3
Сколько же их, Толстых и Разумовских, связанных к тому времени родственными узами едва ли не со всеми именитыми дворянскими родами! Даже у мужа Софьи Андреевны, конногвардейца Льва Федоровича Миллера, мать Татьяна Львовна — урожденная Толстая.
Из дневника А. С. Суворина, которому рассказывал о Софье Андреевне писатель Дмитрий Васильевич Григорович, можно узнать и другие подробности. В начале сороковых годов Григорович гостил у Бахметьевых в их пензенском имении, именно там он почерпнул много интересного из жизни старого барства для своих будущих повестей. Держа открытый дом, Бахметьевы прожились. Мать Софьи Андреевны старалась сбыть с рук дочь-бесприданницу, и не просто сбыть — выгодно продать... Она поощряла роман дочери с князем Вяземским, который, по словам Григоровича, «сделал ей ребенка» и умыл руки. Один из братьев Софьи Андреевны вызвал князя на дуэль. Но тот, при помощи друзей, устроил так, что Бахметьева сослали на Кавказ. Вернувшись оттуда, Бахметьев послал Вяземскому письмо: если тот не приедет драться, то будет публично бит. Князь Вяземский приехал и убил Бахметьева на дуэли...
Жизнь Софьи Андреевны в родном доме стала невыносимой. Чтобы бежать от косых взглядов (в семье считали ее виновницей гибели брата), она вышла замуж за страстно влюбленного в нее ротмистра Миллера. Но брак оказался неудачным, она питала отвращение к мужу и вскоре ушла от него.
«Она путешествовала с Григоровичем и сошлась с ним,— продолжает Суворин.— Когда Григорович возвратился к Бахметьевым, он застал г-жу Миллер лежащею, слабою. У ног ее сидел гр. Алексей Константинович Толстой, страстно в нее влюбленный. «Я не хотел мешать,— говорит Дмитрий Васильевич,— и мы расстались»4.
Сейчас трудно судить, правду ли говорил Григорович. Известно его хвастовство любовными подвигами, которые он приписывал себе в преклонные годы.
Софья Андреевна исповедывалась Толстому, но была ли ее исповедь полной, было ли ее чувство таким же глубоким и сильным, как его,— не узнать никогда. Если нет, то она была несчастлива со своими «заботами, предчувствиями, опасениями». Он же был мучительно счастлив...
«Клянусь тебе, как я поклялся бы перед судилищем господним, что люблю тебя всеми способностями, всеми мыслями, всеми движениями, всеми страданиями и радостями моей души... Прими эту любовь, какая она есть, не ищи ей причины, не ищи ей названия, как врач ищет названия для болезни, не определяй ей места, не анализируй ее. Бери ее, какая она есть, бери не вникая, я не могу дать тебе ничего лучшего, я дал тебе все, что у меня было драгоценного, ничего лучшего у меня нет...»
Он надеется, что дружба их останется, когда пройдет восторженное возбуждение ; он верит, что она и только она даст ему силу, вдохновенье совершить в жизни что-то значительное, ради чего только и стоит жить, а иначе все существование не имеет смысла, лучше мгновенная смерть...
И всякое стихотворение, которое он пишет, обращено к ней, полно любви и намеков на их мучительные объяснения :
Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость!
Жизнью твоею я жил и слезами твоими я плакал...
Многое больно мне было, во многом тебя упрекнул я;
Но позабыть не хочу ни ошибок твоих, ни страданий;
Дороги мне твои слезы и дорого каждое слово!
Бедное вижу в тебе я дитя, без отца, без опоры;
Рано познала ты горе, обман и людское злословье,
Рано под тяжестью бед твои преломилися силы!
Бедное ты деревцо, поникшее долу головкой!
Ты прислонися ко мне, деревцо, к зеленому вязу:
Ты прислонися ко мне, я стою надежно и прочно!
Как-то странно говорить тут о литературе, но это так... Да, русская литература не мыслится без любовной лирики Алексея Константиновича Толстого.
Ты не спрашивай, не распытывай,
Умом разумом, не раскидывай:
Как люблю тебя, почему люблю...
* * *
Не ветер, вея с высоты,
Листов коснулся ночью лунной;
Моей души коснулась ты...
И еще, и еще... И наконец;
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль карать, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой.
Коли пир, так пир горой!
В этом стихотворении многие видели черты русского характера. Толстой умел и прощать, и любить. Он был богатырем, человеком громадной силы. Ни один из знавших его никогда не сказал и не написал о нем дурного слова. Все говорили о его душевной щедрости, благородстве...
В Пушкинском доме хранится небольшая овальная акварель, относящаяся к 1851 году. Зима, снег, круча под усадьбой, внизу — замерзшая Тосна... Ухватившись за дерево, Толстой помогает одолеть подъем карабкающемуся следом за ним Алексею Жемчужникову.
