Говорят, что однажды, при разъезде из театра, на глазах испуганного швейцара, Кузьма Прутков усадил в свою четырехместную карету пятнадцать седоков, в чем однако никакого чуда не заключалось, так как каждый из влезавших в карету, захлопнув одну дверку, незаметно вылезал из другой»1.
Это еще так-сяк, но мог ли Козьма Петрович, при всей своей благонамеренности и осмотрительности, принимать участие в проделках иного рода?
«Рассказывают, как один из членов кружка ночью, в мундире флигель-адъютанта, объездил всех главных архитекторов города С.-Петербурга с приказанием явиться утром во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор провалился, и как был рассержен император Николай Павлович, когда услыхал столь дерзкое предположение».
Разумеется, этот случай надо отнести на счет либо Алексея Константиновича Толстого и Алексея Михайловича Жемчужникова, либо их более молодых и озорных братьев Владимира и Александра (в особенности последнего).
Однажды в Петербург на гастроли приехал знаменитый немецкий трагик. Он выступал в заглавной роли в «Гамлете» на своем родном языке. Жемчужников вызвался на пари остановить его в самый патетический момент.
Когда трагик начал читать монолог: «Sein oder nicht sein»7, Жемчужников закричал ему из первого ряда кресел: «Warten Sie!»2 — и стал рыться в огромном словаре, желая знать, что значит слово «sein».
В театре же он умышленно наступил на ногу одному высокопоставленному лицу, к которому потом ходил в каждый приемный день извиняться, пока оно его не выгнало. У Чехова есть нечто подобное в одном из рассказов. Но там все наоборот: герой-чиновник чихнул в лысину высокопоставленного лица неумышленно, а когда оно выгнало этого чиновника, прибывшего с извинениями, то он пришел домой и умер. Александр Михайлович Жемчужников не только не умер, но и дослужился до высоких чинов и был губернатором в Вильне.
Уверяют, что шалость Пьера Безухова, отображенная в произведении Льва Толстого «Война и мир», списана с действительной проказы, в которой приняли участие некоторые члены «прутковского кружка». Только речь тут шла не о медведе, а о громадной собаке-водолазе, к спине которой привязали полицейского и пустили поплавать в Неву.
Еще ходили слухи, что молодые люди катались за городом, брали с собой в сани большой шест и, подъезжая вплотную к тротуару, держали его горизонтально так, что вся шедшая по тротуару публика должна была при их проезде прыгать.
Князь В. П. Мещерский в «Моих воспоминаниях», рассказывая о тогдашнем министре юстиции графе Панине, пишет:
«Каждый божий день по Невскому проспекту, в пятом часу дня, можно было встретить высокого старика, прямого как шест, в пальто, в цилиндре на большой длинноватой голове, с очками на носу и с палкою всегда под мышкою. Прогулка эта была тем интереснее, что все видели графа Панина, но он никого никогда не видел, глядя прямо перед собой в пространство: весь мир для него не существовал во время этой прогулки, и, когда кто ему кланялся, граф машинально приподнимал шляпу, но, не поворачивая и не двигая головою, продолжал смотреть вдаль перед собою. Отсюда стал ходить в те времена анекдот про знаменитого комика Жемчужникова, который однажды осмелился решиться нарушить однообразие прогулки графа Панина : видя его приближение и зная, что граф Панин смотрит прямо перед собою, он нагнулся и притворился, будто что-то ищет на тротуаре, до того момента, пока граф Панин не дошел до него и, не ожидая препятствия, вдруг был остановлен в своем ходе, и, конечно, согнувшись, перекинулся через Жемчужникова, который затем, как ни в чем не бывало, снял шляпу и, почтительно извиняясь, сказал, что искал на панели уроненную булавку...
Не менее комичен анекдот про Жемчужникова, касающийся ежедневных прогулок министра финансов Вронченко. Он гулял ежедневно по Дворцовой набережной в 9 часов утра. Жемчужникову пришла фантазия тоже прогуливаться в это время, и, проходя мимо Вронченко, которого он лично не знал, он останавливался, снимал шляпу и говорил: министр финансов, пружина деятельности — и затем проходил далее...
Стал он проделывать это каждое утро до тех пор, пока Вронченко не пожаловался обер-полицмейстеру Галахову, и Жемчужникову под страхом высылки вменено было его высокопревосходительство министра финансов не беспокоить».
Ну, скажите, мог ли быть причастным Козьма Прутков к происшествию с министром финансов, в ведомстве которого протекала его служба? Нет, ни единым помыслом своим. Ведь такое могло дойти (и доходило) до самого государя Николая Павловича, который, кстати, еще не подозревая об опасностях, ставших неотвязным кошмаром для его преемников, тоже любил гулять по Невскому один, без свиты и охраны, и делать замечания младшим офицерам по поводу нарушения ими формы одежды.
