Хотя Герцен и был напуган нетерпимостью «желчевиков», он признавал, что те представляют «явный шаг вперед». Но и их, и «лишних людей», как он считал, должны сменить новые люди.
В политическом отношении Герцен вскоре прозрел, отказался от своих либеральных упований и усилил революционную пропаганду.
Смерть Добролюбова и арест Чернышевского не остановили выхода «Свистка». Всего свет увидело в 1859 и 1860 годах — по три номера, в 1861, 1862 и 1863 — по одному. «Проект» Козьмы Пруткова вместе с некрологом по поводу его безвременной кончины появились в последнем, девятом, номере «Свистка».
И вот теперь самое время поговорить об эволюции Козьмы Пруткова...
Зиму 1883 года Владимир Михайлович Жемчужников проводил во Франции, в Ментоне. Уже давно он лечил по заграницам свои многочисленные болезни и выключился из русской жизни, которая после неудачно сложившихся обстоятельств вспоминалась одной большой неприятностью. В письмах он хвалил местный климат и говорил, что счастлив, но, получив письмо от историка литературы А. Н. Пы-пина, вдруг ощутил себя как бы погребенным заживо, несмотря на комфорт отеля «Бристоль» и ласковость климата.
Пыпин спрашивал его о Козьме Пруткове, «о знаменитом покойном соотечественнике нашем», уже ставшем видной «исторической достопримечательностью». И хотя в своем ответе Владимир Михайлович писал, что «не совсем оттаял от своей минувшей служебной кабалы и нередко бываю ни к чему иному не способен, кроме тяжелого воспоминания лишь об этих годах кабалы», у него вдруг рождается такая фраза: «И вообще за все последние годы я так редко виделся с живущими людьми, так отвык от живых и необязательных отношений, что теперь каждый подобный случай будто воскрешает меня».
Пыпинское письмо «сильно освежило» его, он вспоминал свою молодость, живость тогдашних своих отношений с людьми, и Прутков снова встал перед ним как реально существовавшее лицо, «очень хороший человек, и притом очень добрый и сердечный, лишь напускавший на себя важность и мрачность, в соответствие своему чину и своему званию поэта и философа».
Он написал письмо брату Алексею Михайловичу Жемчужникову, который пребывал в то время в Берне, и тот тоже согласился сообщить кое-какие сведения о «достолюбезном и достопочтенном Косьме Пруткове».
Но как-то так получилось, что даже «друзьям» Козьмы Пруткова, когда они уже были в возрасте, этот образ казался сложившимся едва ли не с самого начала.
«Все мы были молоды, — вспоминал Алексей Жемчужников, — и настроение кружка, при котором возникли творения Пруткова, было веселое, но с примесью сатирически-критического отношения к современным литературным явлениям и к явлениям современной жизни. Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие
«казенности» в нас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему «казенному». Эта черта помогла нам — сперва независимо от нашей воли и вполне непреднамеренно,— создать тип Кузьмы Пруткова, который до того казенный, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая так называемая злоба дня, если на нее не обращено внимания с казенной точки зрения. Он потому и смешон, что вполне невинен. Он как бы говорит в своих творениях: «все человеческое — мне чуждо». Уже после, по мере того как этот тип выяснялся, казенный характер его стал подчеркиваться. Так, в своих «прожектах» он является сознательно казенным человеком. Выставляя публицистическую и иную деятельность Пруткова в таком виде, его «присные» или «клевреты» (как ты называешь Толстого, себя и меня) тем самым заявили свое собственное отношение «к эпохе борьбы с превратными идеями, к деятельности негласного комитета» и т. д. Мы богато одарили Пруткова такими свойствами, которые делали его ненужным для того времени человеком, и беспощадно отобрали у него такие свойства, которые могли его сделать хотя несколько полезным для своей эпохи. Отсутствие одних и присутствие других из этих свойств — равно комичны; и честь понимания этого комизма принадлежит нам».
Но в том-то и дело, что ничего «казенного» в самонадеянном поэте, объявившем впервые свое имя в 1854 году, при всем желании найти невозможно. Он хотел славы, он требовал поклонения толпы, но специфически чиновничьего в нем еще ничего нет. С одним можно согласиться — в его характере отразилась помпезность эпохи. Но Алексей Михайлович Жемчужников идет дальше:
«Он воспитанник той эпохи, когда всякий, без малейшей подготовки, брал на себя всевозможные обязанности, если Начальство на него их налагало. А Начальство при этом руководствовалось теми же соображениями, какими руководствовался помещик, делая из своих дворовых одного каретником, другого музыкантом и т. д. Кажется, Кукольник раз сказал: «если Ник. Павл, повелит мне быть акушером, я завтра же буду акушером». Мы всем этим строем вдохновились художнически и создали Пруткова. А что Прутков многим симпатичен — это потому, что он добродушен и честен. Несмотря на всю свою неразвитость, если бы он дожил до настоящего времени, он не увлекся бы примерами хищничества и усомнился бы в нравственности приемов Каткова. Создавая Пруткова, мы все это чуяли и, кроме того, были веселы, и молоды, и — талантливы».
