Одно ясно — другом Козьмы Пруткова он был, и сказать
об этом надо.
Сохранились в рукописи стихи Ершова, посвященные уходившему на войну Владимиру Жемчужникову :
Прощай! под знаменем отчизны,
Железо в руки, крест на грудь!
Как Руси сын, без укоризны
Иди свершить твой новый путь...5
1 Виктор Антонович Арцимович. Воспоминания. Характеристики. СПб., 1904, стр. 17—39.
2 Журнал Министерства Внутренних дел, т. III. 1855, июль, стр. 4.
3 Сведения о П. П. Ершове, его письма:
А. К. Ярославцев. П. Ершов, автор сказки «Конек-Горбунок», СПб., 1872.
Омский альманах, кн. 5, 1945.
К. Дубровский. Рожденные в стране изгнания. Пг., 1916, стр. 54—68.
4 ЦГАЛИ, ф. 214, on. 1, ед. хр. 19.
5 Разыскано и сообщено автору В. Г. Утковым,
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Вступление России в войну сначала не вызывало большой тревоги у большинства образованных людей. Поэты вдохновлялись былыми победами русского оружия. В их стихах — обманчивое ощущение силы и спокойствия.
Алексей Жемчужников напечатал в «Современнике» стихотворение «К Русским» :
...Недаром грозная царила тишина.
Есть мера кротости, конец долготерпенью!
Предавшись буйному, слепому увлеченью,
Они хотят войны?.. Война!..1
Федор Глинка вспоминал, «как двадцати народов каски валялися на Бородине», как «мы ж... белым знаменем прощенья прикрыли трепетный Париж»2.
Во всех трактирах читали стихотворение неизвестного автора.
Вот в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон
Поражает Русь на карте
Указательным перстом.
Вдохновен его отвагой
И француз за ним туда ж
Машет дядюшкиной шпагой...3
Заговорил стихами и Достоевский :
...Звучит труба, шумит орел двуглавый,
И на Царьград несется величаво!4
Но постепенно громкое «Ура!», заглушавшее другие голоса, начинает стихать. И уже московский генерал-губернатор
Закревский требует объяснений от Алексея Хомякова, который, возвав: «Вставай, страна моя родная», с болью продолжает :
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!
О, недостойная избранья,
Ты избрана!..
Тютчев тоже верит в избранничество России, но он предчувствует беду :
...Одна ли выя,
Народ ли целый обречен?
Слова неясны роковыя
И смутен замогильный стон.
Тютчев хорошо знает истинное положение дел. Алексей Константинович Толстой тоже знает, что шапкозакидательское настроение к добру не приведет. Он готов действовать.
Летом 1854 года союзный флот маячит у Кронштадта. Ожидается высадка английского десанта на балтийском побережье. Если враг ступит на русскую землю, то война станет народной. Надо вооружать людей для будущих партизанских действий. Толстой с графом Алексеем Бобринским, будущим министром путей сообщения, хотят на собственные средства вооружить каждый по сорок человек и, объединившись с другими добровольцами, создать партизанский отряд.
У союзников — нарезное оружие, винтовки, у русских солдат — гладкоствольные ружья, да и тех не хватает. У партизан должно быть дальнобойное оружие. Толстой заказывает в Туле сорок карабинов. Он вербует в отряд людей, объезжает побережье, знакомясь с местами будущих военных действий. Заехав позавтракать к Тургеневу, жившему на даче между Петергофом и Ораниенбаумом, он встречает Некрасова и Анненкова. Они всматриваются в мерцающую даль залива — где-то там крейсирует англо-французский флот...
Но вскоре планы Толстого и Бобринского меняются. Союзники вроде бы не собираются высаживать большой десант, а потому решено приобрести быстроходную яхту и под видом прогулок в финские шхеры вести каперскую войну против английского торгового флота. Дни проходят в хлопотах по покупке парохода, в переговорах с оружейниками, поездках в Финляндию. Мать поддерживает его начинания, но у ее братьев предприятие Толстого вызывает опасение. Каперство запрещено международными договорами.
Толстому все рисуется так — держать планы в тайне, выходить в море якобы для невинных прогулок, встречу с английским судном изобразить для властей, как случайную, а нападение — как спровоцированное противником... 15 июля Толстой насчитал за Ораниенбаумом тридцать одно английское судно. Его письма к Софье Андреевне исполнены боевого духа. Но предприятие сорвалось. Тайна не была соблюдена. После «хаоса советов, указаний, предостережений» последовало, очевидно, запрещение проявлять самостоятельность.
Толстой все не унимается. Он приходит к своему дяде, министру уделов Льву Алексеевичу Перовскому, с идеей создать дружину из «царских» крестьян, то есть тех, кто не был в крепостной зависимости от помещиков.
— Опоздал, — сказал ему Перовский. — Вот рескрипт, повелевающий мне образовать стрелковый полк императорского семейства из удельных крестьян.
