Джанкарло в свое время проучился два семестра в университете Рима, на факультете психологии, а потом девять месяцев провел в тюрьме Реджина Коэли, что означало «царица небес», в очень сырой, находившейся ниже уровня Тибра, камере. Это был еще почти мальчик, и вот теперь он впервые провел ночь с женщиной, да к тому же она была его командиром. Франка была старше его на восемь лет, в слабом свете спальни он мог различить тонкие стрелки на ее шее и у линии рта, тяжеловатый перекат бедер, когда она во сне переворачивалась на другой бок, несколько полноватые выше локтя руки. Она возглавляла Движение уже восемь лет, он знал об этом, знал, что ее снимки были во всех патрульных машинах оперативного полицейского отряда Скуадра Мобиле, ее имя знал сам шеф спецподразделения по борьбе с терроризмом, оно постоянно склонялось на всех совещаниях, проводимых Министерством внутренних дел.
Это было прекрасно известно Джанкарло, ведь именно они — он и Энрико — должны были охранять и защищать ее, оберегать ее свободу.
Усиливающаяся жара вползала в комнату сквозь щели в жалюзи, мебель была вся в полосках теней и света, пепельницы, полные окурков, блестели под лучами восходящего солнца. Тут же стояли бутылки из–под вина, купленного в супермаркете, немытые тарелки с засохшим соусом, валялись газеты. Блики света подрагивали на стеклах картин, развешанных по стенам, дорогих, модерновых, в красивых прямоугольных рамках. Они висели здесь еще до их появления в этой квартире. Картины скрашивали долгие часы, которые им приходилось проводить в этих стенах, ожидая получения инструкций или приказов — провести разведку, подготовить план или, наконец, совершить акт террора. На юношу все эти предметы действовали раздражающе, смущали его, вызывали недоверие к квартире. Им не стоило жить в таком месте, со всем этим комфортом и атрибутами, присущими классовому врагу, то есть с тем, с чем они должны были бороться. Но так как Джанкарло был новичком в Движении и лет ему было только девятнадцать, он быстро научился помалкивать в подобных противоречивых ситуациях.
Он услышал, как Франка встала и по ковру прошла к двери. Он быстро одернул рубашку, застегнул верхнюю пуговицу на брюках, подтянул молнию и обернулся. Она стояла в дверном проеме с улыбкой на устах и взглядом кошки. На талии ее было завязано полотенце, а чуть выше открывалась бронзовая грудь, где еще совсем недавно лежали кудри Джанкарло. Грудь тяжело свисала, потому что Франка никогда не носила бюстгальтер, даже когда надевала свою ежедневную униформу с обтягивающей блузкой. Джанкарло считал, что она восхитительна. Его руки застыли на брючной молнии.
— Спрячь, малыш, пока холостой. — Она залилась смехом.
Лицо Джанкарло вспыхнуло. Он перевел взгляд на закрытую дверь в комнату, где слал Энрико.
— Не будь ревнивым, лисенок. — Она словно прочла его мысли, сказав это с оттенком насмешки и презрения. — Энрико не сможет отобрать моего лисенка, Энрико не займет его место.
Она пересекла комнату, подошла к Джанкарло, глядя ему прямо в глаза, обвила его шею своими руками и прижалась к уху, слегка ущипнув и укусив его. А он стоял, боясь пошевелиться, чтобы не упало полотенце с ее талии. Комнату ярко освещало солнце.
— Сейчас, когда ты стал мужчиной, Джанкарло, не веди себя как мужлан. Не становись унылым собственником. Ну хотя бы не сразу...
Он поцеловал ее в лоб — как раз на уровне его губ, и она хихикнула.
— Я обожаю тебя, Франка.
Она снова засмеялась.
— Сделай, пожалуйста, кофе и поджарь хлеб. Он, наверно, зачерствел. И вытащи из постели эту свинью Энрико. Только не вздумай хвастать своей победой. Я посмотрю, как ты меня обожаешь.
Она прошла мимо него, и он не смог сдержать дрожь в ногах. Руки тоже напряглись, а ноздри почувствовали влажный, пьянящий аромат ее волос. Он не мог оторвать взгляда от плавных изгибов ее тела, когда она, раскачивая бедрами, шла в ванную. Волосы струились по ее плечам. Это была она, офицер НАП [2], руководитель и бесспорный лидер одной из ее ячеек, ставшая символом Движения. Ее свободу хотели распять, как Христа на кресте Государства. Она помахала ему своей маленькой тонкой ладошкой, полотенце съехало с ее талии, обнажив на мгновение белую кожу и темные волосы. Она засмеялась и закрыла за собой дверь. Эта тонкая нежная ладошка, слабая и в тоже время крепкая, так отличалась от мертвой хватки неделю назад, когда она сжимала «беретту» 38-го калибра и решетила пулями ноги одного высокопоставленного чиновника. Это происходило прямо у ворот фабрики, откуда тот только что вышел. Он упал и молил о пощаде.
Джанкарло постучал в дверь к Энрико, сначала слегка, а потом уже начал дубасить, игнорируя обрушившийся на него поток оскорблений и протестов, пока не услышал по голосу, что Энрико проснулся и, шатаясь, идет к двери.
Лицо его перекосилось от злости.
— Что, сопляк, обогрелся? Готов теперь к возвращению в родные пенаты? Я только собрался отоспаться...
