А мельник Якуб Кушк всю жизнь твердил, что, как ни правдоподобен тот или иной конец этой истории, она все равно не более чем сказка, выдуманная людьми, не знающими, что вся красота жизни заключается в тайне женщины и в жажде мужчины ее разгадать.
Тем не менее он сделал из этой сказки песню и сто девушек проводил с этой песней на брачное ложе, где, по его словам, и надлежит быть сказке — одну ночь, а то и три.
Истина выяснилась однажды, когда мельнику Кушку нечего было молоть и он отправился поболтать, а если судьба улыбнется, то и опрокинуть чарочку с дружкой Петером Сербином, и от него узнал, как на самом деле случилось, что Крабат потерял Смялу.
Поначалу они говорили вовсе не о Крабате, а о графе Цеппелине, за день до этого пролетевшем над их головами на север, чтобы предстать пред кайзером Вильгельмом.
Петер Сербин в тот день никому не понадобился ни для свадьбы, ни для кладки дома, поэтому он вооружился красками и кистью, чтобы подновить Святого Георгия с конем и драконом, украшавшего западную сторону морового столба и потому более выцветшего.
Петер Сербин стоял на лестнице, а Якуб Кушк подавал ему ту или другую краску, смотря по тому, что предстояло подкрасить — Добро или Зло. Когда обновитель святого воина дошел до дракона, Якуба Кушка осенила блестящая мысль. Он протянул другу черную краску и сказал: «Подрисуй ему усы».
Петер Сербин подумал: Георгию.
«Дракону, — сказал мельник, — получится вылитый кайзер».
Дружка не стал подрисовывать дракону кайзеровские усы, но согласно кивнул, когда Якуб Кушк заявил, что если кайзер заполучит в свои руки дирижабль, то руки у него наверняка зачешутся, и тогда войны не миновать.
И потом, когда они уселись на траву у столба и стали ждать, когда солнышко, еще горячее в этот послеобеденный час, слегка подсушит Святого Георгия с драконом и можно будет еще до вечерней росы покрыть его защитным лаком, разговор у них все еще шел о великих людях и великих открытиях, а также о том, почему для маленьких людей эти открытия оборачиваются то добром, то злом.
Со времени тех злосчастных маневров мельнику за каждым кустом чудился кайзер, а с тех пор, как он узнал из газет, что кайзер за обедом запросто пожаловал Круппа наследственным званием пушечного короля, за каждым кайзером мерещился свой Крупп. Поэтому он утверждал, что на свете есть только два изобретения, которые коронованные особы не присвоили себе, а уступили простым людям: мышеловка и деревянный протез.
Дружка Петер Сербин слушал мельника, смотрел, как солнышко одинаково ласково пригревает и святого воителя, и злобного дракона, и думал, что Добро и Зло кроются не в вещах, а в людях — у шулера монета всегда падает орлом вверх.
«Вещи сами по себе такие, какие они есть», — сказал он вслух. Покуда Крабат не знал, какой чудесной, таинственной силой обладает его посох, он считал его просто деревянной палкой, на которую удобно опираться и приятно смотреть, сравнивая вырезанную на ней Еву со Смялой — пусть даже у Евы нос был красивее, зато Смяла была живая и теплая, что снаружи, что внутри. Но потом, когда солнце склонилось к закату, Смяла стала зябнуть в своем легком холщовом платье, под которым ничего не было. Ей бы надо что-нибудь теплое, подумал Крабат и представил себе пушистое и яркое шерстяное покрывало — может, даже с бахромой, сгодилось бы и без бахромы, главное, чтобы теплое.
Не так-то просто было представить себе такое покрывало, если он его никогда в глаза не видел, за исключением разве того, которым Господь под конец Дня Великой Раздачи укутал себе колени — по черному полю шитые золотом мудреные системы небесных светил. Крабат воткнул свой посох в землю и поплелся с холма — ему казалось, что на ходу скорее что-нибудь придумает, чем сидя на месте.
Но и на ходу он ничего не придумал, как ни хотелось ему найти для нее что-нибудь теплое; тогда он повернул назад и уже издали заметил, что на его посохе висит нечто странное — вроде медведя, из которого вынули нутро. Когда он подошел поближе, оказалось, что это нечто походило на медведя лишь лохматостью и мягкостью, а больше ничем, ибо медведь ни за что не смог бы вылезть из этой шкуры: ни входа у нее не было, ни выхода.
Смяла заплясала от радости и, спросив: «Откуда у тебя такая прелесть, Крабат?», не дожидаясь ответа, заявила: «Я сошью себе из этого шубку, вечера нынешним летом такие прохладные».
Крабат пропустил мимо ушей ее вопрос — ведь женщины все равно не верят удивительным происшествиям, которые на каждом шагу случаются с мужчинами, — и сказал: «Я думал, может, тебе это понравится».
Целую неделю Смяла кроила, скалывала и шила, и наконец шубка была готова. Спереди она доходила до колен, а сзади немного свисала углом; Крабат заметил это и мог бы указать, если бы его спросили, но его не спросили.
Хотя в то лето вечерами и впрямь было довольно прохладно, но комаров развелось такое множество, что с каждым словом заглатывалось штуки по три; правда, Крабату, если он не собирался беседовать с самим собой, некому было и слова сказать: мельник с недавних пор завел себе подружку, молол вместе с ней день и ночь без продыху и на глаза не показывался, а Смяла со вчерашнего дня по какой-то непостижимой женской причуде вдруг онемела и оглохла. Крабат, из чистого любопытства заглянувший накануне на мельницу, позволил себе заметить, что та девица свое дело знает.
