Вита облегченно вздохнула, бурно рассмеялась, вскочила со стула, крикнула:
— Давай шампанского! Я хочу сегодня напиться! Пусть враги мои плачут, а я буду веселиться! Ну, за нашу любовь! — подняла Вита бокал искристого вина.
Пили коньяк и шампанское, закусывая виноградом и конфетами, говорили обо всем, только не о романе «Рубикон», хотя в подтексте их беседы это иногда улавливалось. Вита рассказала, что всю неделю, желая избежать неприятных разговоров (вот уже промелькнула тень книги!), провела на даче одной писательницы, которая дала ей ключ от дома, потому что сама там не бывает. Всю неделю не выходила с дачи, питалась сухарями и кофе, и чувство было такое, будто она находилась под домашним арестом. Тут она помолчала, пропуская, что слушала передачи по радио о себе. Пристально посмотрела на Арсения и, поняв, что он угадал, о чем она умолчала в своем рассказе, продолжала:
— Несколько раз подходила к телефону, чтоб позвонить тебе, и не могла преодолеть внутреннее сопротивление. Перечитывала любимую «Анну Каренину», страдала и плакала вместе с нею. А когда Анна бросилась под колеса вагона, почувствовала физическую боль, бросила книгу и выбежала из дома. И не могла уже туда вернуться, потому что казалось — в комнате, где я жила, лежало растерзанное колесами вагона тело Анны. Шла к автобусной остановке, с ужасом думала: «Не схожу ли я с ума?» И так захотелось тебя, только тебя видеть, с тобой, только с тобой говорить, только с тобой быть…
— А если бы я остался в Яворине? — спросил Арсений.
— Я ночью поехала бы туда! — ответила Вита, она и правда собиралась так поступить. — Хотя, честно говоря, знала: ты не останешься ночевать на даче, узнав, что меня там нет. Ты вернешься, ты будешь искать меня. Ведь ты искал меня в эти дни?
— Нет, не искал, — признался Арсений.
— Жестокий ты! — нахмурила брови Вита.
— Давай, Вита, не будем касаться темы: кто добрый, а кто жестокий, а то опять кончим ссорой, — ласково предложил Арсений. — Да, я неуступчивый — можно это назвать и жестокостью, — если дело идет о моих святых убеждениях. Это мой хребет, и я ломать его не могу, чтоб не стать парализованным, прикованным к постели калекой.
— Ну, не будем об этом! — замахала Вита руками, увидев, что разговор приобретает опасный характер. — Не будем! И давай выпьем за нашего Алешу! Чудесного сына я тебе родила! Правда?
— Да, Алеша славный! — просиял Арсений.
— Как он там? Соскучился по мне? — спросила Вита.
— Все его внимание приковано к велосипеду, — не желая говорить, что Алеша ни разу не вспомнил о ней, ответил Арсений. — Он живет в своем мире: бабуся, мальчишки, Шарик, велосипед…
— Поедем завтра к нему? — просительно взглянула Вита на мужа.
— Я дежурный по номеру.
— Отпросись!
— Попробую, — неохотно согласился Арсений, так как нелегко было уговорить редактора заменить день дежурства.
— Если не договоришься, я поеду на автобусе, — недовольно заявила Вита, увидев, что муж без энтузиазма отнесся к ее желанию поехать в Яворин.
— Вита, ты же знаешь нашего редактора, — поморщился Арсений, заметив ее недовольство.
— Конечно, знаю, — вспыхнула вдруг Вита. — Это же он напечатал пасквильный отчет об обсуждении романа в Союзе писателей.
Лицо Виты побледнело, губы задрожали, в глазах заблестели слезы. Как ни обходят они больную тему, все время натыкаются на нее. Вита вытерла платочком слезы, резко встряхнула головой, и густые волнистые волосы упали на лицо, закрыли его. Вита обеими руками, оголяя их до плеч, откинула волосы назад и, обхватив затылок сомкнутыми пальцами, сказала, натянуто улыбаясь:
— Видишь, какая я стала… Вспыхиваю от малейшей искорки… Ну их к бесу, этих умных редакторов! Не они создают духовные ценности человечества! И не тех писателей помнит история, каких хвалят такие редакторы. Льва Толстого проклинали со всех амвонов иуды попы. И где они, эти служители бога на земле? Кто их помнит? А перед гением Льва Толстого почтительно склоняет голову все человечество планеты! И как кончил этот великий мудрец? С торбой за спиной, словно нищий, ушел куда глаза глядят… Нет, так, только так настоящие писатели уходят в вечность…
Арсений и Вита понимали, ведя этот разговор, что они находятся как бы между двух полюсов: духовного и плотского. И пока они были во власти этих чувств, которые возникают только между мужем и женой, желающими интимной близости, — они с полуслова понимали друг друга, умели говорить о самом сокровенном, на какой-то миг встречаясь взглядами. Вита, зная, какое впечатление производило на Арсения — да и на всех мужчин — ее красивое тело, одевалась так, чтобы эти, словно точеные, линии ее фигуры были четко обрисованы. Против этих, как Арсений мысленно называл их, сексуальных чар он был бессилен. Вита знала это и, когда ей надо было, играла с ним, как кошка с мышкой.
— Не пора ли нам спать? — спросил Арсений, взглянув на часы: было уже половина третьего. — В семь вставать…
— Пойдем! — оживленно, будто только этого и ждала, согласилась Вита.
