Защита от бунта — свобода.
Раб в бунте — ужасней зверей;
На нож он меняет оковы.
Оружье свободных людей
Свободное слово.
Объективно славянофилы стали в строй либералов, подтачивавших скалу, на которой стояло здание царизма, потому что теории их широкого распространения не получали, а осуществление политических требований вело к усилению пропаганды революционной демократии, пользовавшейся у молодого поколения куда большим успехом.
Толстой сошелся с Хомяковым и Константином Аксаковым.
Его привлекала разнородная ученость Алексея Степановича Хомякова, сильный ум, но несколько раздражала манера спорить по любому поводу. По словам Герцена, это был «действительно опасный противник :закалившийся бреттер диалектики, он пользовался малейшим рассеянием, малейшей уступкой. Необыкновенно даровитый человек, обладавший страшной эрудицией, он, как средневековые рыцари, караулившие богородицу, спал вооруженный». Константин Аксаков был романтик, чистый душой и задорный. Он верил в будущность сельской общины, мира, артели.
Когда Алексей Толстой встретился с ними после войны в Москве, Константин Аксаков бросился ему на шею. Толстой написал Софье Андреевне, что полюбил Аксакова всем сердцем. Хомяков тогда говорил:
— Ваши стихи такие самородные, в них такое отсутствие всякого подражания и такая сила и правда, что, если бы вы не подписали их, мы бы приняли их за старинные народные.
Слова Хомякова, а потом и письма его, согревали Толстого в дни обрушившихся вскоре утрат... Он кое в чем соглашался с Хомяковым. Современный Запад с его буржуазной демократией, по его мнению, не мог быть примером для России. Вместе они видели в историческом Западе— «страну святых чудес». Но Толстой работал уже давно над «Князем Серебряным», и никак не мог примириться с восторженным восхвалением допетровской Руси.
Уже в первых стихах, опубликованных в «Русской беседе», сатира строилась на неприглядной картинке из излюбленной Хомяковым и Аксаковым эпохи:
У приказных ворот собирался народ
Густо;
Говорит в простоте, что в его животе
Пусто!
«Дурачье! — сказал дьяк,— из вас должен быть всяк
В теле;
Еще в Думе вчера мы с трудом осетра
Съели!»
Году в 1849-м, когда начинался и Козьма Прутков, Алексей Толстой написал сатирическую балладу «Богатырь». Ровно через десять лет он вознамерился опубликовать его в «Русской беседе». И намерение это не было случайным.
Именно к 1859 году колоссальный размах приняло движение против питейных откупов. Помещичьи и государственные крестьяне стали на сходках составлять приговоры об отказе от вина, а тех, кто продолжал покупать водку или посещать питейные заведения, сами крестьяне в своих общинах штрафовали и даже секли. Движение началось в белорусско-литовских губерниях и перекинулось на другие края. От бойкота крестьяне, да и кое-где городские жители, перешли к разгрому винных лавок. Добролюбов увидел в этом «способность народа к противодействию незаконным притеснениям и к единодушию в действиях». «Сотни тысяч народа,— писал он тогда же,— в каких-нибудь пять-шесть месяцев, без предварительных возбуждений и прокламаций, в разных концах обширного царства, отказались от водки...»
Армия подавила «питейные беспорядки». Тысячи крестьян были арестованы. А стихотворение Алексея Толстого запретила цензура. Но оно широко распространялось в списках.
По стране на разбитой кляче разъезжает костлявый всадник в дырявой рогоже, со штофом за пазухой. Он потчует всех без разбору; и «ссоры, болезни и голод плетутся за клячей его».
Уходит в город крестьянский сын, «любовью к науке влеком», он трудится, несмотря на голод и холод, и быстро продвигается вперед, желая послужить родному народу. Но вот ему встречается всадник...
«Здорово, товарищ, дай руку!
Никак ты, бедняга, продрог?
Что ж, выпьем за Русь и науку!
Я сам им служу, видит бог!»
От стужи иль от голодухи
Прельстился на водку и ты —
И вот потонули в сивухе
Родные святые мечты!
И у Толстого, и у Жемчужниковых, в их письмах и дневниках, не раз прорывалось возмущение системой откупов, политикой царского правительства, «лукавыми Иудами», не брезговавшими никакими средствами для выколачивания денег из народа. В «Богатыре» Толстой выступал против откупщиков и кабатчиков:
Стучат и расходятся чарки,
Рекою бушует вино,
Уносит деревни и села
И Русь затопляет оно.
«Богатырь» долго не мог увидеть света. Но если с публикацией «Богатыря» Толстому не повезло, то появившееся в газете «День» стихотворение «Государь ты наш батюшка...» вызвало отклики самые разнообразные. Оно дало повод причислить Толстого к славянофилам, считавшим, что начавшаяся при Петре I европеизация сбила Россию с истинного пути. По Толстому, Петр заварил и месил «палкою» кашу, которую потом пришлось расхлебывать потомкам — «детушкам», и она оказалась «крутенька» и «солона».
