— Ах, какая это милая вещь, вот настоящая сатира и превосходная сатира!
И еще :
— Это бесподобно. Нет, я не могу не прочитать вам этого...
И он мастерски читал поэму, вызывая взрывы смеха у слушателей.
Особенно доставалось в стихах Алексея Толстого председателю Главного управления по делам печати Михаилу Лонгинову и члену совета того же управления Феофилу Толстому.
Феофил Толстой, сам литератор и композитор, писал Алексею Константиновичу елейные письма, сравнивая его с Шекспиром, а на заседаниях совета выступал за безусловное запрещение трагедии «Царь Федор Иоаннович». В иронических стихотворных посланиях к нему Алексей Константинович высмеял предательскую казуистику Феофила Толстого и закончил переписку издевательской цитатой из Козьмы Пруткова:
Нам не понять высоких мер,
Творцом внушаемых вельможам,
Мы из истории пример
На этот случай выбрать можем:
Перед Шуваловым свой стяг
Склонял великий Ломоносов —
Я ж друг властей и вечный враг
Так называемых вопросов!
Михаил Николаевич Лонгинов, библиограф и историк литературы, некогда либерал, человек близкий к «Современнику» и принадлежавший к окружению Козьмы Пруткова, наконец получил возможность применить к делу свои взгляды, изложенные им в памятном нам письме к Алексею Жемчужникову и в речи на заседании Общества любителей российской словесности. Лонгинов-цензор свирепствовал так, что его осуждали даже друзья. Алексей Толстой прослышал, что он, среди прочего запретил даже книгу Дарвина, и написал свое «Послание к М. Н. Лонгинову о дарвинизме», предпослав ему шутливое предупреждение «Читать осторожно, сиречь не все громко» и прутковские афоризмы.
Полно, Миша! Ты не сетуй!
Без хвоста твоя ведь...
Так тебе обиды нету
В том, что было до потопа.
Всход наук не в нашей власти,
Мы их зерна только сеем;
И Коперник ведь отчасти
Разошелся с Моисеем.
Ты ж, еврейское преданье
С видом нянюшки лелея,
Ты б уж должен в заседанье
Запретить и Галилея.
Алексей Толстой был человеком верующим, но он не мог представить себе, как можно принимать всерьез жестокие, человеконенавистнические ветхозаветные сказки, которые не имеют ничего общего с христианской этикой. Но именно они, войдя составной частью в церковное учение, многие века тормозили развитие науки и служили примером для весьма нехристианских нравов. Толстой шутливо упрекнул Лонгинова даже в «ереси» — Комитет по печати предписывал самому богу приемы сотворения человека. «И по мне,— писал Толстой,— шматина глины не знатней орангутанга. Но на миг положим даже : Дарвин глупость порет просто — ведь твое гоненье гаже всяких глупостей раз во сто».
Толстой и тут не удержался от язвительных слов в адрес нигилистов, которые со своей неопрятностью и поведением «норовят в свои же предки».
Лонгинов тоже сочинил стихотворное послание к Толстому, в котором отрицал слухи о запрещении книги Дарвина. Толстой в письме к Стасюлевичу написал: «Он отрекается от преследования Дарвина. Тем лучше, но и прочего довольно...»
Самые смешные, самые лихие стихотворения Толстого всегда содержат зерно неожиданного глубокомыслия, которое, вызвав смех, заставляет задумываться. Вот, казалось бы, всего лишь баллада о нелепом всепрощении :
Вонзил кинжал убийца нечестивый
В грудь Деларю.
Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:
«Благодарю»...
А философ Владимир Соловьев, начав в своих «Трех разговорах» с шутливого разбора ее, написал едва ли не целый трактат о том, что носители зла завидуют недостижимой для них бездонности и простой серьезности доброты, что зло ничего не может поделать с добротой — она для него непроницаема...
Алексей Толстой часто упоминал имя Ломоносова. И, наверно, он знал, что Ломоносов считал одной из самых разительных черт русского сознания «веселие духа», «веселие ума». Толстой обладал этим свойством в неменьшей степени, чем сам Ломоносов, который оставил нам образцы юмора почти в прутковском роде. В них тот же здоровый дух, больше добродушия и веселья, чем злости.
Исторически именно Ломоносов — не Сумароков с его пародийными «Вздорными одами», не Василий Майков с его бурлескным «Елисеем» и даже не сатирики века Екатерины— был пращуром А. К. Толстого и других друзей Козьмы Пруткова.
Пушкин считал национальным признаком русских «веселое лукавство ума». Алексей Константинович Толстой обладал этим качеством в полной мере. Было бы кстати вспомнить здесь о «Нравоучительных четверостишиях» Языкова, которые, как считают, были им написаны вместе с Пушкиным. Они кажутся совсем «прутковскими». Вот, например, «Закон природы»:
Фиалка в воздухе свой аромат лила,
А волк злодействовал в пасущемся народе;
Он кровожаден был, фиалочка мила:
Всяк следует своей природе.
«Нравоучительные четверостишия» были задуманы как пародии на дидактические стихотворения И. И. Дмитриева, но об этом вспоминают лишь в примечаниях — стихи живут собственной жизнью уже более ста пятидесяти лет.
