миллионом человек населения, из которых 800 тысяч — государственные крестьяне, 52 тысячи — ссыльные и 72 тысячи — инородцы...
Действительность его потрясла.
Ехали к месту службы вместе — Виктор Антонович с молодой супругой и Владимир, которому в пути исполнилось двадцать четыре года.
Уже в Тюмени они увидели в местной тюрьме больных детей при родителях, страшную скученность, грязь, насекомых. Попробовали проверить работу городской пожарной команды — трубы оказались испорченными, а сама команда не понимала распоряжений городничего...
Губернатор распоряжался, распекал, а Жемчужников брал непорядки на заметку. В письмах к отцу Владимир делился своими впечатлениями. Эти письма попали в книгу воспоминаний о В. А. Арцимовиче, изданную в 1904 году, что весьма расширило наше представление об одном из друзей Козьмы Пруткова1.
В Тобольск прибыли 3 июля 1854 года и сразу же стали свидетелями ужасного зрелища. Арестанты-кандальники волокли по земле полуобнаженного человека; из ран в его теле бежала кровь... Это препровождали в тюрьму преступника после наказания плетьми на эшафоте, куда его доставляли с шельмованием — везли на колеснице по главным улицам с позорной доской на груди и под барабанный бой. Либеральный Арцимович распорядился перевозить преступников к эшафоту рано утром и задворками, а после наказания увозить в закрытых экипажах.
К. Горбунов. Портрет Владимира Михайловича Жемчужникова. 1854.
«Тобольск стоит на берегу Иртыша, разделяясь на 2 части,— писал Владимир отцу уже 5 июля.— Верхняя, меньшая часть, но живописнейшая, с присутственными местами и архиерейским домом, окруженным низкой стеной, наподобие Кремля, расположена на горе... Нижняя часть города
сыра и грязна и потому вся вымощена толстыми деревянными плахами ; верхняя суха, но без воды. С верхней части превосходный вид на нижнюю и на реки— Тобол и Иртыш. На горе, противоположной архиерейскому дому, стоит памятник Ермаку, в виде маленького обелиска. Поставлен он неудачно. С реки он не виден по малости своей, из города же, т. е. из нижней и населеннейшей его части, он виден только издали и не виден вблизи. Следовало бы поставить его на противоположной горе, называющейся «Паниным бугром». Название это предание объясняет так: был здесь воевода, или наместник Чичерин, человек жестокий и самоуправный; он в наказание привязывал ссыльных панов к бревну или запирал их в бочку, с воткнутыми острием внутрь гвоздями, и скатывал их таким образом с этой горы...»
Через десять дней Владимир Жемчужников пишет письмо, которое раскрывает его отношение к родине, к жизни, к делу:
«Россия вообще, а Сибирь в особенности на каждом шагу шевелят ум и сердце, вызывают к деятельности, рождают мысли, предположения, желания, словом,— не дают покоя : всюду хотелось бы поспеть, все бы сделать; короче: Россия, богатая добрыми свойствами и народа и природы, есть такой изобильный рудник, на разработку которого можно с удовольствием посвятить все силы и несколько жизней. Богатство добрых начал ее так велико, что оно само собою завлекает всякого мыслящего в любовь к ней и в такую деятельность, для которой нет ни границ, ни удовлетворения...
Я просил Виктора и получил обещание давать мне сколь возможно более дел и поручений, не жалея меня нисколько. Я теперь расположен работать, лишь бы не мелочную работу. Не знаю: могу ли пристраститься к службе, но пока, видя возможность делать пользу, я жажду дела и буду служить, не посвятив себя вечной службе; так, увидя утопающего, я бросился бы за ним, не обрекая себя вечному и единственному спасению утопающих. Болезнь моя — жажда быть полезным, без различия на каком поприще: на службе ли чиновной, или бесчиновной...»
Из Петербурга приходили тревожные вести. Русские войска громили турок, но у Одессы, Кронштадта и Петропавловска уже появились английские и французские эскадры. Надвигалась большая война...
«Здесь производится огромный рекрутский набор,— писал Владимир 27 июля,— и я уверен, что нигде нет таких славных рекрутов, как в Сибири : здешний народ — богатыри; отцы и матери не плачут, а нервически воют, сыновья же их ждут приема со страхом, а как примут, пойдут распевать по всему городу. Песни здешние презамечательные : разбойнически-разгульные, могучие, и некоторые преоригинального напева — речитативами. В конце берут не вверх, а вниз, поют согласно, заметно обозначая (отбивая) меры, и всякий варьирует по-своему... Готовясь к безусловному послушанию, они напоследок, ни в чем не хотят подчиниться принятым правилам и даже поясами не опоясываются, а обвязываются через плечо...»
15 августа Владимир Жемчужников в письме к отцу рассказывает о порядках, царивших в Тобольске при наместничестве некоего Чичерина :
«Чичеринский полицмейстер ездил по городу не иначе, как с бутылкой шампанского в руках и двумя трубачами на крыльях дрожек, причем трубачи трубили на весь город, в знак того, что полицмейстер веселится...
Это прошлое, а вот настоящее.