Петербургская верхушка была недовольна стихотворением, о чем графиня Блудова сообщила Константину Аксакову. И тот ответил ей:
— Песня Толстого прекрасна в художественном отношении и может показаться балаганною только важным генералам, утопившим в своей генеральской важности все живое в себе. Кроме того, есть старинная народная песня той же формы...
Песню заучивали наизусть. Дворяне, недовольные реформой, считали ее выпадом против правительства и повторяли в своих клубах слова из нее: «Палкою, матушка, палкою». Революционные демократы в той же «палке» видели критику всего царского строя. И еще не раз сатиры Алексея Толстого (как и сочинения Козьмы Пруткова) будут истолковывать всяк по-своему.
Историк М. П. Погодин в том же году написал «Два слова графу А. К. Толстому в ответ на его песню о государе Петре Алексеевиче».
«Правду сказали вы, что каша, заваренная и замешанная царем Петром Алексеевичем, крута и солона, но, по крайней мере, есть что хлебать, есть чем сыту быть, а попади Карл XII на какого-нибудь Федора Алексеевича или Ивана Алексеевича, так пришлось бы, может быть, детушкам надолго и зубы положить на полку...»5
Но со славянофилами у Толстого было немало разногласий. Не раз потом он возвращался к спорам с ними. Он никак не мог согласиться, что одной из главных черт русского национального характера надо считать смирение, «которое состоит в том, чтобы скрестить на животе десять пальцев и вздыхать, подняв глаза к небу: «Божья воля! Поделом нам... за грехи наши. Несть батогов, аще не от бога!». Он отдавал свое сердце Киевской Руси и Великому Новгороду, считая их неотторжимыми от Европы. «Странная боязнь прослыть европейцем! — восклицал он.— Странное искание русской народности в сходстве с туранцами и русской оригинальности в клеймах татарского ига! Славянское племя принадлежит к семье индоевропейской. Татарщина у нас есть элемент наносный, случайный, привившийся к нам насильственно. Нечего гордиться им щеголять! И нечего становиться спиной к Европе, как предлагают некоторые псевдоруесы. Такая позиция доказала бы только необразованность и отсутствие исторического смысла».
В Древней Руси он видел народоправство, ценил существовавшее издревле вече, которое сохранили князья, «в то время как гнусная Москва его уничтожила — вечный позор Москве! Не было нужды уничтожать свободу, чтобы победить татар, не стоило уничтожать деспотизм меньший, чтобы заменить его большим». И даже появление «Государя-батюшки» было объяснено Толстым весьма оригинально. «Петр I, несмотря на его палку,— писал он,— был более русский, чем они, «славянофилы», потому что он был ближе к дотатарскому периоду... Гнусная палка была найдена не им. Он получил ее в наследство, но употреблял ее, чтобы вогнать Россию в ее прежнюю родную колею».
Впрочем, у Алексея Толстого можно найти достаточное число противоречивых высказываний, обвинить его в чем угодно, причислить к какому угодно лагерю, но сам он провозглашал себе «гостем случайным» всюду и ревниво отстаивал независимость своих взглядов.
Тянувшийся к некой «идеальной Европе», Алексей Толстой, в отличие от либералов-западников, презирал обывательский дух современных ему европейцев, с которым познакомился в своих многочисленных поездках. Он метко критиковал буржуазный практицизм. К. Головин вспоминал о споре Алексея Толстого с Тургеневым в Карлсбаде.
— Наполеон предсказал,— говорил Тургенев,— что через сотню лет Европа будет либо казацкою, либо якобинской. Теперь уж сомненья нет : ее будущее в демократии. Поглядите на Францию — это образец порядка, а между тем она все более и более демократизуется.
— То, к чему идет Франция,— возражал ему Толстой,— это царство посредственности. Мы накануне того дня, когда талант станет препятствием для политической карьеры. Как вы не видите, Иван Сергеевич, что Франция неуклонно идет вниз...6
Они еще поспорили, что считать «подъемом», а что «упадком», но Тургенев так и не убедил Толстого в преимуществах западной демократии.
Вслед за Чернышевским расчищал дорогу для материализма Писарев. Он писал в «Русском слове»: «...что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть»7.
Он ратовал за естественные науки, за «умственный прогресс», которые, по его мнению, должны были привести к изменению условий общественной жизни.
Для литераторов и художников, по мнению Писарева, должно существовать одно правило: «Идея прежде всего!» Согласно этому правилу, понимаемому некоторыми сотрудниками «Русского слова» весьма узко, метрами литературы были объявлены Плещеев и Помяловский. Пушкин, Лермонтов и даже Салтыков-Щедрин занесены в черный список сторонников «чистого искусства». Сборник стихов Фета годился лишь «для оклеивания комнат под обои и для завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы». Зайцев, сотрудник Писарева, отрицал всякую эстетику и утверждал в «Русском слове», что «искусство в настоящее время бесполезно и потому вредно».