И тем более странно читать такие строки :
«В своем шутовстве Кузьма Прутков, как утверждают, бывал иногда достаточно неприличен. Одного своего знакомого провинциала, приехавшего первый раз в Петербург, он взялся будто бы свести в баню и привез в частный дом, где представил в его распоряжение гостиную для раздевания, чем наивный посетитель и воспользовался к неописанному ужасу невзначай взошедшего хозяина».
Но несмотря на столь предосудительное поведение Толстого и Жемчужниковых, дружба их с Козьмой Петровичем крепла с каждым днем к вящей пользе для отечественной литературы. Первоиздатели сочинений Пруткова писали, что в том же «1850 г. граф А. К. Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, не предвидя серьезных последствий от своей затеи, вздумали уверить его, что видят в нем замечательные дарования драматического творчества».
Тогда-то и была написана комедия «Фантазия», вызвавшая переполох не только в театральном и журнальном, но и государственном масштабе.
В Александрийском театре ожидали самого государя Николая Павловича, пожелавшего своим высочайшим присутствием почтить представление, впервые дававшееся на сцене императорского театра.
Козьма Прутков гордо, но скромно восседал в ложе, абонированной А. К. Толстым, но ни графа, ни Алексея Жемчужникова, приглашенных на какой-то бал, в театре не было. Присутствовали их родственники и среди них — Лев Жемчужников, молодой художник, один из авторов будущего знаменитого портрета К. П. Пруткова.
Партер был уж полон, ложи блистали, из оркестровой ямы доносилась какафония настройки. Козьма Петрович еще раз углубился в изучение афишки, помещенной в «Северной Пчеле» в тот же день, то есть 8 января 1851 года, а также продававшейся капельдинерами.
Кроме прочего, в ней значилась шутка-водевиль «Фантазия», написанная Козьмой Петровичем. Но он из скромности, а также, по его словам, «опасаясь последствий по службе», подписал комедию не своим именем, а последними литерами латинского алфавита «Y и Z».
«Фантазия» была представлена в дирекцию императорских театров 23 декабря минувшего года чрез гг. А. М. Жемчужникова и А. К. Толстого, и вскоре на ее титульном листе появилась надпись цензора: «Одобряется для представления. С.-Петербург, 29 декабря 1850 г. Дейст. ст. советник Гедерштерн».
Не будем описывать прибытие императора в театр, не будем рассказывать содержание первых трех номеров
программы, с достаточной полнотой освещенных историками литературы. Прутков едва дождался начала своей комедии.
Поднялся занавес. Сцена представляла собой сад перед дачей богатой старухи Чупурлиной. Посреди сада виднелась беседка, очень узенькая, в виде будки... И над ней развевался флаг с надписью : «Что наша жизнь?»
И вот что происходит на сцене :
Старуха Чупурлина очень любит свою моську Фантазию и совсем не любит свою молоденькую воспитанницу Лизаньку, к которой, в надежде на богатое приданое, сватаются шесть женихов разом — молодой и резвый немец Либенталь, лукавый Разорваки, торговец мылом князь Батог-Батыев, приличный человек Кутило-Завалдайский, застенчивый господин Беспардонный и нахал Миловидов. Все они ухаживают за Лизанькой, и лишь Либенталь обхаживает старухину моську Фантазию. Но вот моська пропадает. Старуха обещает руку Лизаньки тому из женихов, кто отыщет Фантазию.
Оркестр играет бурю из «Севильского цирюльника». По сцене с лаем бегают собаки — от дога до шавки. Женихи ловят собак, обкарнывают их под моську и являются с ними к старухе...
Но оторвем взгляд от сцены и перенесемся в императорскую ложу. Царь Николай Павлович уже давно хмурит брови. Лай бегающих по сцене собак, невразумительные для зрителя, неподготовленного к творчеству Козьмы Пруткова, диалоги — все это подогревает в нем, мягко говоря, недоумение.
Кутило-Завалдайский вытаскивает на сцену упирающегося громадного датского дога и уверяет старуху Чупур-лину, что это и есть ее моська. Миловидов притаскивает детскую игрушку — деревянную собачку — и показывает ее издали.
— Подберите фалды! — кричит Миловидов.— Он зол до чрезвычайности!
Именно при этих словах случилось событие, оставшееся надолго в памяти тех, кто при нем присутствовал.
Император встал и покинул ложу.
У выхода он сказал директору императорских театров А.М. Гедеонову:
— Много я видел на своем веку глупостей, но такой еще никогда не видел.
После этих слов Николай I уехал из театра8.
То, что произошло дальше, привело Козьму Петровича Пруткова в нескрываемое возмущение. «Публика,— писал он,— вела себя легкомысленно, как толпа, хотя состояла наполовину из людей высшего общества! Едва государь с явным неудовольствием, изволил удалиться из ложи ранее конца пьесы, как публика стала шуметь, кричать, шикать, свистать... Этого прежде не дозволялось! За это прежде наказывали! »
Надо бы сразу сказать, что на постановку «Фантазии» откликнулись едва ли не все журналы и газеты того времени. Одним из первых выступил с рецензией видный критик и драматург, редактор журнала «Пантеон» Федор Кони: