Лев Жемчужников впоследствии писал биографу Шевченко, А. Я. Конисскому:
«Перовский знал о Шевченко от К. П. Брюллова, Вас. Андр. Жуковского и пр. Просил за Шевченко у Перовского, при проезде его через Москву, и граф Андр. Ив. Гудович (брат жены Ильи Ив. Лизогуба); просил за него и в Петербурге и в Оренбурге двоюродный брат мой, известный теперь публике поэт, граф А. К. Толстой. Но Перовский, хотя и был всесильным сатрапом, как выразился Шевченко, ничего не мог сделать для Шевченко : так был зол на поэта император Николай Павлович. Перовский говорил Лизогубам, Толстому и Гудовичу, что лучше теперь молчать, чтобы забыли о Шевченко, так как ходатайство за него может послужить во вред ему. Факт этот есть факт несомненный и серьезный, так как освещает личность В. А. Перовского иначе, чем думал о нем Шевченко. Перовский, суровый на вид, был добр, чрезвычайно благороден и рыцарски честен : он всегда облегчал судьбу сосланных, о чем не раз заявляли эти сосланные поляки и русские, но в пользу Шевченко он сделать что-либо был бессилен. Император Николай считал Шевченко неблагодарным и был обижен и озлоблен за представление его жены в карикатурном виде в стихотворении «Сон»...»
Царь не мог простить поэту таких строк :
Сам по залам выступает
Высокий сердитый.
Прохаживается важно
С тощей, тонконогой,
Словно высохший опенок
Царицей убогой,
А к тому ж она, бедняжка,
Трясет головою.
Это ты и есть богиня?
Горюшко с тобою!2
Шевченко тянул солдатскую лямку в Новопетровском укреплении, на пустынном и жарком берегу Каспийского моря. «Но добрые люди несомненно продолжали думать и заботиться о Шевченко, и к числу таких принадлежали, как мне хорошо известно, Алексей Толстой, Лизогубы и тот же
В.А.Перовский»,— писал Лев Жемчужников в своих воспоминаниях.
Став оренбургским генерал-губернатором, Перовский через своих приближенных не раз намекал командирам Шевченко о том, что притеснять поэта не следует, а в письме жены коменданта Новопетровского укрепления Усковой к тому же А. Я. Конисскому говорится прямо, что «когда И. А. (Усков) при отъезде из Оренбурга в форт пошел прощаться к Перовскому, то тот первый заговорил о Шевченко и просил мужа как-нибудь облегчить его положение...»3
История заступничества друзей Козьмы Пруткова на этом не кончается и еще будет досказано на страницах нашей книги...
Еще с Пажеского корпуса Лев Жемчужников был знаком и с великим русским художником Павлом Андреевичем Федотовым, который тоже потом жил на Васильевском острове. На академической выставке, где публика впервые увидела «Сватовство майора», Федотов подхватил Льва под руку, подвел к картине и, обращаясь к толпившимся там любопытным, стал выкрикивать:
— Честные господа, пожалуйте сюда! Милости просим, денег не спросим, даром осмотри, только хорошенько очи протри!.. Начинается, начинается, о том, как люди на свете живут, как чужой хлеб жуют, сами работать ленятся, так на богатых женятся...
Публика хохотала, а Федотов поглядывал на нее с грустью. Его картины принимали за карикатуры, и лишь у некоторых теснило сердце от тоски, прорывавшейся сквозь сюжеты.
В доме сенатора Жемчужникова он читал свою басню «Пчела и Цветок».
Я жажду солнца, но оно
В мое не жалует окно!..
Иных из его слушателей «пронимало морозом до мозга костей от каждого слова», а потом уже басня стала казаться пророческой...
Потом, когда Лев Жемчужников вместе со своим товарищем Сашей Бейдеманом подъехали к частной больнице доктора Штейна, услышали душераздирающий крик.
В тот осенний петербургский день лил дождь, на лестнице было темно, а в чулане под лестницей, где держали Федотова, и вовсе ничего не видно. Первым вошел туда денщик художника Коршунов со свечой в руке. В углу сверкнули безумные глаза.
— Ничего, идите, не бойтесь, стойте тут, он теперь ничего не помнит! — сказал денщик.
Он зажег свечу.
«Круг света едва обозначился,— вспоминал Лев,— и из темного угла, как резиновый мяч, мигом очутилась перед нами человеческая фигура с пеною у рта, в больничном халате со связанными и одетыми в кожаные мешки руками, затянутыми ремнями, и притянутыми к спине плечами. Ноги были босы... бритая голова, страшные глаза и безумный свирепый взгляд. Узнать Федотова было нельзя. Это был человек не человек, зверь не зверь, а хуже зверя!»
Постепенно Федотов успокоился и даже узнал гостей. Бейдемана он звал Сашей, а Льва Жемчужникова —
Левушкой и Иоанном Богословом, за длинные русые волосы.
После посещения Федотова оба художника не могли найти себе места. Они не ходили в Академию, сидели запершись в своих мастерских. В ушах стоял крик... В один и тот же день они порознь набросали сцену свидания с Федотовым, а потом каждый пошел со своим рисунком к другу. И встретились на полпути.