Джанкарло покраснел, прикрыл дверь и поспешил на кухню — налить воды в чайник, помыть чашки и посмотреть, что там с хлебом, купленным два дня назад.
Потом он прошел в спальню Франки, стараясь не наступить на ее разбросанную одежду, отводя глаза от сдвинутого с места матраца и скомканных простыней. Он опустился на колени и вытащил из укромного местечка под кроватью дешевый пластиковый чемодан, который всегда стоял там, расстегнул ремни и поднял крышку. Тут был целый арсенал — три автомата чешского производства, два пистолета, магазины к ним, холостые патроны, зарядные батареи, мотки красного и синего провода, маленькая сумка, где лежали детонаторы. Джанкарло отложил в сторону обшитый металлом ящик с часовыми механизмами и телескопическими антеннами, которые были куплены ими совершенно открыто как радиоприборы для частных самолетов или яхт, хотя использовались они для организации террористических актов. На самом дне чемодана лежал его личный пистолет 38-го калибра. О, этот 38-й! У молодежи он вызывал восторг, это был символ борьбы с поднимающим голову фашизмом. 38-й, я люблю тебя! Ты признак взросления, даже зрелости. 38-й, мы сражаемся вместе! Пусть только Франка прикажет, он всегда готов! Он опустил взгляд на оружие. 38-й, друг мой! Этот ублюдок Энрико даже раздобыл себе где–то еще один. Он снова застегнул ремни на чемодане и запихнул его обратно под кровать, задев рукой ее валявшиеся трусики. Он стиснул их пальцами и прижался губами к ткани. Впереди еще целый день, а потом они снова вернутся сюда, уставшие, как собаки, с чувством тяжести во всем теле.
Ну хватит, пора вытаскивать из плиты хлебцы и поискать растворимый кофе.
Франка стояла в дверях.
— Что, не терпится, лисенок?
— Я просто проверял чемодан, — Джанкарло смутился. — Если мы хотим попасть на почту к открытию...
Улыбка медленно сошла с ее лица.
— Ты прав. Мы не должны опаздывать. Энрико готов?
— Он скоро. Мы успеем выпить кофе.
Пить этот так называемый «настоящий растворимый кофе» было ужасно неприятно, но пойти в бар, чтобы выпить действительно настоящего кофе они не могли — это было слишком опасно. Франка часто полушутя-полусерьезно говорила, что это самая большая жертва с ее стороны.
— Давай–ка поторопи его. У него будет куча времени, чтобы отоспаться, когда мы вернемся.
Доброта и какое–то почти материнское чувство к Джанкарло уже покинули ее, верх взяла властность, а мягкость и теплоту вместе с ароматом кожи смыл утренний душ.
Им предстояло ехать на почту, чтобы оплатить квартальный счет за телефон. «Счета всегда должны оплачиваться вовремя, — любила повторять Франка. — Любая задержка может вызвать подозрения, и тогда начнутся всякие проверки и расследования». Если они попадут на почту пораньше, то окажутся среди первых у кассы, где производятся расчеты за наличные. Потом придется послоняться немного вокруг, чтобы не вызывать подозрений. Франка, в сущности, не нуждалась в том, чтобы вместе с ней на почту ехали и Энрико, и Джанкарло, но жизнь в этой квартире развили в ней клаустрофобию и ворчливость.
— Поторопи его, — приказала она, натягивая джинсы.
Раскинув на кровати свое стройное тело в шелковой розовой пижаме, с выражением досады и раздражения на отбеленном кремами лице Виолетта Харрисон пыталась определить источник шума. Вот уже часа полтора она старалась заснуть. Она повернулась на своем широком двуспальном ложе и упрятала лицо поглубже в подушки, ища спасения от назойливого звука, который заполнил уже всю комнату. Джеффри ушел тихо, не желая будить ее, даже туфли надел в прихожей. Перед уходом она почувствовала прикосновение его губ на своей щеке и мысленно сморщилась, ощутив крошки от тоста, только что съеденного им за завтраком.
Она не хотела вставать, пока не придет Мария и не уберет кухню. Там стояла грязная посуда, оставшаяся от ужина, а эта ленивая корова ни за что не появится раньше девяти. Господи, с ума можно сойти! Воздух уже так накалился, что она вся покрылась потом — и лоб, и шея, и подмышки, а ведь еще нет и восьми. Чертов Джеффри, он все время только собирается установить кондиционер в квартире. Она просила его об этом много раз, а он все откладывал, увиливал, говорил, что лето будет коротким, а установка стоит дорого. К тому же, неизвестно, сколько они здесь пробудут. Ему хорошо говорить, он не проводил целый день в этой турецкой бане, у него не потели подмышки и не чесалось в трусах. У него–то в офисе был кондиционер, а дома, он считал, в этом не было необходимости. Мерзавец!
Шум все еще продолжался.
...Она снова пойдет на пляж этим утром. Там, по крайней мере, хоть ветерок дует. Не очень сильный, конечно. Но хоть какая–то прохлада идет с моря, и кроме того, может быть, опять придет этот мальчишка. Он обещал. Нахальный дьяволенок, маленький развратник! Хотя не такой уж и маленький, с ним можно было бы позабавиться... О господи, Виолетта, у тебя хватает проблем и без этого!.. Он был весь такой мускулистый, с накачанным брюшным прессом и забавными вьющимися волосиками на ногах. Сначала он сказал ей пару комплиментов а потом