Конфликт, завершившийся Крымской кампанией, показал, что страна отстала в своем развитии от главных европейских стран. Суда, оружие, дороги — все не соответствовало требованиям времени, крепостная Россия потерпела поражение.
Киреевские и Хомяков проделали сложный путь от изучения немецкой философии к тому, что позже назвали
славянофильством. Вместе с Аксаковыми, Самариным и другими они составляли, по выражению тогдашнего московского генерал-губернатора, «горстку людей, которая уместится на одном диване», но значение их для умственной жизни русского общества было куда больше. Они боролись с западниками, утверждали, что у России особый, самобытный пуп развития. Они идеализировали допетровскую Русь, видели в сельской общине оплот против разрушительных потрясений и неверия. Козьма Прутков шаржировал их пристрастия...
Но известна и их критика режима Николая I, бюрократии, которая плохо заботилась о национальных интересах России. Известна их критика крепостного права. В квартире на Васильевском острове Жемчужниковы и Толстой с воодушевлением слушали, как Иван Сергеевич Аксаков читал своего «Бродягу», неоконченную тогда еще поэму о беглом крестьянине...
Вскоре Аксаков был арестован и допрошен. Заключен в Петропавловскую крепость, а потом выслан в Симбирскую губернию другой славянофил, Юрий Самарин. Снята со сцены пьеса Константина Аксакова «Освобождение Москвы в 1612 году». Славянофилам запрещено носить бороду и национальную одежду.
Министерство внутренних дел разослало циркуляр по бернским предводителям дворянства о том, что «Государю не угодно, чтоб Русские дворяне носили бороды, ибо с некоторого времени из всех губерний получаются известия, что число бород очень умножилось. На западе бороды — знак вывеска известного образа мыслей; у нас этого нет, но Го сударь считает, что борода будет мешать дворянину служить по выборам...»6
Что говорить о бородах, если даже военным усы разрешили носить лишь в сороковых годах. Форма, форма и еще раз форма была для императора показателем благонамеренности.
В Петербурге было запрещено курить ка улице. О праве носить очки в строю отдавались высочайшие приказы по армии. В столице офицеры ходили в касках; в фуражках дозволялось выходить только на балкон.
Лев Жемчужников в своих воспоминаниях рассказывал как в Курской губернии император объявил крестьянам, вы шедшим его встречать, «свое неудовольствие», потому что их праздничные национальные наряды показались ему уродливыми». Прочитав в газете записанные Костомаровым старинные песни, Николай I пометил на полях : Скверно, такие песни следует не распространять, а искоренять». С этого началось преследование народной поэзии.
«Сидит, бывало, баба у ворот убогого домишки и напевает, изливая свое душевное настроение, и вот на нее налетает полицмейстер, в сопровождении казака с пикой, и грозно требует замолчать и впредь никогда не петь — на то имеется высочайшее повеление.
В Малороссии бандуристов, кобзарей и лирников беспощадно преследовали и секли».
Воспоминания Льва Жемчужникова дают весьма отчетливое представление о том, как относились друзья Пруткова к императору Николаю, который «совмещал в себе качества противоположные». Друзья Пруткова вместе с большей частью общества не могли простить царю повешенье пятерых декабристов. Они смеялись над верой царя в свою непогрешимость, над его упоением своими полководческими способностями, которые проявлялись лишь на гвардейских маневрах. После смерти царя они называли его «Незабвенным», и из уст Алексея Константиновича Толстого, близкого ко двору, братья Жемчужниковы слышали немало рассказов, вроде такого:
—• Приехав к прусскому королю в Потсдам рано утром, «Незабвенный» облекся в парадный кирасирский мундир и во всей красе отправился к королю пешком, парком, никем не замеченный, чтобы раньше всех отрапортовать ему свое поздравление. Ручные журавли, завидев незнакомца, привлеченные игрою и блеском золота на солнце, с криком окружили «Незабвенного» и с криком налетали на него, чуть не в глаза. «Незабвенный», вынув палаш, смело защищал себя и явился к родственному соседу своевременно, увенчанный новой победой...
На всех этих рассказах лежит уже отпечаток либеральных веяний, которые воцарились после смерти властителя, но свидетельства друзей Пруткова не стали менее ценными. Они многое видели своими глазами — бывший паж Лев Жемчужников, камер-юнкер Алексей Жемчужников, церемониймейстер Алексей Толстой.
Роскошь Зимнего дворца подавляла даже их. Анфилада залов, блеск позолоты, толпы генералов в лентах и звездах, живые стены гренадеров-великанов, придворные дамы в платьях со шлейфами и сам император, о котором поэт Тютчев сказал, что у него «фасад великого человека...»
Он проходил перед придворными как перед строем со. дат, в мертвой тишине слышались его уверенные шаги. Болезненную императрицу Александру Федоровну он бережно поддерживал за руку, а следом шла царская семья, шлейфы мели самые роскошные в мире паркеты...
