Пушкина похоронили тихо, чтобы избежать «неприличной картины торжества либералов», как говорилось в отчете о действиях корпуса жандармов.
Те же соображения сопутствовали и смерти Гоголя.
Тургенев отослал свою статью в Москву, где она и появилась стараниями Боткина и Феоктистова в «Московских ведомостях» под видом «Письма из Петербурга».
Последовал «всеподданнейший доклад» III Отделения о Тургеневе и «его сообщниках», напечатавших статью в обход цензуры.
«...За явное ослушание посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину под присмотр, а с другими поступить предоставить г. Закревскому распорядиться по мере их вины».
Наложив резолюцию, Николай I спросил о Тургеневе :
— Он чиновник?
— Никак нет, ваше величество, нигде не служит.
— Ну, такого нельзя на гауптвахту, посадить его в полицию.
Так Тургенев оказался в съезжей 2-й адмиралтейской части. Приехавший в Петербург Алексей Толстой тотчас отправился к Тургеневу и посоветовал написать письмо к наследнику престола. Он не раз и не два говорит с будущим царем.
21 апреля он пишет Софье Андреевне: «Я только что вернулся от великого князя, с которым снова говорил о Тургеневе. Кажется, что имеются другие претензии к нему, кроме дела со статьей о Гоголе. Посещать его запрещено, но мне разрешили переслать ему книги».
Главной среди «других претензий» была книга «Записки охотника».
У Толстого эта книга вызывала чувство хорошей зависти. Он писал из Пустыньки к любимой :
«Я прочел моей матери весь второй том «Записок охотника», которые она прослушала с большим удовольствием. В самом деле, очень хорошо,— без окончательной формы... оно как-то переходит из одного в другое и принимает всевозможные формы, зависящие от настроения духа, в котором находишься... Мне напоминает это какую-то сонату Бетховена... что-то деревенское и простое...
Когда я встречаю что-нибудь подобное,— я чувствую, что энтузиазм подымается к голове, по спинному хребту, так же, как когда я читаю прекрасные стихи. Многие из его характеров — драгоценные камни, но не обтесанные.
Мой ум медлен и находится под влиянием моих страстей, но он справедлив.
Думаешь ли ты, что из меня что-нибудь когда-нибудь выйдет?
И что может когда-нибудь из меня выйти?
Если бы дело было только в том, чтобы взять в руки факел и поджечь пороховую мину и себя взорвать вместе с нею, я сумел бы это сделать; но столько людей сумели бы также это сделать... Я чувствую в себе сердце, ум — и большое сердце, но на что оно мне?
Но у меня тоже есть луч света впереди, и мне всегда казалось, что я предназначен для чего-нибудь».
В этих почти юношеских мыслях никак не узнается влиятельный царедворец. Но что есть мерило зрелости? Житейский успех, связи в обществе? Для Толстого это не было жизнью. Художник в нем уже созрел, но Толстой хотел сбросить груз прежних сомнений, поделившись с Софьей Андреевной.
«...Подумай, что до 36 лет мне было некому поверять мои огорчения, некому излить мою душу. Все то, что печалило меня,— а бывало это часто, хотя и незаметно для посторонних взглядов,— все то, чему я хотел бы найти отклик в уме, в сердце друга, я подавлял в самом себе, а пока мой дядя (А. А. Перовский.— Д. Ж.) был жив, то доверие, которое я питал к нему, сковывалось опасением его огорчить, порой— раздражить и уверенностью, что он будет со всем пылом восставать против некоторых идей и некоторых устремлений, составлявших существо моей умственной и душевной жизни».
Летом 1852 года Толстой снова едет в Оренбург с заездом к Бахметьевым. И получает отчаянные письма от матери. Она тоже «со всем пылом восстает» против его самостоятельности, а он страдает из-за ее огорчения. «Любовь моя к тебе растет из-за твоей печали»,— пишет он матери.
Весь следующий год он мечется между Пустынькой, своей петербургской квартирой на Михайловской площади и Смальковым. Но не забывает и хлопотать за Тургенева, которого выслали в деревню.
Оттуда Тургенев писал Софье Андреевне: «Вы мне говорите о графе Т[олстом]. Это человек сердечный, который возбудил во мне большое чувство уважения и благодарности...» (12(24) окт. 1853).
Толстой подсказывает Тургеневу, кому и что писать, чтобы разрешили вернуться в Петербург. Но все было напрасно. Тогда Алексей Толстой сделал очень рискованный шаг.
Он обратился к шефу жандармов графу Орлову от имени наследника престола. Орлов не мог отказать и 14 ноября 1853 года сделал доклад царю о разрешении Тургеневу жить в столице.
Царь положил резолюцию:
«Согласен, но иметь под строгим здесь присмотром»8.
Орлов уже написал наследнику, что просьба того исполнена, и передал письмо генералу Дубельту для отправки.
Толстой оказался на краю пропасти. Дело было в том, что наследник за Тургенева не просил. Толстой обманул Орлова.
Сделав вид, что ничего не знает о царской резолюции, Толстой поехал в III Отделение.
