Но вот и новое открытие, сделанное М. И. Приваловой, исследовавшей некоторые источники «Мыслей и афоризмов» Пруткова. Она высказала предположение, что многие афоризмы Пруткова родились в результате чтения и переосмысления «Пифагоровых законов» Марешаля.
Пьер-Сильвен Марешаль был участником великой французской революции. На русский язык «Пифагоровы законы» были переведены еще в начале XIX века В. Сопиковым. Книга эта немало способствовала пропаганде в России идей буржуазной революции, она обличала самодержавие, крепостничество, церковь. Марешаль говорит: «Порядок да будет твоим божеством! Сама природа через него существует!» Козьма Прутков утверждает: «Человек! Возведи взор твой от земли к небу,— какой, удивления достойный, является там порядок!» Марешаль: «Будь добродетелен, если хочешь быть счастлив». Прутков: «Если хочешь быть счастлив, будь им!» Привалова считает даже, что такая побудительная форма прутковских афоризмов, как: «Бди!», «Козыряй!», возникла из-за того, что Марешаль злоупотреблял повелительным наклонением. Но это предположение весьма сомнительно. Скорее тут сказался самонадеянный характер самого Пруткова, сына своей эпохи.
Интересно другое. Уже В. Сквозников писал о том, что Прутков пародировал мудрость, что это была косвенная реакция на рационализм и что «для людей новой эпохи в афоризмах Пруткова звучит прежде всего здоровая нота — отвращение от абстрактного и самонадеянного мышления».
М. И. Привалова, помня о нападках Алексея Толстого на демократический лагерь, высказала предположение, что отвращение к рационализму Толстой питал задолго до анти-нигилистических стихотворений. «Скорее всего, автором пародийных вариаций на «Пифагоровы законы» Марешаля мог быть А. К. Толстой, которому не могли импонировать взгляды последнего с их анархизмом, грубой уравниловкой и нигилистическим отношением к искусству»19.
И она приводит слова Марешаля из «Манифеста равных» :
«Мы готовы снести все до основания, лишь бы оно (равенство) осталось у нас. Если надо, пусть погибнут все искусства...»
Авторство афоризмов Козьмы Пруткова тщательно замаскировано, и, по мнению М. И. Приваловой, причину этого надо искать в желании «деликатного» В. М. Жемчужникова, который в восьмидесятые годы не хотел вспоминать «о неблаговидных выпадах покойного А. К. Толстого».
Столь недвусмысленное осуждение взглядов А. К. Толстого, да еще приписываемое В. М. Жемчужникову, требует исторического осмысления их.
Еще в «Манифесте коммунистической партии» К. Маркс и Ф. Энгельс говорили о том, как буржуазия, достигая господства, разрушает феодальные, патриархальные, идиллические отношения и не оставляет между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса бессердечного «чистогана», как она топит в эгоистическом расчете религиозный экстаз, рыцарский энтузиазм, сентиментальность, как она в конечном счете оставляет на месте всех благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли, как она даже поэтов превращает в своих наемных работников...
Позже они же, осуждая крайние формы нигилизма, писали, что «эти всеразрушительные анархисты, которые хотят все привести в состояние аморфности, чтобы установить анархию в области нравственности, доводят до крайности буржуазную безнравственность»20.
Правильно понять реакцию А. К. Толстого на нигилизм значило бы осознать и некоторые причины появления громадного пласта русской литературы и, в частности, многих произведений Ф. М. Достоевского.
Князь В. П. Мещерский решил, как он выражался, вступить в журналистику «с охранительными боевыми задачами». Аристократ стал выпускать газету «Гражданин», в которой взял на себя неблагодарное дело бороться с монархических позиций против печати демократического и либерального толка.
Но в новых условиях даже сановники предпочитали считаться либералами, и Мещерский вскоре почувствовал, что открыто, по его словам, «быть консерватором значило одно и то же, что быть мошенником». При дворе журналистику не уважали вообще, и царь Александр II однажды пренебрежительно спросил Мещерского: «Ты идешь в писаки?»
Еще только задумывая газету, которую к концу первого года ее существования редактировал Федор Михайлович
Достоевский, начавший печатать в ней свой «Дневник писателя», князь Мещерский как-то пытался заручиться сотрудничеством Алексея Константиновича Толстого, хотя знал, что тот «одинаково искренне ненавидел две вещи: службу чиновника и полемику газет и журналов»...21.
Мещерский долго говорил ему о развращающем влиянии на молодежь существовавших газет и журналов, о «Санкт-Петербургских Ведомостях» Суворина, который в те времена ходил у него в «шальных нигилистах», и кончил тем, что изложил свою программу — защищать церковный авторитет, самодержавие и обличать все увлечения либерализмом.
И дальше в воспоминаниях Мещерского можно прочесть признание, которое весьма расширяет наше представление об А. К. Толстом.