С двоюродными братьями Толстой видится очень часто, а Алексей Жемчужников чувствует себя в Пустыньке как дома. И. А. Бунин в своих автобиографических заметках вспоминает, как Алексей Михайлович рассказывал ему: «Мы, я и Алексей Константинович Толстой... жили вместе и каждый день сочиняли по какой-нибудь глупости в стихах, потом решили собрать и издать эти глупости, приписав их нашему камердинеру Кузьме Пруткову». Заметки Бунина изданы в 1927 году; за четверть века, прошедших после разговора с Жемчужниковым, фамилия Фролова стерлась в его памяти...
Несмотря на свою увлеченность Софьей Андреевной, на тревоги, Толстой не утрачивает способности шутить.
Тогда и было создано стихотворение о юнкере Шмидте, которое не раз наводило на размышления исследователей творчества Козьмы Пруткова. Например, Б. Бухштаб назвал его «гениальным» по «тупости», а В. Сквозников позволил себе усомниться в этом штампованном определении сущности смешного в прутковском творчестве, не говоря уже о таком качестве, как «бесконечная ограниченность» — сочетании слов несовместимом и бессмысленном. И хотя В. Сквозников тоже терзает бедных «русских подражателей Гейне», уверяя, что стихотворение о юнкере Шмидте «скорее всего» пародия, потом он отходит от этого объяснения, соглашаясь, что если у Пруткова и стоит где-нибудь ссылка на того же Гейне, то это может быть просто озорной придумкой, припиской задним числом. В. Сквозникова подкупает это стихотворение «своей трогательностью, полной незащищенностью от обличений со стороны критики, от насмешек»5. И ему даже видится не надменный петербургский чиновник с изжелта-коричневым лицом, каким стал впоследствии Козьма Прутков, а уездный фельдшер или почтальон, умирающий от скуки, уныло мечтающий о неведомой красивой жизни, тайно пописывающий стишки. Стихотворение писал большой поэт, у которого превосходная рифма («лето» — «пистолета»), мастерская чеканка ритма, а вот перенос ударения ради сохранения метра (честное) и должно быть смешным обличением провинциального рифмоплета-любителя.
Алексей Константинович Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников в Пустыньке. Акварель. 1851.
Но В.Сквозников замечает и другое — добрую интонацию: «Если человеку, утратившему вкус к жизни, находящемуся в состоянии подавленности, скажут: «Юнкер Шмидт, честное слово, лето возвратится! » — то это будет шуткой, но ведь ободряющей шуткой!»
И от этого можно сделать всего один шаг — к состоянию самого Алексея Толстого, который, разумеется, вкуса к жизни не утратил, но, страдая от упреков матери, от неясности чувства Софьи Андреевны, мог взбодрить себя иронией. То, что стихотворение стало достоянием Козьмы Пруткова,— дело другое. Оно очень талантливо, потому что, иронизируя над собой, Толстой прикоснулся к большому чувству. Не потому ли это стихотворение так выделяется во всем наследии Пруткова? Оно действительно трогает. Ощущение чего-то большого, глубинного остается даже в пустячке...
С весны и почти весь 1851 год Иван Сергеевич Тургенев был в Спасском-Лутовинове. Но его часто поминали в письмах.
Софья Андреевна похваливала Тургенева. Толстой воспринимал эти похвалы ревниво и, наверно, не без основания.
«...Но теперь поговорим о Тургеневе,— писал он к Миллер.— Я верю, что он очень благородный и достойный человек, но я ничего не вижу юпитеровского в его лице!..»
Что-то между Тургеневым и Софьей Андреевной было в самом начале их знакомства. Но что? Тургенев писал ей потом :
«Мне нечего повторять вам то, о чем я писал вам в первом моем письме, а именно: из числа счастливых случаев, которые я десятками выпускал из своих рук, особенно мне памятен тот, который свел с вами и которым я так дурно воспользовался... Мы так странно сошлись и разошлись, что едва ли имели какое-нибудь понятие друг о друге — но мне кажется, что вы действительно должны быть очень добры, что у вас много вкуса и грации...» (6 (18) марта 1853).
Софья Андреевна безвыездно жила в Смалькове. Толстой был у нее, когда Тургенев приехал в Петербург.
Он поселился на Малой Морской, принимал многочисленных знакомых. Александринка в бенефис Мартынова поставила его комедию «Безденежье». И тут вскоре пришло известие, что в Москве умер Гоголь.
«Гоголь умер!.. Какую русскую душу не потрясут эти слова?..— писал Тургенев в статье.— Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертью, назвать великим ; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших! »
Цензура не разрешила напечатать эту статью в «Петербургских Ведомостях».
Москва хоронила Гоголя торжественно, сам генерал-губернатор ее Закревский, надев андреевскую ленту, проводил писателя... Из Петербурга дали понять Закревскому, что такая торжественность была неуместна.
Умер автор «Переписки с друзьями», которая, казалось бы, должна была примирить с ним власть предержащую. На него обрушился Белинский в своем знаменитом письме, хранить и читать которое считалось государственным преступлением. Кстати, Тургенев провел то лето, когда оно писалось, вместе с Белинским в Зальцбрунне... Но Гоголь был провозглашен Белинским отцом «натуральной школы», зачинателем того, что сейчас называется критическим реализмом, и стал знаменем неблагонамеренных.