И будет в ней рассказ о постепенном физическом угасании Толстого, человека чудовищной силы, способного перебросить двухпудовую гирю через флигель, охотника, убившего на своем веку больше сорока медведей и страдавшего в конце жизни от астмы, расширения аорты, бессонницы и головных болей, которые он безуспешно лечил холодными душами, купаниями в проруби и в теплых источниках заграничных курортов...
И в ней будет повесть о любви его к Софье Андреевне, которой он при расставаниях всю жизнь писал страстные письма.
Софья Андреевна была всесторонне образована, она буквально поглощала тысячи книг на разных языках и обладала такой памятью, что, если Толстому иной раз требовалась какая-нибудь справка, ему не надо было рыться в книгах, а следовало лишь спросить у жены. Впрочем, и сам он был энциклопедически образован. Он целиком полагался на ее литературный вкус, порой слепо, так как стоило ей, повинуясь настроению, неодобрительно отозваться о стихотворении, и Толстой уничтожал его. Известны случаи, когда он откладывал работу над крупными произведениями, которые были ей не по вкусу. Прекрасная музыкантша, она царила на их литературных вечерах в Петербурге на Гагаринской набережной, а также на обедах в Пустыньке и Красном Роге. Бывало, она брала повести Гоголя и с блеском читала их сразу по-французски без всякой подготовки. Переводы ее на русский были безукоризненны.
Один из современников четы Толстых вспоминал :
«Графиня была живым доказательством, что обаяние не нуждается в красоте. Черты лица ее привлекательными не были, но умные глаза и умный тоже, золотой голос придавали милейшему ее слову что-то особенно завлекательное...»6
При первом знакомстве она как бы ощупывала людей, окачивая их холодной водой скрытой насмешки. Толстой старался сгладить возникавшее было неприятное чувство добродушной благосклонностью. На понедельниках Толстых, по воспоминаниям, всегда было приятно и весело. Даже резкие на язык люди вели себя в их доме весьма сдержанно. Гостями бывали Гончаров, Майков, Тютчев, Боткин, Островский, композитор Серов, Тургенев, Маркевич...
Лучшие артистические силы Петербурга приглашались на эти вечера, и Боткин писал к Фету, что «дом Толстых есть единственный дом в Петербурге, где поэзия не есть дикое бессмысленное слово, где можно говорить о ней, и, к удивлению, здесь же нашла приют и хорошая музыка...» (27 ноября 1867 г.).
Но была еще и другая сторона воцарения Софьи Андреевны в качестве полноправной хозяйки дома и имений Алексея Константиновича. С нею вместе нахлынули многочисленные ее родственники Бахметьевы, ее племянники и племянницы. С родней Толстого, с Жемчужниковыми, у них сложились не слишком приязненные отношения. Они оттеснили от него друзей Козьмы Пруткова, что совсем не нравилось Толстому, терпевшему, однако, тиранию новой родни ради любви к жене, которая считала своим долгом покровительствовать своим. Алексей Константинович любил ее племянника Андрейку, заботился о нем, и ранняя смерть юноши была для него настоящим горем.
Впоследствии писали о бесцеремонности Бахметьевых, об их хозяйничании в толстовских имениях, якобы едва не доведших его до разорения. Но судя по описаниям его жизни в Красном Роге, он и сам был хозяин никудышный. О доброте его и безхозяйственности рассказывали анекдоты.
Однажды его бывшие крестьяне попросили у него дров, и он предложил им вырубить находившуюся возле усадьбы липовую рощу, что они немедленно и сделали. Толстой совершенно не был в состоянии отказывать просителям. Его без конца обманывали управляющие имениями, которым он все прощал. В этом он напоминал своего прадеда Кирилу Разумовского. Однажды Кирила Григорьевич гулял с Михаилом Васильевичем Гудовичем по Батурину и увидел роскошный, но еще недостроенный дом своего управляющего. Гудович заметил, что пора бы сменить управляющего, который наворовал у графа денег на такой дом.
— Нет, брат,— ответил Разумовский,— этому осталось только крышу крыть, а другого взять, так он сызнова станет весь дом строить.
Как-то летом 1869 года Фет решил посетить Толстого в Красном Роге. Потом он вспоминал, как его ждала в Брянске прекрасная графская тройка, как ехал он в имение сквозь двойные леса, мимо озер, затянутых ряской, по дороге, кое-где застланной бревенчатым накатом, как его приняли и поселили во флигеле.
«Трудно было выбирать между беседами графа в его кабинете, где, говоря о самых серьезных предметах, он умел вдруг озарять беседу неожиданностью, â 1а Прутков,— и салоном, где графиня умела оживить свой чайный стол каким-нибудь тонким замечанием о старинном живописце, или каком-нибудь историческом лице, или, подойдя к роялю, мастерскою игрою и пением заставить слушателя задышать лучшею жизнью»7.
После завтрака устраивались чтения «Федора Иоанновича» и тогда еще неоконченного «Царя Бориса». Как-то все выехали на прогулку в линейке, которую везла четверка прекрасных лошадей. Хозяйственный Фет спросил Толстого о цене левой пристяжной. И услышал в ответ:
-— Этого я совершенно не знаю, так как хозяйством решительно не занимаюсь.
