Но гений не был бы гением, если бы не совершил переворота в какой-либо области человеческой деятельности. Судите сами...
Обычно имена персонажей пеклись по готовым рецептам. Если купец, то в водевиле он Лобазин; если вертопрах, то Папильоткин; если страстная вдова, то Влюбчина; если лекарь, то Микстура...
А в «Фантазии» все наоборот.
«Застенчивый человек» зовется Беспардонным, Миловидов оказывается «человеком прямым», неприятным в своей грубой откровенности, а Кутило-Завалдайский, «человек приличный», даже представляясь, говорит: «У меня, сударыня, более нравственный капитал! Вы на это не смотрите, что мое такое имя: Кутило-Завалдайский. Иной подумает и бог знает что; а я совсем не то!.. Я человек целомудренный и стыдливый. Меня даже хотели сделать брандмейстером». И оправдывает целиком собственную характеристику.
И во-вторых, автор «Фантазии» решил навсегда покончить с несложной и ясной логикой водевильных диалогов.
И начал это делать с первых нее реплик :
«Разорваки (смотрит на свои часы). Семь часов.
К у т и л о-З а в а л д а й с к и й (тоже смотрит на свои часы)... У меня половина третьего. Такой странный корпус у них ; никак не могу сладить! »
Фемистокл Мильтиадович Разорваки, «человек отчасти лукавый и вероломный», в котором многие усматривают намек на известного тогда банкира Д. Е. Банардаки, предлагает себя в женихи таким образом :
«Разорваки. Нет-с, я не шучу. Серьезно прошу руки Лизаветы Платоновны! Я происхождения восточного, человек южный ; у меня есть страсти!
Чупурлина. Неужто?.. Но какие же у тебя средства?
Разорваки. Сударыня, Аграфена Панкратьевна! Я человек южный, положительный. У меня нет несбыточных мечтаний. Мои средства ближе к действительности... Я полагаю: занять капитал... в 300 тысяч рублей серебром... и сделать одно из двух: или пустить в рост, или... основать мозольную лечебницу... на большой ноге!
Чупурлина. Мозольную лечебницу?
Разорваки. На большой ноге!
Чупурлина. Что ж это? На какие ж это деньги?.. Неш-то на Лизанькино приданое?
Разорваки. Я сказал : занять капитал, в 300 тысяч рублей серебром!
Чупурлина. Да у кого же занять, батюшка?
Разорваки. Подумайте : 300 тысяч рублей серебром! Это миллион на ассигнации!
Чупурлина. Да кто тебе их даст? Ведь это, выходит, ты говоришь пустяки!
Разорваки. Миллион 50 тысяч на ассигнации!»
Но, как это часто бывает, новаторство показалось нелепостью, абсурдом...
В XX веке было время, когда абсурд предлагали считать вершиной драматического искусства. От этого за версту несло разложением.
Химический термин «разложение» ввел в литературоведение Аполлон Григорьев. И едва ли не в тот самый год, когда была поставлена «Фантазия».
Аполлон Александрович жил в то время в Москве и, естественно, на спектакле быть не мог. Но он прочел рецензию Федора Кони и отозвался на «Фантазию» статьей в журнале «Москвитянин» (1851, № 6).
«Со своей стороны,— писал он,— мы видим в фантазии гг. Y и Z злую и меткую, хотя грубую пародию на произведения современной драматургии, которые все основаны на такого же рода нелепостях. Ирония тут явная — в эпитетах, придаваемых действующим лицам, в баснословной нелепости положений. Здесь только доведено до нелепости и представлено в общей картине то, что по частям найдется в каждом из имеющих успех водевилей. Пародия гг. Y и Z не могла иметь успеха потому, что не пришел еще час падения пародируемых ими произведений».
На год раньше, чем в «Современнике» появилась первая повесть Льва Толстого, в том же журнале дебютировал Козьма Прутков.
Нет, его не охладило запрещение первой написанной им комедии. Наоборот, следуя привычке многих поэтов, которые хиреют и чахнут, если их не ругают в газетах, он черпал в неистовом злопыхательстве печати силы для новых литературных подвигов.
Один из братьев Жемчужниковых (Александр) неотступно склонял его заняться сочинением басен.
Мемуаристы вспоминают: «Он (Козьма Прутков.— И. П.) тотчас же возревновал славе И. А. Крылова тем более, что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1-й степени. В таком настроении он написал три басни: «Незабудки и Запятки»* «Кондуктор и Тарантул» и «Цапля и Беговые дрожки»; они были напечатаны в журн. «Современник» (1851, кн. XI, з «Заметках Нового Поэта») и очень понравились публике».
Но, сочинив эти басни, Козьма Петрович снова скрыл свое имя. Не потому, что не верил в свои литературные дарования — просто он боялся прослыть литератором. Он передоверил свои басни Владимиру Жемчужникову, который был на короткой ноге с Иваном Ивановичем Панаевым, очень общительным и франтоватым человеком, сотрудником Некрасова и совладельцем «Современника».
