году артиллерийский офицер Михаил Николаевич Жемчужников женился на Ольге Перовской, получив за ней в приданое триста крепостных, что вместе с его родовыми сорока душами и «благоприобретенными» впоследствии составило приличное состояние16. Тянуть армейскую лямку не было никакого расчета, он вышел в отставку, решив посвятить себя целиком воспитанию будущих детей.
Первенец не замедлил явиться на свет в том же Почепе. Его назвали Алексеем, как называли едва ли не всех своих первенцев Перовские не без расчета на благодарность «благодетеля» Алексея Кирилловича Разумовского, одаривавшего тезок деревнями и землями.
Но в 1822 году «благодетель» умер. Почеп перешел во владение следующего поколения Разумовских, а Перовские разъехались по своим службам и имениям, подаренным «благодетелем».
Алексей Перовский с сестрой Анной и ее маленьким сыном Алексеем Толстым уехал в село Погорельцы.
Марья Михайловна Соболевская, сохранившая красоту и в преклонные годы, вышла замуж за генерала Денисьева и поселилась в Москве.
А Михаил Николаевич Жемчужников с молодой женой Ольгой и сыном Алексеем (еще одним будущим другом Козьмы Пруткова) уехал в родовую деревню Павловку выполнять обет, данный им в отношении ожидаемых детей.
Через десять лет их было у него семеро, не говоря уже о двух, которые умерли в младенчестве...
Нет, совсем не так повелось у Михаила Николаевича и Ольги Алексеевны Жемчужниковых. Он был старше ее на одиннадцать лет, но не настолько еще степенен, чтобы отказаться от соблазна дурачиться вместе с живой и юной своей женой, которая, по воспоминаниям детей, хорошо пела, была весела и приветлива.
В Павловке они благоустраивали старый дом с мезонином, сложенный из дубовых брусьев. К нему примыкал большой луг, где было решено устроить «английский сад». По семейному преданию, сделали это таким забавным способом: Жемчужников сел верхом на палочку, а супруга его говорила, идя следом:
— Направо, налево, теперь сюда, прямо...
По следам этой палочки и были разбиты аллеи и дорожки.
В архиве Алексея Михайловича Жемчужникова сохранилась «Памятная книжка» с детскими и юношескими стихами младших Жемчужниковых на французском и русском языках, их поздравлениями в дни именин отца и матери, французскими стихами, сочиненными Ольгой Алексеевной. Все это переписано на память из детских альбомов, дополнено ранними стихотворениями самого Алексея Михайловича и рисует весьма отрадную картину ладной жизни Жемчужниковых. О семейных датах никогда не забывали, поздравляли друг друга сердечно и всякий раз с выдумкой, хотя дат этих, судя по сохранившемуся списку17, было немало.
Одиннадцатилетний Алексей в 1832 году поздравлял отца с именинами:
«В сей день, для нас столь драгоценный, прими, друг Па пинька почтенный, прими от чистых душ внушенье, торжественно благодаренье, и вместе с ним обет святой: стремиться к цели нам драгой стезей, тобою проложенной, твоим примером освященной!.. Клянемся жизнью оправдать твои благие наставленья, и тем, за многи попеченья, как надо, долг тебе отдать»8.
М. Н. Жемчужников вернулся на службу и был определен в корпус жандармов, а через несколько лет произведен в полковники. Служба его протекала в Орле, где он составил репутацию честного и справедливого человека.
Он стал известен и в Петербурге благодаря нашумевшему тогда «Подымовскому делу».
Как-то раздавая лакомства детям из приходского училища, Жемчужников случайно узнал у одного из них, что некий дворянин Подымов после смерти брата, женатого на собственной крепостной, оттягал у вдовы по суду имение, пустив ее с тремя детьми по миру. Взявшись расследовать обстоятельства этого дела, Жемчужников изобличил в мошенничестве и взяточничестве не только судейских, но и местного архиерея со священниками, похерившими, не без выгоды для себя, церковные записи о венчании Подымова на крепостной. Все участники мошенничества, в том числе и епископ, были наказаны. Сыновья Жемчужникова с гордостью вспоминали об этом деле отца9.
У Жемчужникова всегда были с детьми понимание и доверие. Он воспитывал у них страстное желание бороться с несправедливостью и произволом. Часто рассказывал им о своем адъютанстве у Аракчеева.
«Нередко слыхивал я в детские лета рассказы о творце военных поселений. Вот он действительно казарменный был гений... Дух аракчеевский, дух дикий произвола, средь детских игр пугал меня не раз», — писал Алексей Жемчужников много лет спустя, а Владимир Жемчужников вспоминал рассказы отца о том, как тому довелось встретиться с родным братом всесильного Аракчеева :
«После кампании за границей, отец мой квартировал с своею батареей в западной России, переходя из города в город, из местечка в местечко.
