4.
Против него объединились крепостники, в числе 171 человека, под руководством некоего Потулова, который писал в «Современной Летописи» :
«Поля или вовсе остались без обработки или обрабатывались столь плохо, что не могли давать надлежащего урожая... Да, (мы) дворяне-крепостники, в смысле крепости закона и в значении охранительного начала спокойствия в государстве, в прямую противоположность тем жалким личностям, которые под личиной человеколюбия и никогда ясно не высказываемого ими своеобразного передового образа мыслей, развивая в крестьянах тлетворную мысль отрицания прав собственности, готовят для отечества самую страшную будущность»5.
От этих слов веет начавшимися крестьянскими волнениями. Воля без земли не была для мужиков настоящей волей.
На Арцимовича сыпались доносы. Ревизия не могла подкопаться под него, но на всякий случай его убрали из Калуги в Москву, сделав сенатором.
Оттуда он писал жене в январе 1863 года: «В день приезда в Москву обедал у Алексея (Жемчужникова); были Капгер, Егор Барановский и Иван Аксаков... Эти два дня прошли в оживленной беседе... Везде обманывают крестьянина, везде лишают его дарованных прав... Владимир (Жемчужников) говорит, что в Орловской губернии посредники прямо на стороне помещиков и нередко обманывают народ...»6
Есть и еще одно указание на позицию, занятую друзьями Козьмы Пруткова. «Из памятных тетрадей С. М. Сухотина» можно узнать, что Арцимович «сделался эпическим лицом», что «19 февраля породило какие-то странные ненависти между известными представителями либеральных принципов и защитниками дворянских привилегий», что
«примером такого озлобления может служить страшное раздражение милого и умного Алексея (Жемчужникова) против Каткова и дворянства»7.
В. И. Ленин писал о том, что «пресловутая борьба крепостников и либералов... была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок»8.
И еще раз убеждаешься в правоте ленинских слов, читая письма Алексея Жемчужникова к жене из поездки, которую он совершил по своим имениям во время проведения крестьянской реформы.
Он с удовольствием перечисляет породистых лошадей и прочее имущество, доставшееся ему в результате раздела с братьями. Он гордится своим умением разговаривать с крестьянами. Рассказывает, что соседи не хотят нанимать работников и требуют от крестьян более, чем следует, и потому те вообще ничего делать не хотят. «В этом имении секли; целую неделю стояли в нем солдаты, а работы все идут плохо... Ни рожь, ни пшеница еще с полей не свезены, и управляющий думает, что от беспрестанных дождей хлеб в корнях прорастет и весь пропадет. Крестьяне ждут этого и радуются. Я нахожу, что крепостник в наше время не только дурен в проявленном отношении, но и глуп в хозяйственном отношении...»9
И рядом с Жемчужниковым все время маячит некий Трусзон, очевидно, покупающий у него земли, постройки, инвентарь — все, что без присмотра и предприимчивости в новых условиях сохранить трудно. Он как бы символизирует капитал, который становится хозяином России...
О Владимире Жемчужникове известно немногое. В 1857 году он оставил военную службу, но на чиновничью не поступил, работал в частных компаниях. В 1861 году он был одним из директоров Русского общества пароходства и торговли. Потом снова стал государственным служащим, но ни в одном ведомстве долго не уживался из-за обостренного чувства справедливости, честности и принципиальности.
Одно время он числился в Российско-Американской компании и дружил с неким Дорошиным, который провел семь
лет на Аляске и нашел там золото. Это не помешало русскому правительству уступить Аляску американцам за 7 миллионов 200 тысяч долларов.
Крупный горный деятель К. Скальковский писал в своих мемуарах, что через Дорошина он познакомился «довольно близко с его другом Влад. Жемчужниковым, секретарем тогда Российско-Американской компании. Жемчужников был один из сообщества, писавшего под псевдонимом Кузьмы Пруткова. Это был красивый собою и умный оригинал и неудачник. С братьями они славились среди петербургского высшего общества своими школьническими выходками и смелостью. Будучи хорошей фамилии и племянником министра внутренних дел Перовского, он всю жизнь и карьеру испортил связью или женитьбою, не помню, с женщиной, несоответствовавшей его положению. Получив наследство, он положил деньги в чемодан рядом с фейерверком, который вез в деревню. По дороге он курил, фейерверк взорвался и деньги сгорели. Жемчужников получил сильные ожоги и всю жизнь нуждался в средствах, что не помешало ему быть коллекционером, а также спасти от разорения В. Корша, для которого он нашел деньги для продолжения «С.-Петербургских Ведомостей», конторою которых он одно время заве-дывал»10.
Сведения эти основаны больше на слухах, но кое-что подтверждается и другими мемуарами.
