она раскрепощалась и производила впечатление красивой и талантливой. Даже веснушки куда-то девались... Но я опять не о том.
Ослов часто отлучался, и в его отсутствие мать, жена и приемная дочь жили весьма тихо. Однако Нина пользовалась популярностью среди беззаботных штабных офицеров и унтеров, которым не хватало женского общества. Заплетя волосы в две косички, как это принято у славянских девушек, она потихоньку выпивала с мужчинами, свободно перемещаясь между гостиной на третьем этаже и конторами на втором. Видимо, по чьему-то наущению, ниже второго этажа она спускалась редко, и солдаты раздосадованно повторяли: «Ох и непростая это девчонка!» Однако в чем ее сложность, похоже, никто не знал.
На крыше здания, как я уже упоминал, находился своеобразный наблюдательный пункт. Время от времени я поднимался туда. В центре площадки, которая была выложена черными плитками, возвышались четыре трубы, облицованные декоративным кирпичом. Вокруг них стояли десятки, если не сотни, больших и маленьких горшков с кактусами, на каждом из которых виднелся номерок Кактусы в то время были в большой моде, и Ослов купил их, потакая капризу Нины. Когда девушке надоедали учеба и вязание, она шла на крышу и, макая китайскую кисть и маленькое ведерко, смывала с растений маньчжурскую пыль, Затем она принималась переставлять горшки, которые стояли на деревянных полочках, обращенных к проспекту.
Но я бывал там не ради встреч с Ниной. Впервые столкнувшись с ней на лестнице, я сказал по-русски «Здравствуйте», но она лишь одарила меня пристальным взглядом и, не отвечая, прошла мимо, словно не слыхала приветствия. С тех пор, где бы мы ни встречались, девушка делала вид, что не замечает меня. Впрочем, Нина была слишком юной, чтобы пробудить мой интерес. К тому же, как вы знаете, я в не котором роде женоненавистник...
А поднимался я на площадку для того, чтобы полюбоваться пейзажем. Оттуда я наблюдал, простите за избитое выражение, живописную панораму Харбина. Мешала толь ко часовая башня универмага Каботкина, что стоял напротив. И только там, наверху, я понимал, почему Харбин называют Парижем Востока и Токио Северной Маньчжурии. Бурые дороги, прямые и широкие, каких не встретишь в Японии, восторгали меня, простираясь на сотни метров вперед. Стрех или четырех сторон возвышались шапки вязов с мелкими листочками. А когда в поле зрения попадали пышные клумбы в русском стиле, меня переполняло ощущение экзотики.
Тут и там темнели пышные скверы, меж которых Тянулись, то изгибаясь дугой, то выпрямляясь в линию, мили железнодорожного полотна. Совсем недалеко от нашего особняка пути сходились, устремляясь к вокзалу. Сверкали высокие купола храмов. Река Сунгари несла откуда-то свои кофейные воды к неведомому морю. Виднелся гигантский железнодорожный мост, который называли «Три тысячи девятьсот футов». Еще дальше за ним, вплоть до линии горизонта. раскинулись бескрайние поля гаоляна, бобов и кукурузы. Неужели земля и небо действительно так велики?..
Выбираясь из подвалов штаба и окидывая взором этот пейзаж, я испытывал искреннее восхищение. Удивительная пустота...
Другим моим развлечением были прогулки по тем местам которые я обозревал с крыши.
Сто тысяч русских в новом городе, тридцать тысяч китайцев в Фуцзядане и четыре с лишним тысячи японцев на пристани — так распределилось население города. Сравнивать уклады их жизни тоже было весьма занимательно. Распутный и горделивый дух окрестностей Китайской, зычная шумиха Фуцзяданя, жуткие сцены Нахаловки... Все это напоминало толчею мошкары в воздухе.
Слоняясь по улицам, я невольно запоминал названия банков, обменных пунктов, фабрик, магазинов, ресторанов, театров и притонов, где принимали так называемые амазонки. В штабе сражу же оценили это качество рядового Уэмуры и постоянно посылали меня с разными поручениями.
Отправляясь куда-либо, я всякий раз узнавал о Харбине что-нибудь новое, и со временем старые журналы, которые я скупал пачками, заняли не одну полку. Будучи склонным к литературе юношей, я не встретил в штабе подходящего собеседника и, как белая ворона, находил утешение в книгах.
Честно говоря, несмотря на прогулки по окрестностям и походы на крышу, Харбин навевал скуку. Как правило, чем крупнее город, тем более яркое впечатление он производит, но Харбин со временем стал видеться мне бестолковым и лишенным сути. Монотонность линейность, которыми руководствовались русские, строя, словно сговорившись, прямые дороги и мозаичные клумбы, были непонятны и порождали тоску в японской душе.
Каждый новый день не отличался от прошедшего. Бесправный рядовой, я изнывал от рутины, ощущая тягучесть времени и безбрежность пространства. Целая вселенная уподобилась гигантскому зевку. Но поскольку однажды я появился на этот свет, мне не оставалось ничего иного, как подчиниться заведенному миропорядку...
Было начало сентября, понедельник. Пошла пятая не деля моей непреодолимой штабной скуки. В тот день случилось одно происшествие, способное ненадолго ее развеять, так я думал поначалу. Но в действительности это была искра, запалившая фитиль событий, которые повлияли на ход войны в Сибири и Маньчжурии!