Алексей Толстой молился на Пушкина. Издания стихотворений великого поэта он испещрял своими пометками, любовно следя за всеми оттенками пушкинской мысли, восторгаясь пушкинской рифмой. Иногда он позеолял себе делать шутливые дополнения к стихам Пушкина или комментарии к ним.
Так в «Анчаре» после стихов:
А князь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы...
Толстой вспоминает:
Тургенев ныне поседелый,
Нам это, взвизгивая смело,
В задорной юности читал.
Толстой улыбался пристрастию молодого Пушкина к «Вакху», харитам, томным урнам...». Некоторые
дополнения Толстого полны озорства. Так под «Царскосельской
статуей»
Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой:
Дева над вечной струей вечно печальна сидит.
Толстой пишет :
Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.
Бьющее через край озорство слышится в четверостишиях-советах, которые Толстой собрал под общим заглавием «Мудрость жизни».
Будь всегда душой обеда,
Не брани чужие щи
И из уха у соседа
Дерзко ваты не тащи...
Можно лишь представить себе какое веселье царило в Красном Роге или в Пустыньке в те редкие случаи, когда съезжались и проводили вместе дни уже несколько отяжелевшие, обзаведшиеся семьями и без прежней легкости справлявшиеся с заботами друзья Козьмы Пруткова. До нас долетели только отголоски этих встреч, вроде приглашения, посланного из Пустыньки Алексею Жемчужникову с супругой.
Мы тебя субботним днем
Заклинаем и зовем,
Причитая тако:
Приезжай к нам Алексей
Приезжай с женой своей —
Будет кулебяка!
Будет также то и сё,
Будет Селери Мусё,
Будут также сласти
И Елагина, чьи ты
Оценяешь красоты
Ради сладострастья!
1 Предисловие к «Соч. Козьмы Пруткова». М., 1974, стр. 15.
2 А. Востоков. Опыт о русском стихосложении. СПб., 1817, стр. 135—136.
3 Ранние славянофилы. М., 1910, стр. 122.
4 Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1902, кн. 14, стр. 322.
5 Н. Б а р с у к о в, кн. 8, стр. 544.
6 К. Головин. Мои воспоминания, т. I. СПб., стр. 282.
7 Д. А. Писарев. Соч. в 4-х томах, т. I. М., 1955, стр. 135.
8 М. Е. Салтыков-Щедрин. Поля. собр. соч., т. 5. М., стр. 613.
9 ГБЛ, М 4813, 4.
10 ЦГАЛИ, ф. 639, оп. 2, ед. хр. 69.
“ Некрасов по неизданным материалам Пушкинского дома, стр. 235.
12 «Литературное наследство», 22—24, стр. 752—754.
13 Р. М., 1913, II, стр. 110.
14 ЦГАЛИ, ф. 639, оп. 2, ед. хр. 7, л. 107.
15 А. И. Н о в и к о в. Нигилизм и нигилисты. Л., 1972, стр. 17.
16 К. М а р к с и Ф. Э н г е л ь с. Сочинения, т. 32. М., 1964, стр. 364. ” Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и М. П. Огареву. СПб.,
1906, стр. 293.
13 Критическая литература о произведениях гр. А. К. Толстого. М., 1907, вып. первый, стр. 143—144.
19 «Вестник Ленинградского университета», 1967, № 8, вып. 2, стр. 86. •' К. М а р к с и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 18, М., 1961, стр. 415. 21 В. П. Мещерский. Воспоминания, т. 2. СПб., стр. 165.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В июле 1864 года Афанасий Афанасиевич Фет оказался в Петербурге. Рачительный помещик и маститый поэт был занят тяжбой. В столице он остановился у Василия Петровича Боткина, который жил рядом с Английским клубом. В воспоминаниях об этом лете у Фета неподражаемо соединяется высокое с низким, в рассказ о мелочных хлопотах вплетаются письма Льва Толстого и Тургенева, обед с «несравненным мыслителем и поэтом Ф. И. Тютчевым»...
Однажды Боткин встретил вернувшегося домой Фета словами :
— Здесь был граф Алексей Константинович Толстой, желающий с тобой познакомиться. Он просил нас послезавтра по утреннему поезду в Саблино, где его лошади будут поджидать нас, чтобы доставить в Пустыньку. Вот письмо, которое он тебе оставил.
Фета поразило и специальное шоссе, проложенное от станции Саблино до Пустыньки, и великолепная усадьба на высоком берегу быстрой речки Тосны, и роскошная мебель, начиная от шкафов Буля и кончая стульями, которые показались поэту отлитыми из золота, и превосходные кушанья, подававшиеся в серебряных блюдах с «художественными крышками», и стена вдоль лестницы на второй этаж, которую «забросали» мифологическими рисунками свободные художники, посещавшие дом, и, наконец, приветливость и простота Алексея Константиновича и Софьи Андреевны Толстых.
Памятуя о собственной суете, Фет впоследствии всегда считал Алексея Толстого «безукоризненным человеком».