Арсений пошел в спальню, лег, а Вита долго еще звенела посудой, переносила ее в кухню. Прислушиваясь к тому, как осторожно звучат ее шаги, Арсений сердился: не могла оставить все на столе до завтра. И тут она испытывает его терпение. Наконец Вита прошла в свою комнату, где стоял ее туалетный столик, и там сидела, как Арсению казалось, целую вечность. Но вот послышались ее шаги. Пахнув духами, она мигом оказалась возле него, прижимаясь горячим телом, зашептала:
— Я хочу дочку…
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
— Исключили…
Тихо, с трагической ноткой произнесла это Вита, упала в кресло и, закрыв руками лицо, зарыдала. Арсений смотрел, как вздрагивают ее круглые загорелые плечи, и не знал, что делать. Утешать? А как? Он ведь разделял мнение тех, кто исключал ее из Союза писателей. Об этом прямо сказал ей. Сидеть и молчать, когда самый дорогой тебе человек, мать твоего сына, рыдает от боли, — для этого надо быть каменным. Но где найти слова, которые были бы правдивыми и утешили бы Виту? Как ни напрягал он свою память, как ни хитрил, таких слов не смог подобрать.
— И за что они меня выгнали? — стонала Вита, не отрывая рук от лица. — За то, что я нашу литературу подняла до мирового уровня…
Зазвонил телефон. Вита подняла голову, сердито крикнула, будто знала, что это ей кто-то звонил:
— Скажи, что меня нет дома! И вообще, я для всех умерла! Никакого сочувствия! Все иуды! Всех ненавижу!
Арсений взял трубку. Вита насторожилась.
— Алло! — негромко произнес Арсений. — Виты нет. Где? А кто это? — Положив трубку и взглянув на Виту, сказал: — Мужской голос, который я уже не раз слышал. Кто это тебе звонит?
— А почему ты его не спросил? — вспыхнула Вита.
— Я спросил, — спокойно ответил Арсений. — Ты слышала.
— Так я виновата, что он не захотел тебе назваться? — все больше раздражаясь — надо же было на ком-то сорвать злость! — продолжала Вита. — Может быть, один из тех, кто на президиуме молчал, а теперь лезет со своим сочувствием! Хамелеоны! Трусы!
— Тебя послушать, так у нас все бездари, — заметил Арсений.
— Я этого не сказала! — сердито возразила Вита. — У нас были и есть великие писатели, перед которыми я склоняю голову. Независимо от того, голосовали они за исключение меня из Союза или нет, ибо знаю, что не все поднимают руку только тогда, когда им этого хочется.
— Может, кофе сварить? — предложил Арсений, зная, что Вита, нервничая, всегда пьет крепкий кофе.
Он пошел в кухню, а Вита — в свою комнату. Когда кофе был готов, Арсений вернулся за Витой — все приготовил на кухне, — но она, примостившись на своем узеньком диванчике, спала. Красивое лицо ее судорожно подергивалось, губы кривила нервная улыбка. Так она, должно быть, улыбалась, когда сидела на заседании президиума, слушая, как ее критикуют, предлагая исключить из Союза писателей. Арсений присел на пуфик возле трюмо и завороженно смотрел на жену, едва сдерживая желание обнять ее, поцеловать. «Боже, как я люблю ее, — думал Арсений. — И что же мне теперь делать, как сохранить все то, что было?» Ясного ответа на эти вопросы он не находил. Вита застонала во сне, резко повернулась и чуть не упала со своего диванчика. Арсений подхватил ее, она открыла глаза, удивленно заморгала, не понимая, где она, что с нею. Арсений, не выпуская ее из объятий, начал выпрямляться. Вита тряхнула головой, окутав лицо Арсения шелковой, душистой волной своих пышных волос, спросила:
— Я потеряла сознание?
— Заснула, — объяснил Арсений.
— О-о-о… — застонала Вита сквозь стиснутые зубы.
— Голова болит?
— Душа. И не болит, а горит. И горит так, что вот тут, — она взяла руку Арсения, приложила к туго стянутой лифчиком левой груди, — тут жжет. Так жгло, когда я перестала Алешу кормить. А мама сказала: это молоко перегорает. А что же сейчас перегорает?
— Я кофе сварил, — сказал Арсений. Он не поддержал разговора, думая о том, что перегорает в Витиной душе, боясь, что разговор этот сразу перейдет в ссору. Может, сюда тебе принести?
— Неси, — вяло согласилась Вита. Встала, пошатнулась и села. — Нет, я лучше прилягу, а то голова валится с плеч. Наверное, опять давление…
— Так, может, лекарство принести? — предложил Арсений.
— Нет, давай кофе, — попросила Вита, поправляя подушку под головой. — И как можно крепче! Диван качается, как лодка на волнах…
— На нем же тесно, — глядя, как Вита пристраивается, чтоб не упасть, заметил Арсений. — Иди в спальню.
— Ничего, я тут, — умостившись наконец, облегченно вздохнула Вита. — Да и не впервой мне…
Последние слова Вита проговорила с закрытыми глазами, чтобы не видеть, как этот упрек воспримет Арсений. Не впервые она устраивалась тут — в последнее время они часто ссорились, и она ночевала в своей комнате. Арсений на этот укор никак не ответил, хотя и считал, что его вины в их ссорах было значительно меньше, чем ее. А чаще всего она сама была виновата. Неделями спала на этом диванчике, и он уже не мог смотреть на него без лютой ненависти, будто диванчик был виноват в том, что они так долго не могут помириться. И если Вита ложилась тут, в его душе возникал страх, что снова начинается черная полоса в их жизни.