Леонтий Васильевич Дубельт был непрочь пофилософствовать о благодетельности существующих порядков, о покорности русского мужика. Он говаривал: «Россию можно сравнить с арлекинским платьем, которого лоскутки сшиты одною ниткою,— и славно и красиво держится. Эта нитка есть самодержавие. Выдерни ее — и платье распадется»7.
Толстого он принял немедленно, был с ним чрезвычайно любезен. Алексей Константинович, выслушав мысли Дубельта с преувеличенным вниманием, как бы между прочим ввернул, что наследник престола, конечно, расположен к Тургеневу, о чем он, Толстой, и говорил графу Орлову. Но тот, видно, счел этот разговор прямым ходатайством наследника, и теперь это недоразумение может быть неправильно понято его императорским высочеством...
В своей книге о николаевских жандармах М. Лемке писал :
«Как ни был хитер Дубельт, но он не понял хитрости Толстого и просил Орлова изменить редакцию бумаги к наследнику. Орлов написал: «если ты думаешь, что бумага моя к цесаревичу может сделать вред гр. Толстому, то можешь ее не посылать, тем более что Тургенев сам просил»8.
Таким образом, Толстой был спасен.
В Спасское-Лутовиново полетело письмо Толстого с поздравлениями и пожеланием, чтобы Тургенев немедленно выехал в Петербург и не задерживался, проезжая Москву, чтобы в самом Петербурге он тотчас отправился к Толстому, а до этого не встречался ни с кем. Толстому нужно было предупредить Тургенева о том, как сложилось дело и как вести себя в Петербурге. А на случай перлюстрации, в письме возносилась хвала наследнику, «много содействовавшему помилованию».
Эту версию и постарались распространить по Петербургу Толстой и его двоюродные братья. Григорий Геннади записал 28 ноября 1853 года: «Сегодня Ж. принес мне новость о прощении Ив. Тургенева. За него хлопотал граф Алексей Толстой у Наследника»9.
В декабре Тургенев был в Петербурге, а вскоре туда приехала и Софья Андреевна. Чуть раньше вернулся с Украины художник Лев Жемчужников, который потом вспоминал:
«Всю зиму 1853 года я провел в Петербурге и нанял себе особую квартиру в деревянном домике, в саду, где жил только хозяин с женой; ход у меня был особый, и этой квартиры никто не знал, кроме А. Толстого, Бейдемана, Кулиша и Тургенева. Я предался сочинению эскизов и чтению... Сюда нередко приходил А. Толстой, бывало состряпает на принесенной им кастрюле рыбу или бифштекс, мы поужинаем с ним и будущей женой его Софьей Андреевной и простимся; он уйдет к себе, а я к отцу, где всегда ночевал... В эту зиму я часто проводил вечера у А. Толстого и Софьи Андреевны, где часто бывал Тургенев и читал нам Пушкина, Шекспира и некоторые свои произведения. Тургенев всегда был интересен, и разговор затягивался, без утомления, инэгда до полуночи и более. Софья Андреевна, будущая жена А. Толстого, была хорошая музыкантша, играла пьесы Перголеза, Баха, Глюка, Глинки и др. и вносила разнообразие в наши вечера пением».
' А. В. Н и к и т е н к о. Дневник. М., 1956, т. 3, стр. 87.
2 С. Л. Толстой. Очерки былого. Тула, 1975, стр. 300.
3 Щукинский сборник, вып. 9, М., 1910, стр. 387—388.
4 Дневник А. С. Суворина. М.—JL, 1923, стр. 32—33.
5 Сочинения Козьмы Пруткова. М., 1974, стр. 8—9.
6 М и х. Л е м к е. Николаевские жандармы и литература 1826— .1855 гг. СПб., 1909, стр. 208.
7 «Голос Минувшего», 1913, № 3, стр. 133.
1 Мих. Лемке. Указ. соч., стр. 212.
9 ГПБ, ф. 178, ед. хр. 8, л. 26.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Теперь уже можно было бы написать целую книгу об образе Козьмы Пруткова в изобразительном искусстве. Самые разные художники и в наше время фантазируют, представляя себе вымышленного поэта в различные периоды его вымышленной жизни. Но все они бережно сохраняют облик Козьмы Пруткова, запечатленный в первоначальном портрете, и создателей его, право же, стоило бы причислить к кругу «друзей» поэта, познакомиться хотя бы бегло с их интересами и некоторыми обстоятельствами их жизни.
Все началось с увлечения Льва Жемчужникова рисованием. Во время поездки в Павловку в 1849 году он оторвался от академического копирования образцов и стал много рисовать с натуры. Остались позади гипсовые бюсты, руки, ноги, эстампы... В альбоме появились головы мужиков и баб, деревья, резные наличники окон, красочные крестьянские костюмы...
Приехав из деревни, Лев показал свои рисунки художнику Кириллу Антоновичу Горбунову, подружился с ним. Горбунов понравился всему «кружку», был введен в дом сенатора Жемчужникова и написал его портрет. Известен и его портрет Владимира Жемчужникова, который, пользуясь своими светскими связями, устраивал художнику заказы.
Горбунов был крепостным помещика Владыкина, земляка и хорошего знакомого Белинского. Предполагают, что именно Белинский, познакомившись с талантливым мальчиком, помог ему освободиться от крепостной зависимости и поступить в Художественный класс. Потом он учился в Академии, получил звание художника, а впоследствии