Он посещает своих младших сыновей в Царском Селе, где они еще не в кадетских курточках, а в красных русских рубашках учатся грамоте и счету в приготовительном классе под надзором классной дамы мадам Бониот. Он исправно отвечает на письма старших.
Маленькие Жемчужниковы проводили летние каникулы на дачах у сестер покойной матери — у княгини Львовой в Лесном корпусе и у вдовы коменданта Петропавловской крепости Марии Алексеевны Крыжановской в Петергофе.
О Петергофе у младших Жемчужниковых осталось воспоминание, связанное с курением. Местный архитектор угостил малышей сигарами. Владимир тотчас отдал свою Александру, который спрятал ее в карман, а Лев продолжал курить. У него закружилась голова, началась рвота, он высунулся из окна и выпал во двор со второго этажа. К счастью, он попал на бельевые веревки, которые спружинили и смягчили падение. С тех пор Лев вообще не курил. В корпусе он, как и Александр, отличался проказами — то станет в присутствии офицера угрожающе точить нож, то начертит у спящих кадетов ляписом на лбах кресты...3
В корпусе они благополучно перешли из малолетнего отделения мадам Бониот в третью роту, где им, как и всем другим, завязывали на ночь длинные рубашки узлом, ниже ступней, секли за шалости, где их выучили хорошо говорить по-французски и отчасти по-немецки, водили гулять в Царскосельский дворцовый сад, а Владимира Жемчужникова, как одного из благонравнейших, отправляли во дворец играть с детьми царя.
Зимой, во время праздников, Михаил Николаевич брал для своих детей ложи в театрах. Алексей объяснял младшим содержание пьес, а по возвращении из театра они обязаны были передавать отцу свои впечатления. Алексей же писал пьесы для домашнего театра. Их разыгрывали в присутствии отца и его знакомых в гостиной губернаторского дома в Коломне. Там висел на стене большой портрет Василия Алексеевича Перовского, написанный Брюлловым. Анфилада комнат, множество зеркал «наводили какое-то странное впечатление» на мальчиков, и они пробегали в отцовский кабинет или столовую с бьющимися сердцами, особенно по вечерам, когда комнаты были скудно освещены.
В 1837 году в Петербурге случился большой пожар. Загорелись от печей деревянные конструкции Зимнего дворца, и он выгорел весь — остался только каменный остов. Пламя восходило к небу столбом, зарево и тучи дыма видны были и из окон, к которым приникли воспитанники казенных заведений. Михаил Николаевич в назидание сыновьям рассказывал, как государь приказал солдатам оставить свои личные покои на съедение огню и спасать картины из Эрмитажа. И даже нарочно бросил бинокль и разбил зеркало, которое они, рискуя жизнью, пытались вытащить из царских аппартаментов. А когда императора спросили, не нужно ли вынести бумаги из его кабинета, то он на это ответил:
— У меня нет там никаких бумаг. Я оканчиваю свою работу изо дня в день, и все мои решения и повеления тогда же передаю министрам...
Но эти детские впечатления не могли пересилить позднейшие разочарования и недовольство казенным строем жизни.
Еще лучше запоминались анекдоты. В кадетском корцу-се с Николаем I был случай, который Александр Жемчужников потом расскажет от имени Козьмы Пруткова:
«Некий начальник, осматривая одно воспитательное заведение, зашел, между прочим, и в лазарет. Увидев там больного, спросил его: «Как твоя фамилия?» Тому же послышалось, что его спрашивают, чем он болен, а потому с
стыдливостью отвечал: «Понос, ваше превосходительство».— «А! греческая фамилия», — заметил начальник».
Много позже, когда появится возможность говорить открыто, Лев Жемчужников напишет:
«Незабвенный» император Николай I, вступивший на престол при громе пушек и при громе пушек сошедший в могилу, наследовал безумие отца и лицемерность своей бабушки. Он совмещал в себе качества противоположные: рыцарство и вероломство, храбрость и трусость, ум и недомыслие, великодушие и злопамятность.
Царствовал он тридцать лет и, думая осчастливить Россию, разорил и унизил ее значение».
Под надзором генерала Клейнмихеля Зимний дворец восстановили с поразительной быстротой. Клейнмихель стал графом и обладателем уязвимого девиза: «Усердие все превозмогает», остроумно переиначенного Козьмой Прутковым.
Новый 1838 год Жемчужниковы встречали у отца, где первого января сыграли написанный Алексеем водевиль «Вот что значит верить людям». Роль Матрены Ивановны Петушковой исполнял двенадцатилетний Сашинька Жемчужников, а месье Петэна — сам Алексей. Куплеты он сочинил на трех языках — русском, немецком и французском, и с сатирическим оттенком. Так персонаж Петр Иванович Скалозубка, которого играл Миша, пел:
Как в чести, так возвышаюсь
И ковры топчу ногой,
И я бедных всех гнушаюсь,
И рабы все предо мной;
А упал и пресмыкаюсь;
Тогда люди все друзья,
И пред теми я валяюсь,
Кто был первая свинья...4
Поэтическая незрелость искупалась искренностью чувств, которая поощрялась отцом, радовавшимся стихотворным посланиям от всех своих отпрысков, даже самых маленьких.
