— Дома его превосходительство? — спросил швейцара севший снова в экипаж «братец».
— Дома-с... что прикажете?
— Я из дворца, мне нужно передать генералу приказание.
— В таком случае не угодно ли будет вам подняться на верх и сообщить, что нужно, камердинеру генерала.
— Зачем?.. Пошли его сюда!
Явился камердинер, и ему «братцы» передали, чтобы он завтра утром доложил генералу, что государю угодно, чтобы он завтра же к утреннему выходу представил экземпляр написанной им «Истории Отечественной войны».
Был ли генерал на утро во дворце — неизвестно, но «братцы» говорили, что был, и что им за эту шутку досталось»1.
Признаться, тон этой шутки — не из лучших, но вполне в духе времени...
Отличался грубыми шутками и генерал-адъютант Михайловский-Данилевский, который споил и довел до смерти Николая Полевого. На похороны Полевого пришел враждовавший с покойным Фаддей Булгарин и настаивал на том, чтобы ему позволили нести гроб. Актер Петр Каратыгин тотчас заметил:
— Фаддей Бенедиктович, вы его довольно поносили.
В 1848 году умер и Михайловский-Данилевский, который был известен тем, что очень скверно написал историю нашествия и изгнания Наполеона. Шутники и тут нашлись— выражали соболезнование по поводу смерти «нашего послед-его баснописца».
Шутили по любому поводу, как бы в пику николаевским строгостям. У молодежи были в ходу «практические шутовства».
Считалось остроумным привязывать к звонкам куски ветчины, чтобы их дергали собаки, поднимая переполох в до-ах. Приезжих, которые искали квартиру, посылали на Пантелеймоновскую, 9: там, мол, помещения сколько угодно, они приходили прямехонько к воротам страшного III Отделения. Шутники стучались по ночам к немцу-булочнику «васисдасу») и спрашивали, есть ли у него пеклеванный хлеб, а получив утвердительный ответ, восклицали: «Ну, благодарите бога, а то много людей не имеют и куска насущного хлеба». Немцам доставалось особенно. В немецком танцевальном собрании, «Шустер-клубе», проказники устрашали «музыкальные скандалы». Виновников выводили под |уки, позади шел клубный швейцар, заметая след метлой, а оркестр играл модный марш.
Сродни всему этому был и такой вариант уже знакомого анекдота:
«Братья Жемчужниковы с А. Толстым приезжали в ненецкий театр с огромными словарями и отыскивали в них, громко шелестя страницами, каждое слово, произносимое со сцены.
Это показалось безобразно бывшему тогда генерал-губернатору Суворову. Он подошел спросить фамилии и обратился к адъютанту:
— Запиши: Жемчужниковы и Толстой...
Жемчужников вежливо встал и осведомился о фамилии генерала, а потом обратился к Толстому :
— Запиши: Суворов!..»2
И тут-то возникает сомнение, не сочинялось ли все это задним числом, когда уже возник из небытия Козьма Прутков? Сама логика этого образа потребовала, очевидно, нагородить вокруг его создателей множество анекдотов и приписать им «практические шутовства», которые случались вообще.
Историк литературы Н. Котляревский, сообщивший немало таких анекдотов, писал что Толстой и Жемчужниковы «составляли тогда интимный веселый кружок, несколько напоминавший молодую компанию 20-х годов, в которой куролесили Пушкин и Нащокин, или 30-х годов, когда в этой роли весельчаков и проказников выступали Лермонтов и Столыпин. В чем заключались проделки друзей Козьмы Пруткова, в точности неизвестно, но проделок, которые им приписывались, столь много и так они экстравагантны, что если Толстой и Жемчужниковы во всех этих шалостях и неповинны (а это возможно), то один тот факт, что такие проделки им приписывались, уже показывает, какого о них были мнения»3.
Это было написано, когда из кружка в живых оставался только Алексей Михайлович Жемчужников. От него ждали «при случае» рассказа о грехах молодости, но не дождались. Все Жемчужниковы в своих письмах и воспоминаниях говорят об этом периоде своей жизни очень скупо.
В 1900 году, в связи с пятидесятилетним литературным юбилеем Алексея Жемчужникова, в «Новом времени» появилось интервью, взятое у юбиляра неким Юр. Беляевым. Репортер интересовался происхождением анекдотов о похождениях друзей Козьмы Пруткова, тем более что все проделки стали постепенно приписывать едва ли не одному Алексею Жемчужникову.
«Ах! — воскликнул он,— вы не поверите, как смешат меня подобные рассказы! Вы не первый обращаетесь ко мне с этим вонросом. Меня почему-то все смешивают с моим покойным братом Александром Михайловичем, который действительно в молодости славился своими шутками и остротами, быстро расходившимися по городу. Это был удивительный весельчак, осмеливавшийся по тогдашним временам останавливать на улице министров и разговаривать с ними самым непочтительным образом. Об этом недавно вспоминал в «Гражданине» князь Мещерский, не называя брата по имени и выражаясь просто «Жемчужников». Я лично неоднократно повторял, что никакого участия в проделках брата не принимал, и вообще все, что делали Жемчужниковы, ко мне относится очень мало...»
