Как Чацкий хочет он давать уроки свету...
Что ж! пусть его! Что нам безумный говорит —
Не надо принимать за чистую монету.
Комедия в общем-то получилась не очень вразумительная и была забыта. Но в свое время о ней писали «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», а в «Москвитянине» появилась разгромная рецензия, подписанная Б. А. (Борисом Алмазовым):
«Признаемся, что давно мы ничего подобного не читали... Мы бы и не прочли этой комедии, если б на нас не лежала с некоторого времени трудная, подчас тяжелая, обязанность рецензента. Новое произведение г. Жемчужникова отличается такими разнородными достоинствами, что не знаешь, чему удивляться, богатству ли содержания) глубине ли идеи, изяществу ли формы. Жаль только, что мы никак не могли добиться, в чем состоит сюжет пьесы, ибо она вся проникнута какою-то таинственностью, от чего в целом это прекрасное упражнение лишено всякого смысла, и много вредит впечатлению, производимому ансамблем.
Мы решительно не могли понять, что происходит между лицами этой пьесы. Заметили мы, что они постоянно говорят между собой, но о чем говорят, мы тоже не могли взять в толк. Одно только знаем мы за достоверное, что действие происходит в «высшем свете»1.
Вот тут бы рецензенту и остановиться. Но он пошел дальше и поразил автора в самое сердце :
«Что же касается до хорошего тону, который, как вам известно, господствует в высшем свете, то им не отличаются действующие лица комедии г. Жемчужникова. Кажется, все с нами согласятся, что главным отличительным признаком хорошего тона почитается учтивость, а ее именно и недостает действующим лицам разбираемой нами комедии... Посмотрите, например, как они (то есть люди хорошего тона) обращаются с дамами...»
Жемчужников был оскорблен в своих самых лучших чувствах. Какой-то Б. А. из «Москвитянина» вздумал учить его, аристократа, камер-юнкера, правилам хорошего тона.
Кстати, он мог не знать, что Борис Алмазов был родовитым дворянином, а тот, в свою очередь, мог принять Алексея Жемчужникова за человека, знающего «высший свет» понаслышке.
В ту пору предостаточно было авторов сочинений из великосветской жизни. И вербовались они большей частью из круга молодых чиновников, которые, получив некоторое образование, тяготились своей захудалостью и бедностью, скрипели по утрам перьями в канцеляриях, но держались надменно с акакиями акакиевичами, армией, как они говорили, «приказных крыс». По вечерам эти молодые люди собирались друг у друга для преферанса по маленькой и сплетничанья, изредка ходили в оперу или французский театр, в танцклассы, читали романы Евгения Сю, Дюма и книжки «Современника», либеральничали, лениво поругивая правительство. Они с плохо скрываемой завистью наблюдали за молодыми людьми с хорошими состояниями и связями, за «львами», принятыми в салонах и отличавшимися «апломбом», этакой смесью учтивости с наглостью.
Жемчужниковы принялись серьезно обсуждать обиду, нанесенную «Москвитянином» Алексею. Похоже, что им изменило чувство юмора. Владимир Жемчужников даже написал в защиту брата статью, полную полемического задора, и тоже обвинил рецензента в незнании... света.
Вся полемика Жемчужниковых с «Москвитянином» оставляет комическое впечатление, и, может быть, не стоило бы ею заниматься, если бы в ней не было любопытных примет времени. Кроме того, она получила весьма забавное развитие и повлияла на творчество Козьмы Пруткова.
В статье Владимира говорилось :
«Если какой-нибудь писатель, описывая не высший круг общества, вдается в разные подробности одежды, привычек и приемов своих лиц, в «Москвитянине» не только не упрекнут его, но и похвалят, и расхвалят и даже захвалят... то попробуйте коснуться с той же стороны большого света, — критики «Москвитянина» тотчас же переменят свой взгляд и в грозной запальчивости прокричат хором сотню раз сряду: «дендизм, дендизм!», обрадованные возможностью повторить во всеуслышанье свое новоизобретенное и любимое слово... Не происходит ли это от того, что при упоминании о большом свете, приличии, о так называемой и иначе не называемой «порядочности», о белом галстуке, фраке и перчатках — страдает самолюбие этих критиков?»2
Оправдывая «вольности», которые допустил брат в манерах своих героев, Владимир Жемчужников добавлял:
«В старину в светской жизни на все были правила: как сидеть, как стоять, как говорить, как любить. Тогда, по крайней мере, люди не обманывали себя : знали, что всякое движение их подчинено светскому уложению, и сознательно покорялись ему. Теперешнее поколение, понимая смешную сторону этого уложения, старается казаться свободным в гостиной жизни, и потому несвободно на самом деле : оно только переменило образец, данный обществом, на другой... Как при всяком новом направлении, так и при этом, многие впали в преувеличение...»