А случилось вот что: офицер Хосигуро, приписанный к интендантскому отделу, сбежал вместе с переводчиком Тонаси, также приписанным к штабу, прихватив сто пятьдесят тысяч иен казенных средств.
Пропажа обнаружилась в понедельник утром. В ходерасследования выяснилось, что интендант Хосигуро снял деньги со счета в филиале банка Кореи в субботу утром, а затем как ни в чем не бывало вернулся в штаб, где занимался привычными делами. Скрылся он, вероятно, в ночь на воскресенье. Ревизия бухгалтерских книг также выявила недостачу у Хосигуро полутора тысяч иен. Похоже, боясь проверки, которая ожидалась в ближайшем будущем, он решил «наелся яда — грызи тарелку».
Переводчик Тонаси прибыл в Харбин в конце июля, и его сразу же усадили переводить заметки генерала Хорвата. За прошедшие месяцы он, как видно, сблизился с Хосигуро — мужчины частенько ходили вдвоем по кабакам. Ни тот ни другой не принимали участия в боевых действиях и были трусоваты. Неудивительно, что товарищей сочли сообщниками. Вдобавок, по словам офицеров, их развратили сцены жизни на широкую ногу русских эмигрантов и распущенность других японцев, свойственная людям, которые находятся за границей.
Реакция рядовых оказалась еще жестче. На этой войне им было совсем не сладко: опустошенные, они смирились с судьбой, но, когда приходилось сталкиваться с партизанами или повстанцами (те появлялись как черт из табакерки), солдат, словно стадо на пороге бойни, охватывал ужас. Теперь же, ко всему вдобавок, в их рядах появилось двое предателей, что было совсем невыносимо. Изменники не являлись рядовыми, но это обстоятельство не умаляло произведенного эффекта: окажись те поблизости, их бы расстреляли заживо.
В штабе, конечно же, царила суматоха. Мы недоуменно смотрели на изменившиеся лица людей из тайной полиции, жандармов и работников банка, когда ответственный дежурный приказал оставить в одной из комнат третьего этажа лишь десять стульев, а остальные перенести в танцевальный зал на четвертом этаже. Затем в наспех сооружен ном поисковом штабе (пока назовем его так) собрались шестеро жандармов. На почетном месте сидел поручик, слева — фельдфебель, справа — младший унтер-офицер, еще присутствовало три ефрейтора. Все они были известны как толковые специалисты.
Поначалу черные петлицы вызывали у меня уважение. Поэтому, когда офицеры расселись и в комнате воцарилась напряженная атмосфера, мне показалось, что они вот-вот поймают преступников. Конечно, сам я в ту пору еще не был ни в чем виноват...
Как только комиссия собралась, вызвали одного из моих товарищей, а после полудня удрученный ефрейтор позвал меня.
— Эй, Уэмура, заменишь его. — Фельдфебель наорал на меня и потребовал человека, который хорошо знает Харбин. — Без тебя никак!
Я улыбнулся и бодро взбежал по лестнице, ощущая себя героем детективной пьесы.
В поисковой комиссии, кроме упомянутых персон, сидели прикомандированный к штабу майор пехоты по прозвищу Усатый Дарума, бледный поручик в очках для близоруких — его прислали из тайной полиции, и на почетном месте интендант первого разряда, похоже, ответственный. Они только что закончили допрашивать свидетелей в гостинице «Центральная».
Я занял место у входа, предназначенное для дежурного, и принялся внимательно наблюдать за происходящим. Конечно, мой интерес был продиктован смертной скукой, однако я постарался запомнить каждое услышанное слово. А что, если удастся самостоятельно поймать преступника? Признаюсь, меня посещали честолюбивые мысли, хоть по натуре я весьма замкнутый человек. Присутствуя на совещании поисковой комиссии, я вновь ощутил живой интерес, чего не случалось со мной очень давно.
К утру щупальца поисковой комиссии распространились во все стороны за пределы Харбина: до Пограничной на востоке, Нингуты с Хайлунем на севере, Цицикара и Маньчжурии на западе, Чанчуня и Шэньяня на юге. Оставалось только ждать, когда вор угодит в капкан и прозвенит колокольчик.
Интендант Хосигуро (что переводится с японского как «черная звезда» — прим. пер.) обладал говорящей фамилией. Невысокий горделивый брюнет, он был чрезвычайно привередлив и обидчив. Столь обидчивыми бывают лишь интенданты и музыканты, за что их, как правило, презирают настоящие военные. Хосигуро кричал на всякого, кто не отдавал ему честь (в военное время подобный политес казался излишним), и о нем ходила дурная слава.
А вот к переводчику Тонаси, второму беглецу, окружающие не испытывали ненависти. Рядовые скорее пренебрегали им. Дамский угодник с лицом невзрачным, как блин, он Кончил языковую школу и обладал великолепным послужным списком. Кроме находчивости Тонаси мог похвастаться великолепным знанием русского языка и устного, и письменного. Сразу по прибытии он стал своим среди специалистов, которые работали на третьем этаже. Причем ценили его не только за находчивость, но и за одну забавную черту: при любом упоминании запрещенных в армии «красных» идей, он тут же