При всех своих неурядицах Владимир Жемчужников сохранял веселый нрав и приверженность духу Козьмы Пруткова. Остались воспоминания одной дамы, которую случай свел с ним в поезде из Петербурга в Москву :
«В одном вагоне с нами ехал Вл. М. Жемчужников, а в таком обществе, как Кузьма Прутков и Н. Ив. (историк Костомаров.— Д. Ж.), о скуке не могло быть и помину. Мы проговорили всю ночь до рассвета, к немалому и вполне законному негодованию наших соседей, но железная дорога как будто нарочно создана для развития всяких эгоистических инстинктов...»11
С железными дорогами связана была последняя служба Владимира Михайловича, занимавшего пост директора департамента общих дел министерства путей сообщения, который называют еще просто канцелярией министра.
Это он взял на себя все тяготы по изданию «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова», составил его, от редактировал, снабдил вступительным очерком и примечаниями. Вскоре после выхода этой книги Владимир Михайлович скончался за границей, в Ментоне, 6(18) ноября 1884 года и был похоронен в Ницце.
Ему обязан Козьма Прутков своим возрождением после Крымской войны. Владимир Жемчужников поддерживал тесные связи с редакцией «Современника» и, судя по материалам жандармских наблюдений, нередко бывал у Чернышевского. О его общении с Добролюбовым свидетельствуют напутствие того к «Пуху и перьям» и вообще пристальное внимание революционного демократа к творчеству Козьмы Пруткова, весьма украсившего «Свисток».
В «Свистке» произведения Пруткова звучали весьма радикально и пущены были в демократический обиход, чего никак не могли ожидать некоторые из его друзей. Сама по себе история «Свистка» и страстей, которые он разбудил, чрезвычайно интересна.
В русской литературе побеждали силы реализма, в русской критике брала верх революционно-демократическая критика. За ней стояла вера в победу крестьянской революции. В своей борьбе Чернышевский отдавал предпочтение прежде всего тем писателям, творчество которых способствовало пропаганде революционных идей. Он по-новому осмысливал и классическое наследие.
«Новые люди» критиковали некоторых современных им крупных деятелей литературы за либеральное обличительство, самым радикальным образом истолковывали их произведения, стремились революционизировать литературу. Особенно доставалась адептам «чистого искусства».
Появился сатирический «Свисток», созданный по мысли Добролюбова. Непременным его автором был и Козьма Прутков.
Сатиры «свистунов», как их называли в некоторых либеральных изданиях, вызвали целую бурю.
— А мы еще громче будем свистать; эта руготня только подзадорит нас, как жаворонков в клетке, когда начинают, во время их пения, стучать ножом о тарелку, — говаривал Добролюбов.
Герцен не был в либеральном лагере, однако и он воспринял насмешки над дворянской обличительной литературой как «пустое балагурство». Он резко критиковал руководителей «Современника» и «Свистка» в статье «Very dangerous!!!» («Очень опасно!!!»).
«...Истощая свой смех на обличительную литературу, милые наши паяцы забывают, что на этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего, боже, сохрани!) и до Станислава на шею».
В редакции «Современника» статья Герцена вызвала негодование. Всегда сдержанный Некрасов порывался поехать в Лондон и вызвать Герцена на дуэль. Чернышевский и в самом деле поехал в Лондон объясняться. Но они с Герценом не понравились друг другу. «Кавелин в квадрате — вот и все», — писал Чернышевский Добролюбову. Впоследствии исследователи отмечали несправедливость этого отзыва, да и сам Чернышевский потом называл статью Герцена «удивительным недоразумением», в которое впал «один из знаменитейших и действительно лучших деятелей русской литературы».
Потом в «Колоколе» появилось письмо «Русского человека» со своим: «К топору зовите Русь». Герцен же в редакционном предисловии к нему написал, что скорее надо звать: «К метлам!» «Кто же в последнее время сделал что-нибудь путное для России, кроме государя? »
Либеральные иллюзии и надежды Герцена сталкивались с принципами революционной демократии. «Справедливость требует сказать, что при всех колебаниях Герцена между демократизмом и либерализмом, демократ все же брал в нем верх», — писал В. И. Ленин12.
Тургенев отдал роман «Накануне» не «Современнику», а в «Русский вестник» Каткова. Добролюбов подготовил о романе статью «Когда же придет настоящий день?», где проводил мысль, что России нужны не «лишние люди» Шубины и берсеневы, а инсаровы, «люди цельные, с детства охваченные одной идеей...». Тургенев воспринял статью как жестокий выпад против себя и воспротивился публикованию статьи.
— Выбирай: я или Добролюбов,— сказал он Некрасову.
Некрасов выбрал Добролюбова и вместе с ним всех своих новых сотрудников, «семинаристов», как их называл Тургенев.
Герцен вернулся к разногласиям с «Современником» в статье «Лишние люди и желчевики», где защищал духовные ценности от «людей озлобленных и больных душой», охваченных «злой радостью отрицания». Больше всех досталось Некрасову.