В Слониме отец мой желал представиться Аракчееву, брату знаменитого. Ходя по улице, он услышал вдали стон. «Где живет генерал Аракчеев?» — «В доме, что напротив, ваше высокородие». Чем ближе подходил он к указанному дому, тем явственнее становились стоны. Наконец можно было разобрать умоляющие возгласы: «Пощадите! Ваше превосходительство! Батюшка! Простите! Пощадите! » Вслед за этими стонами послышался какой-то дико-злобный, задыхающийся голос: «Сделай милость, не проси! не проси! Пожалуйста, не проси!» За этими словами и умолениями послышался какой-то глухой стук, довольно частый. «Что за странность?!»—подумал отец. Сильно любопытствуя узнать, что происходит в доме, он вошел в сени и отворил дверь в ту комнату, откуда слышались стоны. Глазам его представилась картина времен Иоанна Грозного: двое держали одного человека за вытянутые в стороны руки; другие били его палками. Он мучился и стонал: «Пощадите, ваше превосходительство! Батюшка! Простите! Пощадите!» Перед этим мучеником стоял на коленях человек среднего роста; на нем была шерстяная фуфайка; он отвечал на жалобные стоны мученика дикими, задыхающимися стонами: «Сделай милость, не проси! не проси! не проси! пожалуйста, не проси! дай мне убить тебя! Дай мне замучить тебя! Сделай милость, не проси!» В человеке, стоявшем на коленях, отец мой узнал Аракчеева и захлопнул дверь. Не имея необходимости представляться Аракчееву, он пошел отыскивать его адъютанта. Адъютант сидел на гауптвахте. Отец мой пришел к нему: «Лучше не представляйтесь генералу,— сказал адъютант,— он такой скверный человек, такой взбалмошный! Ни с того, ни с сего, пожалуй, рассердится на вас и посадит на гауптвахту, как меня».— «А за что он посадил вас?» — «Ему надо было ехать явиться к Паскевичу, он оделся в мундир и уже был готов. В это время, за какую-то безделицу, рассердился на писаря и начал его бить. Тот долго терпел; наконец отвернулся и пустился бежать ; Аракчеев — за ним в парадном мундире. А я должен был бежать за Аракчеевым; так мы бежали часть города, лазая через заборы, по развалинам домов, в глазах всех жителей. Наконец писарь вскарабкался на печку развалившегося дома. Аракчеев нагнал его в это время и уже хотел сам лезть на печь за писарем, но я, жалея писаря, удержал Аракчеева за фалду. Этим я спас писаря, который успел убежать, и за это я посажен на гауптвахту». — «Если так, — сказал отец мой, — то я расскажу вам, что я видел в доме Аракчеева. Я уже заходил к нему; но не хотел вам сказывать прежде»... Отец мой рассказал ему все им виденное. Догадавшись по описанию, что Аракчеев бил того самого писаря, за которым гонялся, адъютант вскричал: «Ну, несчастный! Ведь Аракчеев убьет его!..»10
Никакого особенного свободомыслия у старшего Жемчужникова не было, но, исполнительный на службе, он оставался человеком порядочным, с чувством собственного достоинства и известной широтой взглядов.
В 1831 году он был назначен генерал-гевальдигером, то есть начальником военной полиции, в армию, действовавшую в Польше, и надолго покинул родные края.
Дети были на попечении Ольги Алексеевны и Екатерины Николаевны, сестры отца, которую они все звали «Тикованна», даже повзрослев и умея выговаривать правильно ее трудное для малышей имя. Их выводили гулять в сад с разросшейся липовой аллеей. По вечерам в гостиной, уставленной старинной мебелью карельской березы, на столике в углу уютно пел самовар, а пугающая чернота окон была завешена шторами, разрисованными клеевыми красками, с изображением швейцарских видов, с водопадами, хижинами и горами.
Детям рассказывали сказки, читали стихи, а потом они молились перед киотом: «Помилуй, господи, папиньку, маминьку, братьев и сестрицу. Успокой, господи, души усопших сестер Сони и Лизы».
На святках приходили дворовые, наряженные, кто козой, кто медведем, и танцевали под окнами. Дети тоже наряжались и танцевали. На святках гадали, выливая в воду расплавленный воск и поднимая его между лампой и стеной. Им казалось, что в тени они узнают отца, который был где-то далеко на войне...
Потом отец приехал, вырезал младшеньким коровок из репы и снова уехал — губернатором в Кострому.
Кто-то из мальчиков (не Алексей) написал матери в альбом: «Милая маминька! Твоего рожденья день меня поста
вил в пень. Чтобы с другими наряду тебя поздравить, не умел стихов я сладить и решился — без пиетического искусства передать тебе мои сердечные чувства: будь, Маминька, всегда благополучна, будь с нами неразлучна. Ноября 24-го дня 1832 года»11.
А в начале марта следующего года случилась беда. Ольга Алексеевна поехала на бал к соседям и заночевала у них. Но комнаты для ее ночлега оказались плохо протопленными, она простудилась и вскоре умерла от воспаления мозга. Выло ей всего тридцать три года.
Когда она болела, детей к ней не пускали. Они видели, как приезжал врач, как выносили лоханки с кровью — это матери ставили пиявки и отворяли вены. Потом их позвали. Мать перецеловала плачущих детей, и вскоре они увидели ее в зале на столе в нарядном лиловом платье... Младшие льнули к Тикованнз.