Один из дальних родственников друзей Козьмы Пруткова (кто только не был их родственником!) — умный стари Петр Александрович Толстой говаривал:
— Дома-то храбришься, а как приехал во дворец, то пополз на четвереньках...7
Когда оптический телеграф донес до Зимнего дворца весть о низвержении Луи-Филиппа и провозглашении республики, царь содрогнулся, а в петербургских кофейня трудно было протолкнуться среди людей, листавших газеты. Симпатии даже в высшем обществе были на стороне napижан.
Николай I издал манифест, в котором говорилось о «дерзости, угрожающей в безумии своем и нашей богом вверенной России». Была объявлена частичная мобилизация. Царь ввел в Польшу войска. Во дворце трепетали. Как-то в те дни наследник престола произнес спич перед офицерами, и они по обыкновению, воскликнули «Ура!». Услышав крик, цесаревна бросилась к супругу, в полной уверенности, что его уже убивают...
А потом судили петрашевцев. На Семеновской площади под гром барабанов зачитали смертный приговор Петрашевскому, Достоевскому, Плещееву, Дурову, Спешневу, Ханькову. Уже завязали им глаза, когда прискакал флигель-адъютант с царским помилованием...
До революции сорок восьмого года в кофейнях узнавал человека среднего роста, с бородой, с внешностью, как говорил один из мемуаристов, «театрального разбойника». На него откровенно показывали пальцами.
— Это Петрашевский, у него собираются социалисты.
Встречался с Петрашевским и даже был у него один раз на квартире и Алексей Жемчужников. То-то он натерпелся страху, когда на Фоминой неделе 1849 года петрашевцев
арестовали. Пошли слухи, что они собирались отправиться нa маскарад в черных домино, скрыв под ним оружие, и убить царя с главнейшими сановниками, чтобы потом провозгласить республику.
То, что было секретом полишинеля для петербургской публики, после революции во Франции показалось опасным царским бюрократам. Но выследили петрашевцев не сыщики Дубельта, а люди министра внутренних дел Льва Алексеевича Перовского, который действовал через собственную сыскную полицию. Представляя «русскую партию» при дворе, в противовес «немецкой», он пустился в соперничество с III Отделением. И однажды утром император встретил входившего в его кабинет шефа жандармов Орлова словами :
— Хорош! Открыт заговор, а я узнал об этом не от тебя, а от Перовского!
Третье Отделение, не желая отставать, тут же состряпало дутый заговор в Училище правоведения.
Революция на Западе отразилась в России духовным гнетом. Началось «мрачное семилетие», продолжавшееся до самой смерти Николая I. Особый «бутурлинский» комитет обследовал содержание журналов и действия цензуры. Бутурлин поговаривал о запрещении евангелия за его демократический дух, а формулу Уварова «православие, самодержавие, народность» объявил революционным лозунгом. Сам Уваров был замещен на посту министра просвещения Ширинским-Шихматовым, который, как каламбурили современники, объявил русскому просвещению шах и мат.
Многие издания были закрыты, остальные утратили определенность направлений, потеряли лицо. Комитет считал литературу «скользким поприщем» и выискивал крамолу между строк. Журнал «Современник» был обвинен едва ли не в проповеди коммунизма и революции.
— Должно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя,— сказал Николай I по поводу одной из его статей.
Некрасов и Панаев привлекли к сотрудничеству западника Боткина и либерала Дружинина. Им удалось спасти журнал. Они публиковали произведения Тургенева, Григоровича, Писемского, Тютчева, А. Толстого, Фета... В «Современнике» в тот период дебютировали Гончаров и Лев Толстой. И наконец родился Козьма Прутков.
Репортер «Икс» задал уже престарелому Алексею Михайловичу Жемчужникову вопрос :
« — Чем вы объясняете эту изумительную популярность, которую приобрели все ваши шутки, афоризмы и пр., подписанные псевдонимом «Кузьма Прутков»?
— Да как вам сказать? Думаю потому, что все наши шутки носили на себе незлобивый характер, смеялись мы искренно, личностей не задевали. Алеша (гр. А. Толстой) был парень очень остроумный, брат Володя тоже... бывало, иной раз оба они начнут острить, так ведь откуда что берется? Так и сыплют, так и сыплют остротами. В книжке нашей, которую мы выпустили, наверно, десятой доли не собрано тех острот, которые на своем веку изрекли они оба. Это прямо-таки был фонтан остроумия; бывало, говоришь им: «да заткни фонтан, дай ему отдохнуть», а они еще больше, еще больше... Да, родной мой!..— вздохнул наш собеседник : — чудное было время, невозвратное время...»
Если сделать поправку на развязность, которой наделил репортер Жемчужникова, никогда бы не сказавшего об Алексее Константиновиче Толстом «парень», то, наверное, все так и было...
В веселом круге писателей, связанных с «Современником», о Козьме Пруткове узнали задолго до появления его произведений на страницах журнала.
Всякое новое стихотворение вымышленного стихотворца встречалось с восторгом, слушатели веселились до упаду и много-много лет спустя, вспоминая об этом, не могли не улыбаться.