Потом он бил их по левой щеке и добавлял: «Помни, что я Мастер!»
Тут мукомолы должны были три раза низко поклониться мельнику и дать ему клятву: «Я буду послушным тебе, Мастер, во всём, ныне и присно».
Тонду и Крабата тоже встретили подобным образом. Мальчишка ещё не подозревал, что с этого момента он был обречён Мастеру, оказывался в полной его власти телом и душой, в смерти и жизни, целиком и полностью. Он присоединился к другим мукомолам, которые стояли в дальней части коридора и, казалось, ждали утренней каши — все, как Тонда и как он сам, с пентаграммами на лбах.
Недоставало ещё Петара и Лышко.
Они тоже скоро показались в дверях дома, а после того, как они склонились под ярмом, получили пощёчины и дали клятву, с шумом и грохотом начала работать мельница.
— Давай! — крикнул Мастер мукомолам. — За работу!
Тогда парни сбросили куртки; на бегу закатывая рукава, они ринулись в мукомольню, притащили туда зерно и вовсю начали молоть, без передышки, под окрики и нетерпеливые взмахи Мастера.
«И это, — подумал Крабат, — называется Пасхальное воскресенье! Ночью не спали, в животе с утра пусто — но вкалывать должны за троих!»
Даже Тонда спустя какое-то время запыхался и покрылся потом. Попотеть пришлось всем в это утро, пот лился со лба и висков, бежал по шее, струился по хребту, так что рубашки липли к телу и штаны тоже.
«Сколько ещё так будет продолжаться?» — спросил себя Крабат.
Ожесточённые лица, куда бы он ни глядел. Всё задыхается и стонет, всё каплет и исходит паром. И пентаграммы на их лбах размываются всё больше и больше, стираются в поту, медленно исчезают.
Затем происходит кое-что неожиданное.
Крабат с грузом, мешком пшеницы, мучительно пытается взобраться по ступенькам наверх, на площадку. На это уходят его последние силы, вся его воля. Вот-вот он оступится, вот-вот рухнет под ношей — и тут внезапно всем тягостям труда конец: спазмы в ногах проходят, боль в пояснице прекращается, дышится ему теперь тоже без всяких затруднений.
— Тонда! — кричит он. — Смотри сюда!
Одним махом он оказывается на площадке, потом скидывает с плеча мешок, хватает его за оба конца и, прежде чем опрокинуть в ковш, с громким радостным криком кружит мешок в воздухе, будто тот наполнен пухом и перьями, а не зерном.
Мукомолов будто подменили, они расправляют плечи, они смеются, они хлопают себя по ляжкам. Даже Кито, вечный кисляй, — не исключение.
Крабат хочет кинуться в амбар, достать следующий мешок.
— Стой! — кричит старший подмастерье. — Остановись, уже достаточно! — они дают пшенице перемолоться, затем Тонда притормаживает работу мельницы. — Всё на сегодня!
Скрежет, последний стук, колесо мельницы останавливается, лари для муки вытрясены.
— Братья! — кричит Сташко. — Теперь давайте праздновать!
Тут же появляется вино в больших кувшинах, а Юро притаскивает пасхальные пирожки — выпеченные в сале, с золотистой корочкой и сладкие, с творогом или сливовым пюре.
— Ешьте, братья, ешьте — и не забывайте про вино!
Они едят, они пьют, им хорошо. Позже Андруш начинает петь, громко и бесшабашно. Они же жуют и глотают свои пирожки и запивают красным вином. Потом встают в круг, подхватывают друг друга под руки и топают в такт.
«А мельник ждал у входа в дом,
Клабустер, клабастер,
Клабумм!
Тут шёл красавчик-мукомол,
Шёл мукомол — Клабустер, клабастер,
Клабумм!»
«Клабустер-клабастер» спели все парни хором, после Ханцо озвучил следующий куплет — и так они пели по очереди дальше и плясали по кругу, то влево, то вправо, то сходясь к середине, то расходясь обратно.
В последнюю очередь, как и подобает ученику, вступил Крабат. Вот он закрыл глаза и запел концовку песни:
«Но мукомол наш был не глуп,
Клабустер, клабастер,
Клабумм!
Он мельнику свернул башку:
Клабустер, клабастер,
Свернул башку — Клабустер, клабастер,
Клабумм!»
Теперь они перестали плясать и начали пить по новой. Кубо, обычно такой молчун, отвёл парнишку в сторону, хлопнул его по плечу.
— У тебя чудный голос, Крабат — в тебе пропал кантор.
— Во мне? — спросил Крабат — и только теперь, когда Кубо сказал об этом, он заметил, что произошло: что он снова мог петь, хотя глуховатым голосом, но сильно и уверенно, без надоедливого царапанья в горле, которое с начала последней зимы преследовало его.
В светлый понедельник подмастерья занялись своей привычной работой. Потом всё вернулось на круги своя, разве что Крабату больше не приходилось мучиться как раньше. Чего бы ни требовал от него Мастер, всё давалось ему легко. Времена, когда вечер за вечером, вымотанный до полусмерти, он падал на свои нары, он, казалось, пережил. Крабат принял перемену с благодарностью. Он догадывался, как так получилось. Когда он в следующий раз встретился с Тондой с глазу на глаз, он спросил его об этом.