Известно и о существовании общего их рисунка. Алексей Толстой показал его наследнику царя, и Федотова тотчас перевели в казенный дом душевнобольных.
Жемчужников ездил и туда. Федотов весь опух и жаловался, что ему дают, вместо лекарств, отраву. Лев прихватил с собой рисунки, сделанные художником в больнице. На одном из них император Николай пристально рассматривает в лупу Федотова, объятого ужасом, с выпученными глазами и взъерошенными усами...
Вскоре Федотова не стало.
Сцена в больнице не была последним совместным рисунком Льва Михайловича Жемчужникова и Александра Егоровича Бейдемана. А портрет Козьмы Пруткова создавали уже трое, включая и Льва Феликсовича Лагорио.
Жемчужников встречался с друзьями едва ли не ежедневно, и, разумеется, они были в курсе всех успехов Козьмы Пруткова, уже надумавшего издать собрание своих сочинений.
Нрава художники были веселого, если судить об одной из их проделок, рассказанных Львом Жемчужниковым.
«Однажды пришел к нам Григорий Данилевский, будущий литератор и редактор правительственной газеты, человек весьма несимпатичный для нас и развязный до нахальства. Бейдеман был человек осторожный в сношениях с людьми, хотя горячий и резкий, когда к этому принуждали его обстоятельства. Данилевский пришел вечером и начал читать свою повесть. Я вскоре лег на диван, перед которым за столом сидел Данилевский и читал. Бейдеман и Лагорио, сидя на стульях, что-то чертили, чтобы не заснуть, а я почти спал. Вздремнули скоро Лагорио и Бейдеман, а Данилевский продолжал читать и, окончив описание картины природы, с закатом солнца и волшебной окраской неба, приостановился, видя, что все его трое слушателей спят. Перед этим описанием природы в повести изображена сцена прощания с умирающим и ловкие похождения молодого человека. Оказалось, что слушая эти похождения, Бейдеман задремал и не слышал того, что было дальше, но когда Данилевский остановился и мы невольно очнулись, то Бейдеман, желая показать, что слушал со вниманием, хлопнул кулаком по столу и сказал спросонья: «Экий молодец какой», что совершенно не соответствовало тому, что было читано. Я и Лагорио не могли удержаться от смеха, а Бейдеман сконфузился. Данилевский еще более изменился в лице и, закрыв рукопись, ушел. Мы остались вполне довольные, что прекратилось скучное чтение.
Данилевский очень надоедал Бейдеману, часто посещая его академическую мастерскую, в которой он работал на заданную программу. Портрет Данилевского, начатый в это время, не получался, а Данилевский вместо позирования болтал. Бейдеман, рассерженный, наконец посадил Данилевского, и портрет был окончен очень удачно; но каково же было удивление и негодование Данилевского, когда, взглянув на портрет, он увидел себя с ослиными ушами. Только этим отвадил его Бейдеман таскаться в мастерскую».
Лев Жемчужников в своих мемуарах нигде не упоминает о работе над портретом Козьмы Пруткова, но Владимир Жемчужников писал об этом не раз. Скорее всего портрет был создан осенью 1853 года. Дальнейшую заботу о нем взял на себя Владимир Жемчужников.
Ровно тридцать лет спустя, когда уже решался вопрос об издании «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова, с портретом», Владимир Жемчужников настаивал на том, чтобы в книге была воспроизведена работа Льва Жемчужникова, Бейдемана и Лагорио, и обещал заказать фотолитографию в Париже через своего хорошего знакомого, известного художника Верещагина.
«Этот портрет...— писал он издателю М. М. Стасюлевичу,— был еще в 1854 году отпечатан мною, в СПб., с камня, в два тона, но тогда цензура почему-то усомнилась выпустить его, и я мог получить из типографии только несколько (немного) экземпляров, для участвовавших в создании
типа Пруткова ; все же остальные экземпляры оставил, отъезжая с В. А. Арцимовичем в Сибирь...»
1 Цит. по «Т. Г. Шевченко в воспоминаниях современников». М., 1962, стр. 417—418.
2 Т. Г. Шевченко. Собр. соч., т. 1, М., 1964, стр. 260.
3 «Т. Г. Шевченко в воспоминаниях современников», стр. 256.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Виктор Арцимович делал стремительную карьеру. Сенатор Жемчужников брал друга своего старшего сына на ревизии, двигал по службе. В тридцать лет Арцимович стал обер-секретарем Сената, а в тридцать четыре его назначили тобольским гражданским губернатором.
Накануне отъезда в Сибирь Арцимович породнился с Жемчужниковыми. Он женился на Анне — единственной дочери сенатора.
Он был исполнен лучших намерений, усердно боролся всю жизнь с должностными злоупотреблениями, и впоследствии его окрестили в газетах «Монбланом либерализма и гуманности».
Высокий, мощный, презрительно рычащий в адрес взяточников:«Людишки!», Арцимович нравился братьям Анны Михайловны. Оттого, наверное, и согласился его шурин Владимир Михайлович Жемчужников занять при новом тобольском губернаторе место чиновника особых поручений.
Но если Виктору Антоновичу Тобольская губерния была знакома по поездкам с ревизиями, то для Владимира она была лишь местом на карте, вдвое более обширным, чем Франция, с