Он показал бумагу, которую сочинял в ту самую минуту, когда вошел Толстой. Перовский адресовал ее самому себе... от царского имени.
«Образование Стрелкового полка мы возлагаем на вас...»
25 октября Николай I начертал на этом документе, превращенном министерским писарем в произведение каллиграфического искусства:
«Быть по сему».
В полк записывали добровольцев из Новгородской, Архангельской и Вологодской губерний. Брали искусных стрелков, охотников, ходивших в одиночку на медведя. Приезжали таежные промысловики из Сибири, молодые владимирские и нижегородские богатыри. Одного к одному, лучших из лучших представителей русского крестьянства сколачивали в воинскую единицу, но никто и подумать не мог, какая нелепая, злая судьба их ожидает...5
А тем временем Козьма Прутков продолжает печататься в «Современнике». В октябрьском номере появляется очередная порция «Досугов». В 1854 году в журнале впервые под своим именем опубликовал стихи и Алексей Константинович — «Колокольчики мои...», «Ты знаешь край, где все обильем дышит...», «Ой, стоги, стоги...», «По гребле неровной и тряской...». В них сквозила мысль об объединении славянства. Все они, как и прутковские произведения, были написаны в прежние, более спокойные годы.
В ноябре-декабре Алексей Толстой снова мчится на санях в Смальково, а 1 января 1855 года уже пишет Софье Андреевне из Петербурга:
«Я не заметил зимы, ни дурной погоды. Мне казалось, что была весна, я вывез из Смалькова впечатление зелени и счастья... Мой друг, нам, может быть, много лет жить на этой земле — будем стараться быть лучше и достойнее ; ни ты, ни я не рискуем стать менее щедрыми... Завтра, если ничего мне не помешает, я уединюсь, чтобы дать тебе отчет о вечере Тургенева... Некрасов просил у меня стихотворений, но не знаю — дам ли я ему...»
У Тургенева они были вместе с Алексеем и Николаем Жемчужниковыми и слушали, как Писемский с «очень оригинальным выговором, как у костромских мужиков», читал свой скучный для Толстого роман, а хозяин дома все восторгался: «Прекрасно! как верно!», что он делал обычно в присутствии автора.
Толстой подробно рассказывает Софье Андреевне свои впечатления о литературных встречах, хвалит герценовский роман «Кто виноват?», запальчиво противопоставляя его Писемскому, Достоевскому — «все эти писатели натуральной школы скучны и утомительны сравнительно с этой книгой!»
Но это так, между прочим... Его тревожат вести из осажденного Севастополя, и все чаще в письмах он пишет о жертвах тифа... Грязь, болезни наносят больше урона русской армии, чем пули союзников.
Церемониймейстер Алексей Толстой черпал сведения о скверном положении на фронте из секретных донесений, поступавших во дворец. Там царило уныние. Император Николай I, которому было всего пятьдесят восемь лет, который всегда хвастался своей бодростью и неутомимостью, вдруг сдал. После того как в феврале 1855 года пришла весть о поражении под Евпаторией, он плакал, по ночам клал земные поклоны перед иконами, а потом слег. Всю жизнь император был непоколебимо уверен в своей непогрешимости, в мощи России и ее армии, в том, что все «крепко основано и свято утверждено». А оказалось, что главное, ради чего оправдывается существование государства, сильной власти, армии, не выдержало испытания. Он не дал России ни покоя, ни безопасности...
И вскоре Александр Герцен уже мог написать, что «Николай Павлович... держал тридцать лет кого-то за горло, чтоб тот не сказал чего-то», и раздавать лондонским мальчишкам-газетчикам мелочь, чтобы они побыстрее разнесли весть о смерти императора от «Евпатории в легких».
Утром 18 февраля Алексей Толстой поднялся на «верх» посмотреть на умиравшего в душной спальне императора, которому придворный медик Мандт обернул ноги клеенкой, «чтобы притянуть подагру и вызвать боль».
И в тот же день Толстой сообщил Софье Андреевне, что присутствовал на панихиде. Бюллетени же о ходе болезни императора публиковались еще несколько дней подряд. Лишь 21-го появился манифест нового царя:
«Среди неусыпных забот о благоденствии России и славе русского оружия, любезнейший родитель Мой Государь Император Николай Павлович перешел в жизнь вечную...»
В народе разнесся слух, что император был отравлен, и до сих пор в исторических исследованиях выясняется вопрос, покончил ли с собой Николай I и дал ли ему яду медик Мандт?..
Император Александр II считал Алексея Толстого «другом детства», и ожидалось, что на церемониймейстера изольется поток милостей. Но Толстой просил лишь об одном — зачислить его в «Стрелковый полк императорской фамилии», который уже кончал формировать Лев Алексеевич Перовский. Толстому был дан чин майора, его хотели назначить ротным командиром, но он не счел себя вправе командовать людьми, не пройдя сам военной подготовки.