По дороге Толстой затянул песню, Софья Андреевна вторила ему. Фета поразило обилие стогов сена на лугах. Ему объяснили, что сено накопляют два-три года, а потом, за неимением места для склада, сжигают.
Фет был совершенно огорошен.
«Этого хозяйственного приема толстого господина, проживавшего в одном из больших флигелей усадьбы, которого я иногда встречал за графским столом, я и тогда не понимал и до сих пор не понимаю»,— писал он.
Фета тревожила перемена в Толстом, лицо которого было багрового цвета от прилива крови к голове. Спасаясь от головной боли, Алексей Константинович старался побольше гулять, но это не помогало ему.
У Толстого в имении жил доктор Криевский, который был предметом постоянных шуток Толстого. Именно ему посвящены очень смешные «Медицинские стихотворения». Врач вспоминал, что Толстому рядом с обеденным прибором всегда клали листок бумаги, на котором часто появлялись веселые экспромты. Соседей-помещиков, приезжавших в гости, поэт переносил с трудом, и оживлялся только тогда, когда они откланивались.
Софья Андреевна обычно по ночам читала и ложилась часов в шесть утра. Ночью же работал и Толстой. Они встречались за чаем во втором часу дня, и Толстой говорил:
— Ну, Софочка, слушай, критикуй.
Он читал ей написанное за ночь. Она слушала, высказывала свое мнение, и он почти всегда соглашался с ней. Софья Андреевна звала его не по имени, а Толстым.
Толстой все чаще думал о смерти и в 1870 году составил завещание, по которому все движимое имущество и сочинения переходили в собственность Софьи Андреевны, а имения — Красный Рог, Погорельцы, Пустынька и земли в Байдарской долине, в Крыму,— должны были перейти после смерти Софьи Андреевны «в вечное и потомственное владение» брата Николая Михайловича Жемчужникова. С согласия Софьи Андреевны он позаботился о том, чтобы фамильное имущество в конце концов вернулось в его род8.
Произведения Толстого уже пользовались европейской известностью, его засыпали предложениями о переводах, на немецкий язык его сочинения успешно переводила Каролина Павлова. Но жить с непрерывной головной болью было тяжело, он ходил медленно, осторожно, боясь пошевелить головой. И несмотря на это Толстой продолжал много работать, принимая всевозможные средства для успокоения болей и подстегивания творческой активности.
Николай Буда-Жемчужников, приехавший в Красный Рог в августе 1875 года, вспоминал изнуренный вид двоюродного брата, который, однако, бодрился и говорил:
— А я себя чувствую несравненно лучше, совсем поздоровел, и все благодаря морфину. Спасибо тому, кто посоветовал мне морфин.
В записной книжке Н. М. Буды-Жемчужникова оказались сведения об этом «благодетеле»9.
Незадолго до встречи с Жемчужниковым, Толстой был в Париже, где лечился у знаменитого врача Теста. Но кто-то посоветовал ему попробовать инъекции морфия для облегчения болей. «Лечил» морфием врач Харди, и Толстой пригласил его к себе.
Доктор Тест как раз находился у Толстого, когда доложили о приезде Харди. Врач встал и простился с Толстым, сказав:
— À dieu, cher comte, c’est l’empoiscmneur qui est arrive24.
Он был прав. После изобретения англичанином Вудом
подкожного вспрыскивания морфий стали усиленно применять в терапии и особенно после Крымской и Франко-Прусской войн. Но уже вскоре врачи осознали страшные последствия употребления этого наркотика. Едва ли не в тот год, когда Толстому вспрыснули его впервые, стали говорить о необходимости дезинтоксикации больных и появился термин «морфиномания».
Да, морфий давал ощущение «хорошего самочувствия», но за временным облегчением наступали еще более жестокие мучения, дозы наркотика все увеличивались...
Писатель Б. М. Маркевич, с которым А. К. Толстой дружил последние годы жизни, нарисовал характерную картину отравления морфием. 24 сентября 1875 года он писал А. Н. Аксакову из Красного Рога :
«Но если бы Вы видели, в каком состоянии мой бедный Толстой, Вы бы поняли то чувство, которое удерживает меня здесь... Человек живет только с помощью морфия, и морфий в то же время подтачивает ему жизнь — вот тот заколдованный круг, из которого он уже больше выйти не может. Я присутствовал при отравлении его морфием, от которого его едва спасли, и теперь опять начинается это отравление, потому что иначе он был бы задушен астмой»10.
Толстому лучше дышалось в сосновом лесу, куда его вывозили каждый день. В комнатах стояли кадки с водой, и в них — свежесрубленные молодые сосенки.
Как-то, показав на дверь на балкон, которая была заперта, Толстой сказал: «Я думаю вам придется отпереть эту дверь, коридор слишком узок».
Он все увеличивал дозы морфия, чтобы облегчить страдания, и 28 сентября в половине девятого вечера Софья Андреевна, войдя к нему в кабинет, нашла его лежащим в кресле. Она думала, что муж заснул, но все попытки разбудить Толстого оказались тщетными.