Владимир восхвалял брата (автора «Притчи о Сеятеле и Семенах» и комедии «Странная ночь») и в своем восхвалении стал утверждать, что главное лицо комедии «Сумасшедший» Валунин затмил грибоедовского Чацкого:
«Кто же прав, Грибоедов ли, изобразивший Чацкого оклеветанным в сумасшествии, или г. Жемчужников, представивший своего Валунина действительно помешанным? По-моему, г. Жемчужников. Грибоедов олицетворил в Чацком сатиру, вложил в него свои мысли и, введя его в среду людей, дал ему положение исключительное, совершенно несообразное с условиями общества, в которое он поставлен. Человек в здравом уме может думать и даже говорить то, что говорит Чацкий, но не таким тоном и не при таких случаях: самовольно брать на себя роль проповедника в гостиной или на бале, присваивать себе право учить всех и каждого, гласно смеяться над всеми, гласно презирать всех — может только сумасшедший, и г. Жемчужников совершенно прав, сделав таковым своего Валунина».
Сам того не замечая, Владимир оказывал брату медвежью услугу. «Серьезная» комедия Алексея на глазах превращалась в пародию на «Горе от ума».
И надо же было случиться так, что Владимир вознамерился опубликовать свою статью в «Северной Пчеле», и по его просьбе А. В. Шереметев отдал ее Фаддею Булгарину.
Каких только злобных знаков не понаставил Булгарин на полях рукописи Владимира Жемчужникова! Один из их современников выразился об издателе «Северной Пчелы» так: «В нем было много грязи и огня». И вот тут-то взметнулось пламя, питавшееся любовью и благодарностью к Грибоедову, который некогда подарил Булгарину свою дружбу.
Просто так отказать влиятельному Шереметеву, представлявшему интересы Жемчужниковых, было невозможно. И Булгарин пишет ему обстоятельное письмо. Он хвастается заслугами «Северной Пчелы», ссылается на то, что статья Жемчужникова слишком велика для газеты и не очень искусна по слогу...
Но вот главное:
«Если б мне пришлось положить голову на плаху — я не унижу Грибоедова ни пред казнью! Если нынешнее поколение почитает речь его устарелой, сожалею об учителях нынешнего поколения — но Горе от ума chef-d’œuvre* во всех отношениях! »
Булгарин негодует искренне. Но тут же пугается и надевает маску человека, любящего резать «правду-матку» в глаза.
«Извините за откровенность! Это неизгладимая черта моего характера...»
Головы на плаху он, разумеется, не положил бы, но статья Владимира Жемчужникова не увидела света.
В журнале «Москвитянин» минули времена Погодина, Шевырева, Дмитриева, Глинки. Шевырев видел основу современной истории в единоборстве здоровой, крепнувшей России, призванной спасти человечество, и больного, загнивающего Запада, выполнившего уже свою историческую миссию и обреченного на участь Эллады и Рима.
К началу «мрачного семилетия», высмеянный всесильным Белинским, журнал совсем захирел. Но не прошло и трех лет, как художественный и критический отделы «Москвитянина» оказались в руках друзей драматурга Островского, критиков Аполлона Григорьева, Бориса Алмазова и других талантливых литераторов, составивших «молодую редакцию» журнала.
Пьесы Островского, критические обзоры Григорьева, фельетоны Алмазова дали журналу новую жизнь. «Москвитянин» отстаивал народность, но уже с иной, не казенной позиции, восторгался художественными принципами Островского, от которого ожидалось «новое слово» в литературе...
Естественно, что уже первая напечатанная комедия Алексея Жемчужникова «Странная ночь» сразу же вызвала раздражение «Москвитянина», объявившего, что она «насквозь пропитана дендизмом». Чего стоят действующие лица: Князь, Княгиня и изысканно одетый «седой и завитой» господин? И не написано ли произведение г. Жемчужникова под влиянием великосветских пустячков Мюссе? Так, примерно, писал рецензент «Москвитянина», пожелавший остаться неизвестным. А следом и Аполлон Григорьев в своем обзоре «Современник» в 1850 году» распек Жемчужникова за подражание «драматическим пословицам» Альфреда де Мюссе, «от которых как-то дышит пустотою и праздностью».
В своем отзыве о «Сумасшедшем» Борис Алмазов подлил масла в огонь, издевательски признав «лучшим местом во всей пьесе» описание обстановки в гостиной княгини Горской — «золотую раму», «золотую мебель», «саксонский фарфор»... (Кстати, включив через сорок с лишним лет комедию «Сумасшедший» в двухтомное собрание своих сочинений, Алексей Жемчужников убрал оттуда все «золото».)
Обида на московский журнал вызвала рождение и лишенной юмора статьи для «Северной Пчелы», и откровенной пародии на стиль и лексикон статей Аполлона Григорьева под заглавием «Безвыходное положение» и подзаголовком «Письмо к моему приятелю Апполинию в Москву».
Но страсти улеглись, и к друзьям вернулось чувство юмора.
Летом 1853 года, когда братья Жемчужниковы снова оказались в Павловке, к готовым уже «Досугам» Кузьмы Пруткова, как мы помним, прибавилась комедия «Блонды». Написал ее Александр Жемчужников, «при содействии» Алексея и Владимира.
В комедии действуют безымянные Князь, Княгиня и Барон. Салон Княгини — это «чрезвычайно богатая комната» с «чрезвычайно богатой мебелью». У Князя длинные волосы, взбитые на вцсках в пукли; очень большие, но коротко подстриженные бакенбарды, а костюм — совсем моветон: черный фрак и черный галстук (на самом деле, при фраке галстук повязывался только белый), белый атласный жилет с серебряным шитьем, лаковые сапоги и желтые перчатки.