«Помню его, с оттенком тонкой насмешливости, пристально в меня устремленный, недоумевающий взгляд, когда я ему говорил о своих журнальных мечтаниях. Взгляд его так ясно и так искренно говорул мне : вот дурак! — что я почти чувствовал себя перед ним сконфуженным.
Да и не поэтому одному граф А. К. Толстой относился к моему предприятию со скептицизмом и недоумением. Фанатизм, с которым он оберегал самобытность своего я, был так силен и глубок, что граф Толстой не причислял себя ни к какому лагерю : он дорожил правом не думать как другие, как лучшим благом своей свободы, а так как культ духовной свободы он ставил выше всего, то мне казалось, что он при всей своей оригинальности — скорее клонится к либералам, чем в нашу сторону, где он не симпатизировал слишком определенным рамкам верований».
Очевидно, что Мещерский понимал слово «либерал» несколько иначе, чем Толстой. Но главное не в этом. Главное в том, что Толстой не верил в «идеальность консервативных стремлений» Мещерского.
«Он как будто признавал, что перенесенные в область реального, эти идеальные стремления консерватизма обратятся в холопский культ Держимордного кулака и чиновничьего пера...»
«Он скорее... был мыслями с увлекавшимися свободою, чем с теми, которые, во имя консервативного культа, мечтали эту свободу обуздать. Он отрицал пользу такой узды для самих идеалов, и предсказывал, что она будет только на помощь произволу чиновника».
Толстой как всегда высказал свое мнение без околичностей. Ко времени этого разговора по рукам ходило уже немало списков сатирических стихотворений, в которых ярко проявилась его способность видеть смешные и нелепые стороны жизни.
В те годы сатира процветала. Редкое из многочисленных изданий не имело специального отдела, где печатались стихи, песни, эпиграммы, в которых затрагивались самые острые проблемы политической жизни. Сатирические журналы во главе с «Искрой» стали общественной силой.
Однако сатиры Толстого в этих изданиях места себе не находили. Он так крепко бил по царской бюрократической машине, что о прохождении его сатир через цензуру не могло быть и речи. Все они были напечатаны лишь через много лет после его смерти.
Что Толстой был человеком остроумным — общеизвестная истина. Но как в жизни, так и в литературе, остроумцев охотно слушают и читают, отказывая им, по большей части, в глубине суждений. Алексей Толстой в нашей литературе — явление уникальное. В его сатирах веселая игра словом, блеск литературный сочетается с удивительной меткостью и глубиной мысли. В своей «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева», с ее рефреном: «Порядка в ней лишь нет», он не задыхался от злобы, не выискивал фактики, чернящие народ, не перечеркивал прошлого, он говорил как свой среди своих. Если он осуждал предков, то с надеждой, что это будет уроком на будущее. Что было, то было — «тузили» друг друга русские князья.
Узнали то татары:
«Ну, думают, не трусь!»
Надели шаровары,
Приехали на Русь.
И была «всякая дрянь» на Руси, и было так, «что день, то брат на брата в орду несет извет», и был Иван Васильич Грозный — «приемами не сладок, но разумом не хром», и был самозванец и прочие, которым «задали перцу и всех прогнали прочь», и был, и была...
Толстой остановился на дяде своего друга детства, не затронув «незабвенного» императора Николая I.
Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.
Оставим лучше троны,
К министрам перейдем...
Толстой не боялся называть имена современных ему министров и живописать их деяния. Хотя бы того же Тимашева,. который уже упоминался в связи с прутковским «Проектом». На него, министра внутренних дел, язвительно возлагает «раб божий Алексей» миссию водворения порядка на Руси.
И вот тут-то выясняется, что писал Толстой вовсе не сатиру на русскую историю, а шутливую экспозицию к сатире на вполне насущные дела.
С «Историей» перекликается стихотворение о китайце Цу-Кин-Цыне, приказавшем высечь совет.
Толстой пользовался при дворе еще достаточным влиянием, чтобы добиться вместе с другими отставки Муравьева-«Вешателя». Однако прогресс породил администраторов нового типа. Они не скупились на либеральные речи, вроде той, что произнес министр в сатирической поэме Толстого «Сон Попова»:
Мой идеал полнейшая свобода —
Мне цель народ — и я слуга народа!
Прошло у нас то время, господа,—
Могу сказать: печальное то время,—
Когда наградой пота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя...
Даже грозное III Отделение переменило стиль и методы работы. Оно сумело из нелепого происшествия — появления чиновника Попова у министра без штанов — извлечь целое дело. Толстой первый в русской литературе заговорил о существовании этого учреждения, о «лазоревом полковнике, вкрадчивой речью вконец запугавшем Попова, который настрочил донос на десятки своих невинных знакомых...
Лев Николаевич Толстой говаривал о «Сне Попова»: