9.
В этой «оригинальной комедии в 3-х действиях, соч. Жемчужникова» довольно сложная интрига. Сын поверенного по откупам и хозяина гостиницы Елизар Галюше влюбляется в цирковую наездницу Аграфену. Родители недоросля в тревоге за сына склоняют бедного живописца Дмитриева к женитьбе на наезднице, пообещав три тысячи рублей. Заодно откупщик Август Галюше пытается соблазнить возлюбленную Дмитриева, дочь бедного чиновника Лизавету. Он посылает ей в письме половинку разорванной пятидесятирублевой ассигнации, обещавшись вручить вторую половинку после... Кончается все тем, что недоросль и наездница сговариваются с Дмитриевым и Лизаветой, угрожают показать это письмо жене откупщика и добиваются разрешения на брак.
Но сюжетные хитросплетения не пленили цензора Гедерштерна. Он усмотрел в комедии нежелательную литературную тенденцию:
«Сюжет не заключает в себе ничего подлежащего запрещению, но вообще пиэса обращает на себя внимание тем, что автор, как бы следуя натуральной школе, вывел на сцену быт и слабости людей средних состояний в России, без всякой драматической прикраски, заставляя действующих лиц говорить языком низким»10.
На сцене Александрийского театра первый трагик Василий Каратыгин ревел, завывал, икал, поражал всех громадным ростом в душераздирающих драмах Кукольника, Полевого, Ободовского, подражавших Виктору Гюго. Когда вздумали инсценировать «Евгения Онегина», Каратыгин со своей ролью не справился. Поговаривали, что ходульность и величавость Николай I и Каратыгин взаимно копировали друг у друга.
Большая часть репертуара отводилась водевилю, но уже пробивало себе дорогу стремление показывать жизнь как она есть. Водевилисты отчаянно сопротивлялись. В водевиле Петра Каратыгина «Натуральная школа» распевались куплеты :
Мы натуры прямые поборники,
Гении задних дворов:
Наши герои — бродяги да дворники,
Чернь петербургских углов!
Он метил в некрасовские альманахи «Физиология Петербурга» Петербургский сборник». Слово «натуральная» было пущено в оборот Булгариным, как бранное, но Белинский его подхватил, переосмыслил, и под этим флагом поддерживал литературу, стремившуюся к реалистическому изображению жизни.
Алексей Жемчужников на первом листе рукописи комедии написал:
«...Не пропущена, потому что обидна для откупщиков и выводит кабак на сцену»11.
Пьесу цензор запретил 18 ноября 1850 года, но не прошло и месяца, как к нему же на стол легла «Фантазия» — «Шутка-водевиль в I д.; сочинение Жемчужникова и графа Толстого».
И он не нашел в ней «ничего предосудительного»...12
В конце апреля 1850 года Алексей Толстой был прикомандирован к сенатору Давыдову, который выехал в Калугу, чтобы проверить донос, поступивший на местного губернатора Смирнова. Обвинения навета не подтвердились, но петербургским чиновникам приказали заодно проверить состояние дел в Калужской губернии.
Толстой часто бывал у Смирновых. «Оба они учтивы и умны», — сообщал он матери.
Александра Осиповна Смирнова-Россет была знакома с Пушкиным. У нее Толстой встретился с Гоголем. Там же он читал первые наброски «Князя Серебряного». Но потом ему наскучило местное общество.
Тут кстати оказался вызов в Петербург в связи с болезнью дяди Василия Алексеевича Перовского, и Толстой в ноябре снова очутился в квартире Жемчужниковых на Васильевском острове.
Алексей Жемчужников рассказал ему о своей неудаче с постановкой «натуральной» комедии. Неизвестно, одобрял ли Толстой опыты своего двоюродного брата, но что он насмешливо относился к тогдашнему театральному репертуару, в том нет сомненья. То ли Толстому, то ли Жемчужникову пришла в голову мысль посмеяться над водевилем, сочинить «драматическую вещь, поражающую своей бессмыслицей и вместе с тем претендующую на внимание публики».
А. А. Кондратьев высказывал предположение, что одной из истинных причин возвращения Толстого в Петербург «были приготовления к постановке на Александрийскую сцену «Фантазии» Козьмы Пруткова».
Пруткова еще не было и в помине, да и сама «Фантазия» скорее всего писалась после приезда Толстого, судя по тому, что предыдущую комедию Жемчужников написал в октябре, тогда же предложил ее и получил отказ.
Придуман сюжет. Толстой с Жемчужниковым сели за работу.
«Были мы тогда очень молоды, здоровы, веселы, забот у нас не было никаких, жилось нам, слава богу, хорошо, горя не было никакого... Писали мы в одной комнате, на разных столах. Разделили мы пьесу на равное число сцен. Одну часть он взял себе, другую я взял себе писать. Когда мы работу окончили и соединили обе части, то оказалось, что у одного действующие лица уходят со сцены, у другого они приходят. Связи никакой... Хохотали мы над своим произведением до упаду. Тогда мы придумали середину. Вставили в пьесу грозу, бурю и пр. и дали уже другому моему брату, покойному Владимиру, дописать конец пьесы. Таким образом, мы составили триумвират».
Так рассказывал Алексей Жемчужников в интервью некоему «Икс» в день своего семидесятипятилетия. Он остался недоволен тем, как «Икс» изложил рассказ, но несколько лет спустя повторил его с теми же подробностями.
«Обдумав сюжет, мы разделили всю пьесу на явления и распределили их между собой. Однако дело не обошлось без затруднений. Представьте, что во время считки два
явления, из которых одно принадлежало Толстому, а другое — мне, оказались неудобными для постановки. Вы помните, конечно, в «Фантазии» «маленький антракт», когда сцена остается несколько времени пуста, набегают тучи, гроза, затем через сцену пробегает моська, буря утихает, и на сцену являются действующие лица. Антракт этот был сделан вследствие того, что у Толстого явление кончалось уходом всех действующих лиц, тогда как следующее за тем мое явление начиналось появлением их снова всех вместе. Мы долго думали, как быть, и, наконец, придумали этот антракт. На первом представлении пьесы, публика долгое время недоумевала, что это такое...»
Все было не так просто. При внимательном прочтении . «Фантазии» становится более чем очевидным, что обе ее части не могли писаться одновременно. Кто-то должен был начать, а другой — дописывать, потому что вся вещь сделана в одном ключе, язык и характеры персонажей выдержаны всюду, реплики из завязки и развязки перекликаются — они, как и куплеты, сперва льстивы (женихи сватаются), а в конце ругательны (женихи получают отказ). Писавшему вторую половину надо было хорошо знать первую, чтобы передавать настроение женихов «в обратном смысле». (Любопытно, не впервые ли в «Фантазии» было употреблено это выражение, ставшее в наше время расхожим?)
«Фантазия» была написана в декабре 1850 года, 23 числа того же месяца ее представили в дирекцию императорских театров, 29-го она была одобрена цензором Гедерштерном и вручена режиссеру Куликову, а 8 января 1851 года состоялся спектакль. Месяц со дня написания первой реплики драматургами и до дня произнесения ее актером... И это вовсе не было исключением. Подстегивала система бенефисов.
С постановками гнали как на перекладных. Театр должен был непрерывно обновлять репертуар и требовал все новых и новых пьес. Актеры заучивали роли кое-как и больше надеялись на суфлера. Режиссеры ограничивались одной-двумя репетициями. Николай Иванович Куликов был опытным режиссером и сам пописывал пьески под псевдонимом Н. Крестовского, но ни он, ни дирекция, ни актеры не увидели в «Фантазии» подвоха.
Петр Андреевич Каратыгин в своих мемуарах, говоря о напористости Куликова, выразился о нем так: «Совесть
у него была не так одышлива, как у меня». Но это были старые актерские счеты, и к «Фантазии» они отношения не имеют.
В свой замысел авторы «Фантазии» не посвятили никого. Актеры как бы стеснялись нелепости пьесы, и недаром впоследствии Жемчужниковы от имени Козьмы Пруткова, отметив старательную игру Толченова и великого русского актера Александра Евстафьевича Мартынова, добавили: «Все прочие играли так, будто боялись за себя или за автора: без веселости, робко, вяло, недружно».
Насмешка не была понята. Зрители решили, что видят просто плохую пьесу, сочиненную господами Y и Z. За этими последними буквами латинского алфавита укрылись на афише Толстой и Жемчужников.
Почти тридцать три года спустя Алексей Жемчужников вспомнил былое и записал в своем дневнике :
«Государь Николай Павлович был на первом представлении «Фантазии», написанной Алексеем Толстым и мною. Эта пьеса шла в бенефис Максимова. Ни Толстой, ни я в театре не были. В этот вечер был какой-то бал, на который мы оба были приглашены и на котором быть следовало. В театре были: мать Толстого и мой отец с моими братьями. Воротясь с бала и любопытствуя знать: как прошла наша пьеса, я разбудил брата Льва и спросил его об этом. Он ответил, что пьесу публика ошикала и что Государь в то время, когда собаки бегали по сцене во время грозы, встал со своего места с недовольным выражением в лице и уехал из театра. Услышавши это, я сейчас же написал письмо режиссеру Куликову, что, узнав о неуспехе нашей пьесы, я прошу его снять ее с афиши и что я уверен в согласии с моим мнением графа Толстого, хотя и обращаюсь к нему с моей просьбой без предварительного с гр. Толстым совещания. Это письмо я отдал Кузьме прося снести его завтра пораньше к Куликову. На другой день я проснулся поздно, и ответ от Куликова был уже получен. Он был короток : «Пьеса ваша и гр. Толстого уже запрещена вчера по Высочайшему повелению».
Читателю следовало бы запомнить Кузьму, камердинера Алексея Жемчужникова, хотя пока он играет лишь скромную роль гонца к режиссеру Куликову.
Жемчужниковы и Толстой сперва с удивлением, а потом и с наслаждением читали газетную и журнальную перепалку, которая поднялась по поводу провалившейся пьесы.
Можно лишь представить себе, как хохотали они и острили при каждом глубокомысленном замечании почтенных рецензентов.
Осенью того же 1851 года, когда состоялось представление «Фантазии», в журнале «Современник» в статье «Нового Поэта» (Панаева) появились три шуточные басни: «Незабудки и Запятки», «Кондуктор и Тарантул» и «Цапля и Беговые Дрожки», имевшие, как мы помним, бурный успех.