Те подрастали. Сперва их переводили в Первый кадетский корпус, потом Александра и Владимира забрали домой и стали готовить к поступлению в университет. Лев перешел в Пажеский корпус.
Очень талантлив был Михаил Жемчужников. В корпусе он записывал лекции по истории в виде карикатур на рассказываемое, а потом учил уроки по своим рисункам. Написал водевиль «Новый зверинец, открытый в 1841 году», в котором были представлены кадеты и их корпусные начальники. Он умер двадцатилетним от чахотки, едва закончив корпус. Провожала его на кладбище гренадерская рота кадет, в которой он был старшим унтер-офицером. Остались стихи Алексея, написанные в день именин Михаила, за пять лет до скорбного события :
Тебя желаю видеть я
Скорее в роте гренадерской,
И чтоб повысили тебя,
Мой друг, в чин унтер-офицерский...5
В Училище правоведения Алексей Жемчужников вообще ударился в стихотворство. В своих виршах он подражал Лермонтову, начитавшись списков, наводнявших Петербург. Надуманные, они кажутся неискусными пародиями.
Гораздо любопытнее нечто вроде стихотворного дневника, «Мысли при воспоминании об училище на каникулах», которые родились летом 1839 года и дают, если не исчерпывающее, то наглядное представление о времяпрепровождении и устремлениях юноши.
•
«28 июля
Увы! настанет скоро время
Неволи, дьэты и забот!
Уж скоро школьной жизни бремя
Я понесу на целый год!..
На целый год!.. Друзья простите —
Готов всегда я вас любить;
Но вы хоть сами рассудите —
Без вас мне дома лучше жить...
Там вдохновенный, незаказный
Мараю часто я стишок,
Или забывшись в неге праздной
Я ем слоеный пирожок.
Шекспира часто там читаю,
С Отелло плачу и бешусь.
Или с Гамлетом рассуждаю,
Или с Фальстафом веселюсь!..
29-го июля
...Давно ли мы, друзья, считали Украдкой баллы на доске.
Над геометрией дремали,
Чертили круги на доске?
Давно ли алгебру мы сбыли?
Давно ль сошла нам с рук латынь?
Давно ль экзамены нам были,
Друзья, так горьки, как полынь?..
Не с одинаковым почтеньем
На все науки я смотрел,
И уж иным, с благоговеньем,
Я память вечную пропел.
Но в сей разряд я не включаю
Ни психологии, ни прав —
Я их люблю и уважаю —
И в этом я, конечно, прав!..
Нам предназначено судьбою
Жрецами в храме правды быть,
И беспристрастною душою,
Без лести истине служить.
Не все идут прямой дорогой,
В виду имея труд и честь,
К чинам, к чинам стремятся много,
И к ним путей уж бездна есть!..
Где больше лжи, поклоны ниже,
Успех надежней и верней,
И к цели часто там поближе —
Где средства хуже и подлей...
Вот здесь судья с душой продажной
Идет и горд и величав.
И на истертом фраке важно
Торчит в петличке Станислав.
Чтоб попросить о повышенье,
Сейчас лишь терся он в сенях:
Всегда готовый к угожденью.
С улыбкой льстивой на устах...
Покрыло все теперь забвенье.
Богат, могуч и знатен он.
А между тем от притесненья
Повсюду ропот, плач и стон!
Все с воплем бьют ему челами,
Кричат: помилуй нас, отец!
А он — осыпанный звездами —
Средь них — как золотой телец!
Страстей притон, разврата бездна.
Теперь погряз в пороках мир!
Теперь нам честь уж бесполезна,
Пустая слава — наш кумир...
Обманы, лесть и притесненья
Мы видим чаще у судей,
У них — бичей всех преступлений,
У них — защитников людей!
Но будет всякий — я уверен! —
Из нас, друзья, прямой юрист,
Великодушен, чести верен,
Делами прав, душою чист!..»6
Пусть это все наивно и неуклюже, зато искренне и верно. Эх, никогда уже человек не напишет больше так, как писал в восемнадцать лет, а ведь стыдится своих юношеских виршей, сам читает их с краской на лице и не показывает никому. И все-таки хорошо, если их иногда не сжигают...
В этом возрасте в душе происходят «страшные» катаклизмы, иной раз кажется — все известно, правды на свете нет, жить не стоит.
Алексей Жемчужников писал: «Готовит будущность мне горькую печаль, грозит несчастною судьбою...»7
Николай I часто наведывался в Училище правоведения, вглядывался в лица учеников, запоминая будущих чиновников, и если кто-нибудь отводил глаза, спрашивал :
— А у тебя разве совесть нечиста, что ты не хочешь глядеть своему государю в глаза?
По знаку воспитателей бросались провожать его скопом. В сенях царю подавали поношенную шинель с небольшим потертым бобровым воротником...
Училище располагалось близ Цепного моста, бок о бок с грозным III Отделением императорской канцелярии, которое, по инструкции своего основателя и первого шефа Бенкендорфа, должно было «споспешествовать, сверхестественными способами, торжеству правды»