Один из предшественников Виктора брал не только деньгами, но и вещами, не только большими кушами, но и по полтиннику, не только дорогими вещами, но и мелочью, не только с мужчин, но и с женщин, называемых благородными дамами. Он кутил на чужой, обыкновенно купеческий счет и, испившись пьян, ездил с купцами, в одной рубахе, горланя песни...
А вот новый полицмейстер: он, правда, ездил не с трубачами, а, как здесь водится, с казаками, но при этом с палкой, никому не давая дороги... кого ударит... кого захватит в полицию — для выкупа...
...Открытия следуют за открытиями: там растрачены суммы, здесь открываются целые шкафы недоложенных и утаенных дел, тут настоящие разбои и грабежи властей, — словом, сюрпризы удивительные!»
Владимир Жемчужников усердно и, по-видимому, даже с удовольствием помогал Арцимовичу выявлять злоупотребления.
2 сентября он сообщает отцу, что оканчивает отчет:
«Здесь между чиновниками, до которых отчет касается, он произвел что-то в роде удара по лбу».
Они с губернатором отправились в поездку по краю — Тюмень, Ялуторовск, Курган... Городничие пьянствовали и секли горожан. Впрочем, Владимир Жемчужников (как и его зять) был полон надежд на улучшение нравов, а потому все виденное относил к прошедшему.
Тобольская губерния подчинялась омскому генерал-губернатору Гасфорту. Арцимович с Жемчужниковым едут в Омск. Но и там процветает взяточничество, под носом у глупого генерала вершатся темные дела.
«На словах он (генерал) согласился с Виктором во всем. Но опасно, что он донельзя самоуверен, самохвал и слаб характером... На музыкальном вечере у Гасфорта (где вставали, когда он стоял, и садились, когда он сидел) оркестр играл очень порядочно...»
Жаловался своему тестю М. Н. Жемчужникову и сам губернатор Виктор Антонович Арцимович. 3 апреля 1855 года он благодарил его в письме за поиски чиновников готовых служить в Тобольске, и добавлял :
«Я теперь останусь совершенно в руках здешних чиновников, большею частью развращенных до основания. С отъездом Володеньки придется взяться самому за редакцию бумаг, ибо здесь не могут выразить мысли прямой и благородной. Чем более знакомлюсь и всматриваюсь, тем более сознаю свое бессилие к добру. Только генерал-злоупотребитель может здесь найти подпору и помощников: все готовы грабить народ, но мало охотников содействовать устройству и благосостоянию жителей...»
Владимир твердо решил уехать из Тобольска и поступить в армию. В Крыму шли бои, Севастополь был осажден. Виктор Антонович и Анна уговаривали Владимира не оставлять их, но и они поняли наконец, что молодому здоровому человеку в эти тяжелые для родины дни место только там, где сражаются и умирают русские солдаты...
Уже с дороги Владимир написал отцу:
«Для Сибири весьма многое можно сделать; в отношении же того, что в ней и для нее делается, она, быть может, изощреннее всех других стран в России — в подлости, своекорыстии и преобладании взяточничества. В доказательство последнего скажу, что Виктора никто из вас и других не назовет слабым, а он искренно желал бы (только не хочет просить), чтобы его перевели отсюда, потому что нет ничего разорительнее для чувств, души, а может быть, и здоровья, как видеть, что, при всем усердии, желании и возможности, не только не можешь сделать ничего существенно хорошего, но и остановить хотя бы десятую долю зла. Еще доказательство : все честные люди, которых я нашел, просят, чтобы их вытянули из Сибири, иначе они заглохнут сами или будут заглушены».
В начале мая Владимир уже был в Петербурге.
В июле Арцимович получил из Павловки от сенатора Жемчужникова письмо, в котором доведенный до белого каления сенатор Жемчужников писал, что «власти дерут шкуру с живых людей! Хотя ты и Володинька находили, что в сибирском крае лихоимство превзошло меру терпения, но слышанное мною здесь перещеголяло Сибирь!.. Господи! спаси добрую Россию! Господи! помоги нашему Императору обставить управление Россиею благонамеренными и сведущими людьми...»
Перед самым отъездом Владимир Жемчужников зашел попрощаться к своему тобольскому знакомому, инспектору местной гимназии Петру Павловичу Ершову.
Это был полный сорокалетний человек, с круглым лицом и грустными глазами. Он взволнованно выслушал Владимира, а потом взял со стола заранее приготовленную папку.
— Владимир Михайлович,— сказал он,— я завидую вам. Вы молоды, вы уезжайте, а я уж, наверное, никогда не тронусь с места. Вы знаете мои обстоятельства... Когда-то и у меня были большие планы. Все улетело! Пусть теперь и решает ваш философ Кузьма Прутков : или судьба — индейка, или человек — индюк! Я читал вам свои прежние шутки... Вот тут я приготовил для вас кое-что. Может быть, пригодится для Кузьмы. Сам я уже отяжелел и устарел... Кланяйтесь вашим братьям.
Шагая к себе по деревянной мостовой, Жемчужников думал о судьбе Ершова, который в девятнадцать лет стал известен всей читающей публике, а в сорок — забыт, прикован к этому городу, где, как еще недавно писал в отчете Владимир, 20 500 жителей и 2270 домов