Панаев пописывал фельетоны, обозрения, репортажи, заметки и помещал их в своем журнале за подписью «Новый Поэт», то есть скрываясь за псевдонимом, хотя в государственной службе не состоял. В ноябрьской книжке упомянутого года «Новый Поэт» писал:
«Вообще нынешний месяц я завален стихотворениями, которые слетаются ко мне со всех концов России на мое снисходительное рассмотрение. При самом заключении этих заметок, я получил три басни, с которыми мне непременно хочется познакомить читателей».
И тут же напечатал все три басни, из которых мы воспроизведем «Незабудки и Запятки» :
Трясясь Пахомыч на запятках,
Пук незабудок вез с собой.
Мозоли натерев на пятках,
Лечил их дома камфорой.
Читатель! в басне сей, откинув незабудки,
Здесь помещенные для шутки,
Ты только это заключи:
Коль будут у тебя мозоли,
То, чтоб избавиться от боли,
Ты, как Пахомыч наш, их камфорой лечи.
В заключение «Новый Поэт» добавил:
«Эти басни заставили меня очень смеяться, чего желаю от всей души и вам, мой читатель».
Он мог бы этого и не добавлять. И тогдашний читатель сам знал, что хорошо, а что плохо. Успех превзошел все ожидания.
Особенно ликовала рептильная критика, еще совсем недавно побивавшая камнями произведение, удостоившееся высочайшего неудовольствия. И не только она...
Уже в январе следующего года автор знаменитой «По-линьки Сакс» и в будущем основатель Литературного фонда Александр Васильевич Дружинин в своем «Письме иногороднего подписчика о русской журналистике», помещен ном в «Библиотеке для чтения», посвятил басням несколько страниц, которые были написаны им изящно и даже щеголевато :
«Басен этих нет возможности прочитать, не выронив книги из рук, не предавшись самой необузданной веселости и не сделавши несколько энергических возгласов. Это верх лукавой наивности, милой пошлости, «эбурифантности и дезопилянтной веселости», как сказал бы я, если б желал подражать некоторым из моих литературных приятелей. Я выпишу вам вторую из басенок, и если вы сейчас же не расхохочетесь, то вам останется только подойти к Неве и броситься в ее синие волны: для вас все кончено в этой жизни...»
Далее идут столь безудержные похвалы басне «Кондуктор и Тарантул», что, будь у Козьмы Петровича другой характер, ему бы стало неловко. Впрочем, имени Пруткова пока никто не знал...
Но дело тут не совсем простое. Мы беремся утверждать, что именно на анализе одной из трех прутковских басен Дружинин решил составить себе имя в критике. Отдышавшись после «гомерического хохота», он продолжал:
«...Я успел состроить предположение весьма длинное и затейливое, обдумать план, исполнение которого меня прямо приведет к воротам славы. Мне хочется занять место вакантное в русской литературе,— место знаменитого русского критика1... Я замечаю, что мой слог довольно хорош для критики, мысли мои давно привыкли витать вне места и времени... Я знаю несколько фраз из одной немецкой эстетики, переделанной французом и изданной в Брюсселе, чего же более; отчего мне не быть критиком? Я даже приискал себе салон, преисполненный старыми девами и дамами, упивающимися Жоржем Сандом, я даже стал верить в художественность, создал даже одно недурное и новое слово «типичность» и готовлюсь в январе месяце одарить русскую публику длинною статьею по поводу басни «Кондуктор и Тарантул».
Дружинин исполнил свое обещание немедленно. Только недостаток места мешает нам полностью поместить здесь его глубокие теоретические обобщения, частью выдуманные им самим, а частью «выкраденные из старых критиков», что в общем заложило основы методики, которая развивалась весьма успешно и потребовала в конце концов создания специальных институтов со своими штатными расписаниями и иерархией чинов.
Так незначительный, казалось, повод (басня) привел к последствиям весьма масштабным, что и было предусмотрено в философском наследии Козьмы Пруткова, который сказал: «Щелкни кобылу в нос — она махнет хвостом».
Но, опустив теоретические рассуждения Дружинина, мы «не можем пройти молчанием» (выражение К. П. Пруткова) некоторых оценок, являющих собой торжество эрудиции, легкости в мыслях и пустозвонства.
Так о басне «Кондуктор и Тарантул» он писал:
«Могучая творческая фантазия, замкнувшись в саму себя, опираясь на свою собственную мощь, из простой повседневной жизни воссоздает нечто целое, стройное, оконченное, обильное мыслью, верное действительности. Басня открывается великолепною картиной природы во вкусе Сальватора-Розы или тех испанских живописцев, в которых иногда бывают клочки пейзажей.
В горах Гишпании тяжелый экипаж
С кондуктором отправился в вояж.
Гишпанка, сидя в нем, немедленно заснула,
А муж ее меж тем, увидя тарантула,
Вскричал: «Кондуктор! стой!
Приди скорей! Ах, боже мой!»
На крик кондуктор поспешает И тут же веником скотину выгоняет,
Примолвя: «Денег ты за место не платил!»,
И тотчас же его пятою раздавил...
Видите ли вы перед собою эту каменистую, неровную дорогу — равнину и возвышенности, обожженные полдневным солнцем, дальний, голубой силуэт гор на горизонте, и посреди всей этой сцены, достойной кисти великого художника, старый тяжелый экипаж с массивными колесами, мулами, украшенными ленточками, аррьеросами, с карабином за плечом и зорким взглядом во все стороны...»