Значит, все-таки Александр Жемчужников был не один. Были Жемчужниковы, и проделки бывали. Это видно и из письма, которое вскоре посылает в газету Алексей Михайлович, решивший смягчить впечатление от интервью и уточнить кое-какие сведения. Он снова отвергает свое участие в шутках.
«Во время нашей юности всем нашим знакомым было известно, что главным и даже, за весьма малыми исключениями, единственным действующим лицом в этих шутках и, как выражается г. Беляев, проделках был Александр Михайлович. Он же был известен как превосходный актер на домашних спектаклях. Разнообразные созданные им типы высоко ценились М. С. Щепкиным, П. М. Садовским и И. Ф. Горбуновым»4.
На Васильевском острове Льва Жемчужникова часто навещал его бывший учитель рисования по Пажескому корпусу маленький рябенький старичок Рыбин. Он учился в свое время с Брюлловым, любил рассказывать, как Карл Петрович еще мальчиком считался гением и помогал товарищам за булки и разное съестное получать хорошие отметки за рисунки. Старик был предан искусству и все похваливал Льва, подавшегося из пажей в художники.
Однажды во время их разговора в комнату Льва, убранную гипсовыми слепками с антиков и торсом Лаокоона, вошел надменный пожилой вельможа с орденом на шее, вмешался в разговор и стал резко и презрительно говорить об искусстве. Он упрекал Льва за то, что тот променял блестящую карьеру на никем не уважаемое ремесло.
Старик Рыбин, разумеется, струхнул, решив, что с ними разговаривает кто-то из могущественной родни Жемчужниковых. Но тем не менее возражал надменному посетителю, а когда тот сравнил художника с сапожником, и вовсе разгорячился. Он готов был сказать дерзость, как вдруг вельможа мгновенно снял с головы парик, а с шеи — орден, и перед Рыбиным оказалось знакомое юное лицо студента Александра Жемчужникова. «Старик разинул рот и замер в удивлении,— вспоминал Лев.—Он долго не мог успокоиться и прийти в себя. Чай, добавленный значительным количеством рома, уладил дело».
В архиве Блудовых сохранилась программка домашнего спектакля, поставленного где-то в конце сороковых годов. Автором «водевиля — драмы — комедии» был Алексей Жемчужников. Он же взял на себя обязанности суфлера. Режиссером спектакля означен князь Одоевский. Среди актеров, кроме Александра Жемчужникова, были Антонина Дмитриевна Блудова, Карамзины, Шевичи, Тютчевы, князья Мещерский и Трубецкой, графы Алексей Уваров и Дмитрий Толстой. Если программка и ничего не говорит о содержании и даже названии спектакля, то об увлечении Жемчужниковых и круге их знакомых свидетельствует красноречиво5.
Захваченный театральной лихорадкой, Алексей Жемчужников решил стать драматургом и писал уже не только для домашней сцены, но и с намерением быть в репертуаре Александрийского театра, в котором кружок не пропускал ни одной более или менее выдающейся постановки.
Алексей пробует себя в самых разных драматических жанрах и засыпает дирекцию императорских театров своими произведениями.
Неизвестно, показывал ли он в театре свою раннюю пьесу «Демьян Константинович Прокофьев нуждается в жене и деньгах», помеченную 1845 годом, как и несколько других, написанных следом6. Первой в цензурных делах появляется жемчужниковская комедия в стихах «Странная ночь».
В ней действуют князь и княгиня, только что соединенные браком, и дворянин Ардатов, которого привело к молодоженам некое любовное письмо. Оно было написано князем к жене Ардатова. Дворянин вызывает князя на дуэль, потом встречается с княгиней. Тут-то и выясняется, что и у них была интрижка, что «чувств возвышенность и сила убежденья, и мыслей чистота и уверенья, все это — лицемерие и ложь! » Князь все узнает, но в конце концов молодожены предают огню улики своей неверности и мирятся.
Обычно цензоры, просматривавшие пьесы, в заключении весьма подробно излагали содержание вещи, а в конце писали вывод — либо дозволение к постановке, либо запрещение.
На этот раз заключение цензора было кратким до чрезвычайности :
«Эта пьеса до того нелепа, что я не имел возможности отыскать в ней ни сюжета, ни здравого смысла. Из двух стихов, служащих окончанию комедии, можно заключить, что сочинитель хотел доказать, что :
Бывают женщины и с сердцем и о умом,
Но без кокетства не бывают.
Комедия этого вовсе не доказывает, но не заключает в себе ничего предосудительного.
М. Гедеонов»7.
Несмотря на свое недоумение, цензор (кстати, сын директора императорских театров) 31 января 1850 года дозволил к постановке комедию из великосветской жизни «Странная ночь», и она была сыграна в Александрийском театре в бенефис актрисы Веры Самойловой. И даже имела успех у публики8.
Мало того, «Странная ночь» была опубликована во второй книжке «Современника» за 1850 год, а через сорок лет Алексей Жемчужников включил ее в собрание своих сочинений.
В октябре того же года он написал и представил для бенефиса режиссера Куликова пьесу иного плана. Называлась она «Сердечные похождения Дмитриева и Галюше, или Недоросль XIX столетия»