Владимир Жемчужников, препровождая письмо брата к Пыпину, в своих заметках уже немного уточняет характер раннего Пруткова:
«Нравственный и умственный образ К. Пруткова создался, как говорит мой брат, не вдруг, а постепенно, как бы сам собою, и лишь потом дополнялся и дорисовывался нами сознательно. Кое-что из вошедшего в творения Кузьмы Пруткова было написано даже ранее представления нами, в своих головах, единого творца литератора, типического, самодовольного, тупого, добродушного и благонамеренного. Сначала просто писалось от веселости и без заботы о сохранении в написанном какой-либо общей черты, кроме веселости и насмешки».
Чиновничье в Пруткове начинает мелькать где-то в самом конце его жизни, но биографию, чин он обретает впервые только в некрологе, напечатанном в последнем номере «Свистка». Трудно сказать, когда пришло в голову его друзьям (скорее всего, Владимиру Жемчужникову) сделать этот ход, под который великолепно легло все предыдущее творчество Козьмы Пруткова.
В конце декабря 1862 года Салтыков-Щедрин, вошедший в редакцию «Современника», писал Некрасову: «Слепцов обещал привести ко мне завтра некоторого остроумца с материалами для «Свистка» : если материалы не дурны, то можно и еще кое-что набрать: у Жемчужникова и у другого молодого человека, живущего в Москве, г. Буренина, который уже печатался в «Искре».
Тогда-то и оказался в портфеле редакции «Проект», написанный в 1859 году и дополненный в 1862-м, когда стала выходить газета министерства внутренних дел «Северная Почта».
Это на нее был намек в «Проекте» :
«С учреждением такого руководительного правительственного издания даже злонамеренные люди, если б они дерзнули быть иногда несогласными с указанным «господствующим» мнением, естественно, будут остерегаться противоречить оному, дабы не подпасть подозрению и наказанию. Можно даже ручаться, что каждый, желая спокойствия своим детям и родственникам, будет и им внушать уважение к «господствующему» мнению; и таким образом, благодетельные последствия отразятся не только на современниках, но даже на самом отдаленном потомстве.
Владимир Жемчужников. Алексей Толстой и Алексей Жемчужников.
Зная сердце человеческое и коренные свойства русской народности, могу с полным основанием поручиться за справедливость всех моих выводов».
Но почему же после такого успеха в «Свистке» решено было прекратить жизнь Козьме Пруткову?
Ответ на это содержится в одном из писем Владимира Жемчужникова, где он говорит, как «по распадении Косьмы Пруткова, т. е. по смерти его, многое печаталось беззаконно и бесстыдно от его имени».
Упомянутое вскользь «распадение» объясняет многое. Кружка уже не существовало. Тот же Владимир Жемчужников в статье «Защита памяти Косьмы Петровича Пруткова» писал об остатках творений вымышленного поэта, печатавшихся в «Современнике» в 1863 году.
Выходит, Козьма Прутков и в самом деле скончался «естественной смертью», поскольку его творческие, а следовательно, жизненные, силы иссякли.
Одно время была тенденция отнимать заслугу окончательного оформления образа Козьмы Пруткова у «дворян-идеалистов» и приписывать ее исключительно редакторам «Свистка». А о «Проекте» Д. Заславский прямо говорил, что «если бы под этим текстом не стояло подписи «Козьма Прутков», можно было бы поставить, без риска впасть в ошибку, Щедрин»13.
Утверждение это не выдерживает никакой критики, оно ничем не подтверждено. Свои сатиры в духе прутковского «Проекта» Щедрин создавал позже и иногда ссылался на своего учителя.
Другое дело — сам факт публикации произведений Козьмы Пруткова в «Свистке». В ироническом обрамлении, он работал на революционных демократов.
Это была гениальная идея — сделать Козьму Петровича Пруткова действительным статским советником и директором Пробирной Палатки, учреждения не мифического, а существовавшего на самом деле...
В свое время основатель советского «пруткововедения» П. Н. Берков обратился к проживавшему на покое крупному дореволюционному экономисту и финансисту А. Н. Гурьеву
с просьбой объяснить, какое место занимала Пробирная Палатка в системе царского министерства финансов, и, очевидно, выразил удивление, как мог «дурак» руководить департаментом.
Сохранилось ответное письмо Гурьева от 1933 года, в котором просквозила обида за директоров департаментов.
«В старом министерском строе назначались директора только департаментов, «дураками» они не были, — писал Гурьев. — Прутковской компании нужен был «авторитетный дурак», и замечательно правильно и остроумно остановили они свой выбор на директоре Пробирной Палатки. Уже словесный состав этого названия умаляет в глазах читателя «директора палатки», а для людей, знакомых с бюрократическими учреждениями, оно било не в бровь, а в глаз. Дело в том, что почти в каждом министерстве, помимо учреждений, входивших в состав центрального управления, имелись еще особые учреждения, тоже центрального характера, но с функциями чисто исполнительными. Они не занимались самым главным делом министерств (и следовательно, директоров департаментов) — проектированием законов, а вели заведенное дело. В министерстве финансов такими учреждениями были «Пробирная Палатка» и «Комиссия погашения государственных долгов». Оба учреждения находились на Казанской улице в казенных домах, с огромными квартирами для начальствующих генералов. Директорами этих учреждений делали заслуженных дураков, которых нельзя было пропустить в директора департаментов. Генеральский чин, большой оклад содержания и огромная квартира в восемнадцать комнат, разумеется, делали этих заслуженных дураков весьма авторитетными»