Но человек не рыба, вот Крабат и сказал своему посоху — или, вернее, просто так, в звенящий комарами воздух: «Хоть бы их птицы сожрали». Только он это вымолвил, налетели откуда ни возьмись какие-то невиданные суетливые пташки и набросились на комариный рой, как впоследствии Святой Михаил на гуситов под Бауценом.
Смяла подошла взглянуть и сказала, что это летучие мыши.
Крабат чуть было не возразил, что это козодои и что он сам их создал, но, обрадовавшись, что Смяла заговорила, удержался. А себя самого убедил, что молчит потому, что еще не совсем уверен, вправду ли его посох волшебный и может творить чудеса.
Эту уверенность он приобрел на следующий день. Войдя в лес, он сжал посох в руке и промолвил: «Пусть на одних деревьях растет черника, а на других брусника». На обратном пути он увидел на опушке рябину и бузину и понял, что посох и впрямь творит чудеса, хоть и не совсем такие, каких от него ждут: вместо брусники получилась рябина, а вместо черники бузина.
Выбрав удобную минуту — волосы Смялы разметались по его груди, их сердца еще учащенно бились, но темная волна уже схлынула, — он заговорил об этом со Смялой. Теперь чудо казалось ему не таким уж и чудом, и что получилось не совсем то — не таким уж и важным, а главное, неопасным. Он слегка пофилософствовал на тему о несовершенстве мира, установил непреложную логическую связь между собственным разумом и нравственностью — с одной стороны, необходимостью доделывать мир за Творца — с другой, и непонятной чудодейственной силой резной палки — с третьей, и в конце концов убедил себя, что достаточно хотеть добра, чтобы и получилось добро.
Но Смялу убедить не удалось, ею овладел страх, — неодолимый, идущий откуда-то из глубины страх. «Почем знать, что получится, когда несуществующее осуществится? Я видела во сне ужасных драконов, похожих на твоих летучих мышей, только те во много раз больше и летают со страшным грохотом. А главное, — она вздрогнула, — главное, они охотились за нашими детьми».
«Это только сон», — сказал Крабат и погладил ее плечо.
Но Смяла сказала: «На опушке леса рядом с бузиной теперь появились кусты с ягодами, похожими на бруснику. Но это волчьи ягоды».
Крабат подумал, еще не доказано, что мой посох сотворил именно волчьи ягоды, а вслух сказал: «Как это ты сразу придумываешь подходящее название, я просто восхищен».
«Не хочу придумывать подходящие названия для ужасных вещей, которые ты творишь, — сказала Смяла. — Не хочу жить в страхе перед твоими творениями».
Ночь была длинная и теплая, и темная волна вновь накатила на Крабата, мысли о волшебном посохе и его своевольной чудотворной силе напрочь вылетели из его головы, а руки сами пустились на поиски чуда, и всюду, где они касались тела Смялы, взметывались такие фонтаны брызг, что вскоре волна захлестнула его с головой.
Но Смяла осталась на берегу: плотина страха отгородила ее от волны. Как ни крутились бурунчики пены, как ни шипели и ни бились волны, она оставалась на берегу.
«Поклянись», — прошептала она, и он поклялся не вмешиваться в ход вещей и не пользоваться чудо-посохом, не творить за Творца.
Но нечаянно Крабат нарушил клятву.
Чтобы добыть камней для постройки дома, он принялся дробить огромный валун с красивыми прожилками. Недели тяжкого труда ничего не дали — Крабат выбился из сил и вконец испортил ломик, а получилась лишь тачка обломков. Разъярившись на проклятый камень, Крабат воскликнул в сердцах: «Пусть каждый отбитый осколок оживет и станет мне помощником». Едва он это сказал, как тут же захотел взять свои слова обратно; однако любопытство взяло верх, он удержался и ощутил и ужас, и восторг, когда желание его исполнилось: вокруг валуна как из-под земли выросло целое войско пестро разодетых, грубых, неотесанных бородачей; один держал штандарт, другой бил в барабан, и. все хором горланили песню: Наш кайзер греет задницу, а Валленштейн бьет шведа. Платите чистым серебром — получите победу.
Вожак отряда — кираса заляпана грязью, а гульфик величиной с окорок расшит шелком — надвинулся на Крабата: «А ну, ставь нас на работу, дерьмоед, не то дух из тебя вон».
Один бородач, ухмыляясь во весь рот, приволок откуда-то козу, дожевывавшую кустик черники. «Вот надраим солью пятки, олух ты деревенский, да заставим козу слизывать, — нахохочешься у нас, как грешник в аду, которого ведьмы щекочут!»
Крабат собрался с духом — уж если творить чудеса, так хоть с толком — и, держа посох перед собой словно скипетр, приказал: «Раздробите валун на мелкие части! А козу пока привяжите к дереву!»
В тот же миг оружие ландскнехтов превратилось в рабочий инструмент, барабанщик забил в барабан, вожак гаркнул: «С нами бог и Валленштейн, ребята!», и вся орава с гиканьем набросилась на огромный валун. Канонир в красно-синем мундире велел набить порохом щели и трещины, и валун мигом разнесло на десять тысяч кусков — многие даже отлетели далеко в чащу леса.