— Ты прав, — сказал Тонда. — Пока у нас были пентаграммы на лбу, нам пришлось вкалывать как волам — до того мгновенья, как самая последняя сошла вместе с потом. Но отныне работа будет легка для нас, пока мы трудимся с утра до вечера, весь год.
— А между этим? — спросил Крабат. — Я имею в виду — вечером и после?
— Тогда нет, — сказала Тонда. — Тогда от нас одних зависит, как мы будем справляться. Но могу тебя успокоить, Крабат! Во-первых, такое случается не слишком часто — чтоб по ночам нам приходилось подниматься, а во-вторых, это тоже можно выдержать.
О пасхальной ночи и о печали Тонды по своей девушке они больше никогда не говорили, даже намёками. Но всё же Крабату думалось — он знал, где был Тонда, когда как мёртвый сидел у костра и не мигая глядел в даль. Каждый раз, когда Крабат думал об истории с Воршулой, ему сразу вспоминалась Певунья — вернее, её голос, что он услышал тогда, у Шварцкольма, в полночь. Это было странно, и он бы с радостью забыл её, но у него не получалось.
Один раз в неделю, в пятницу, мукомолы после ужина собирались перед Чёрной комнатой, превращались в воронов — Крабат тоже скоро научился этому — и опускались на шест. Мастер зачитывал им каждый раз положенный отрывок из Корактора, всего трижды, и они должны были его повторить — неважно, что и как хорошо они запомнили из него, тут Мастер не был придирчив.
Крабат ревностно старался запоминать всё, чему учил Мастер: погодные чары и вызов града, обездвиживание и обращение с заговорёнными пулями, невидимость, искусство уходить-из-себя и что там ещё было на очереди. Дни напролёт, за работой, и ночами, перед тем, как заснуть, он без устали повторял тексты и заклинания, чтобы лучше закрепить их.
Потому что за это время Крабат уяснил: кто понимает в Искусстве Искусств, тот обретает власть над другими людьми, а обрести власть — такую же, какой обладал Мастер, если не больше, — это казалось Крабату высшей целью, ради которой он учился, учился и учился.
Была вторая неделя после Пасхи, когда однажды ночью мукомолов подняли с постели. Мастер стоял в дверях спальни, в руке — светильник.
— Есть работа, господин кум прибыл, шевелитесь, шевелитесь!
Крабат не нашёл в суете свои башмаки, побежал босым за остальными на улицу.
Было новолуние, ночь была так черна, что мукомолы не могли разглядеть собственной руки. Кто-то в общей сутолоке наступил Крабату деревянным башмаком на ногу.
— Эй! — крикнул мальчишка. — Нельзя поосторожней, баран!
Тут чья-то рука закрыла ему рот.
— Ни слова больше! — шепнул Тонда.
Мальчик припомнил, что никто из парней не разговаривал с того момента, как их разбудили. Они хранили молчание и дальше, до конца ночи, Крабат тоже.
Он догадывался, какого рода работа им предстояла.
Уже скоро, полыхая петушиным пером на шляпе, подъехал с грохотом незнакомец на своей повозке. Парни бросились к телеге, они стянули чёрную парусину и начали таскать мешки в дом — к Мёртвому Поставу в самом дальнем углу мукомольни.
Всё было как четыре недели назад, когда Крабат наблюдал за парнями через окно, только Мастер на этот раз вскочил рядом с незнакомцем на козлы телеги. Сегодня это он щёлкал кнутом — над самыми их головами, так, что парни втягивали головы, когда чувствовали движение воздуха.
Крабат уже почти забыл, как тяжело тащить такой наполненный мешок и как быстро от этого запыхиваешься. «Помни, что ты школяр!»
Слова Мастера — чем больше он их переваривал, тем меньше они были ему по вкусу.
Кнут щёлкал, парни бегали, колесо мельницы крутилось, треск и вой Мёртвого Постава огласили дом. Чем были заполнены мешки? Крабат бросил взгляд в ковш. В скудном свете фонаря, который покачивался под потолком, не многое можно было разглядеть. Конский ли это навоз высыпался, сосновые ли шишки? Это могли быть и камни, круглые, покрытые грязью камни…
У парнишки не осталось времени разглядеть точнее, уже подошёл, задыхаясь, Лышко со следующим мешком. Крабат получил локтём в бок и был отодвинут в сторону.
Михал и Мертен заняли пост у отверстия мучного ларя, они рассыпали полностью размолотый груз по пустым мешкам и завязывали их. Дальше всё продолжилось как в тот раз. С первым криком петуха повозка была заполнена вновь, парусина накинута сверху и туго натянута. Незнакомец выхватил кнут и — ннооо! — умчался на своей телеге прочь, так быстро, что Мастер едва успел спрыгнуть, не сломав себе шею.
— Идём! — сказал Тонда Крабату.
Пока другие парни исчезали в доме, они двое взобрались к пруду, чтобы перекрыть шлюз. Они услышали, как внизу остановилось колесо мельницы и всё затихло, только кричал петух и кудахтали куры.
— Часто он приезжает? — спросил Крабат и кивнул головой в ту сторону, где экипаж растворился в тумане.
— Каждое новолуние, — сказал Тонда.
— Ты знаешь, кто он?
— Только Мастер это знает. Он называет его господином кумом — и боится его.