Посмотри, это мой папоротник, он цветёт.
Нет у меня крова, закаты мои кровавы,
Но вот мои сокровища, вот мой серебряный мёд.
Вот, посмотри, это пластмассовый мой солдатик,
Сражавшийся на самой настоящей войне.
Можешь взять его поиграть, мне не жалко, мне хватит.
Вот мои сокровища, ничего у меня лучше нет.
Слушай меня, пожалуйста, сказка моя простая:
Жил да был солдатик в заповедном лесу…
Белая вьюга, страшная меня заметает,
И сокровища мои глупые, и медведика, и лису.
Три стихотворения о Марии
«Восходила, сияла над ней звезда…»
Восходила, сияла над ней звезда,
подо льдом шумела живая вода,
просыпались деревни и города,
напоенные светом новой звезды.
Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
по-над полом тихо ползла туда,
где сидела она, на руках дитя
обнимая. Снаружи мороз, свистя,
запечатывал накрепко все пути,
чтоб чужой человек не сумел прийти.
На дверных петельках темнела ржа.
И она сидела, Его держа,
и она бы молила Его не расти,
чтоб стирать пелёнки, кормить из груди,
оставаться не Богом – её дитём,
не ходить этим страшным терновым путём,
оставаться маминым счастьем, днём
абрикосово-жарким, чтоб был – человек,
и никакой Голгофы вовек.
Чтобы всё как у всех, чтоб не знать никогда
этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…
Но уже восходила над нею звезда,
и уже торопились в дорогу волхвы.
И уже всё пело про Рождество.
Потому не просила она ничего,
только всё целовала ладошки Его
и пяточки круглые у Него.
«Говорит ей: «Ну потерпи, ещё немного, терпи, терпи»…»
Говорит ей:
«Ну потерпи, ещё немного, терпи, терпи»,
а она качается на осле,
живот до носа.
И ответила бы: «терплю»,
но в горло въедается пыль,
пыль израильских серых песчаных заносов.
А он-то, Иосиф, всё суетится,
ведёт в поводу осла,
думает: как она, бедная,
лишь бы в дороге не родила,
вот дойдём-то до Вифлеема,
и там первая же гостиница, чайник чаю, тёпленькая вода,
пусть она ляжет, ляжет хотя бы, да.
А она качается на осле,
думает: «не может быть, чтобы это уже начало».
Пыль в лицо въедается.
От боли бы закричала,
но чего тут кричать, чем поможешь,
капли пота ползут по коже,
вот и Осе и так нелегко, а она помолчит, помолчит.
В Вифлееме он бросается от одной гостиницы до другой.
Как это нету мест, ну хоть для нее для одной,
Хоть койко-место, хоть от подсобки дайте ключи.
И везде головой качают, все места закончились,
только нули.
Извините, ничем не можем помочь.
В Израиле наступает ночь,
Но звезды ещё не взошли.
Он находит конюшню.
Маша, говорит, ну и что, ты немножечко потерпи.
(А она отвечает: «терплю»),
Посмотри, тут чисто и мягко, ложись и спи,
я воды принесу, я очень тебя люблю,
а она говорит: «началось».
Ко лбу прилипли волны волос,
побелела рука,
это – ещё не страдать,
чистая ткань,
тёпленькая вода.
И восходит звезда.
И всё становится лучше – теперь уже навсегда.
И чего ты плачешь, не плачь, не плачь,
Смерти нет отныне, не бойся,
а только любовь,
и выходят волхвы
из-за дальних восточных холмов,
слышен смех людей, и пение звезд, и ржание кляч.
«А воздух жаркий и липкий, и так его мало…»
А воздух жаркий и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,
но её, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясётся и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеётся,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идёт по земле, истирает гранит и крошит,
а она отвечает:
маленький мой, хороший,
ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
открывай глаза свои неживые, незрячие.
И плачет, сильно-пресильно плачет.
Он войдёт в её дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал всё, как ты мне сказала.
Смерть, где твоё жало?
«В диких реках, где рыбы заснули давно…»
В диких реках, где рыбы заснули давно,
В мёртвых чёрных озерах, не тронутых льдом,
Я ныряю на самое тинное дно,
В дикий омут глухой, где песок и темно,
Это значит любовь.
Почему, говорю, так нельзя, чтоб меня
Сразу взяли на облако, в люльку бы лечь,
И качали, качали, качали б, храня,
От печалей и ран, и чтоб платьице снять,
Но любовь моя слово и речь.
Вот она: человек и другой человек,
И все раны да шрамы на теле у них,
Это рыбы слепые на дне тёмных рек,
Это ты, уходящий с вокзала во снег,
Словно в белый пророческий стих.
Почему в облаках, где теряется вес,
Мне нельзя спать и слушать, как ты мне поёшь,
Но мы странные звери, чьё сердце суть лес,
Если добрая сказка без страшных чудес,
То она обязательно ложь.
Но пока что возьми меня на руки, пой,
Что мы живы сейчас, будем живы весной,
И что любишь меня навсегда.
Даже если не выпустит омут глухой,
Ледяная речная вода.
«Сделала куклу из веток и ниток…»
Сделала куклу из веток и ниток, за собою таскает.
Это, говорит, душа моя неприкаянная,
Неприткнутая, по белу свету шастает, мается,
Усталая, слепоглухонемая.
А я вот ей сделаю чистенькую постельку,
Положу на белые простыни, да у стенки,
Буду петь-напевать ей песни,
До самой весны буду петь ей тихие песни,
И она оттает, оттает, воскреснет.
Какой нынче белый снег над нами в Москве,
пронизанной поездами,
И я гляжу на звезду, и в голову целит звезда мне
Снайперским прицелом, и я упаду в сугроб
с невидимой дырочкой на виске.
Господи, прими нас в нашей тоске.
Все мы тут зайчики, лисоньки, потрепанные игрушки,
Изорвавшиеся книжки,
Разбившиеся фарфоровые пастухи и пастушки
В советском серванте, в маленьком городишке.
Все мы тут ходим, ждём, чтобы нас подобрали,
Чтобы назвали любимыми, но снег летит неустанно,
Засыпает наши лица, дома и страны,
И целит в висок звезда,
И простираются магистрали.
«когда вот так: горбатые домята…»
когда вот так: горбатые домята
и сморщенная мокрая рябина,
и на полях разобранных и смятых
лежит трава – мы помним о любимых.
и так ещё: от чёрно-снежных ёлок
вечерний горизонт – слегка мохнатый,
и на берёзах тоненьких и голых,
туман и снег – как сахарная вата —
то мы тут ходим со своей любовью,
больные ходим со своей любовью,
и носимся со внутренней любовью,
и производим мир своей любовью.
а мир и сам – гляди же – происходит:
горчит во рту вода, листва опала,
и птицы с ней взлетели в небо, хоть и
укрыты мы от неба одеялом —
из серого и тёплого, как в детстве,
из сахарного снега и из облака.
а мы тут носим – никуда не деться —
вот это, что стозевное и обло.
храни тебя от чёрного пространства,
от космоса голодного ночного —
горячее дыханье лиса-братца,
и снег, и человеческое слово.
«Такая морозная русская эта тоска…»
Такая морозная русская эта тоска,
И мелкие капли во мгле происходят лениво.
Я стала невидима, стала, как пепел, легка,
И ветер несёт меня там, где качаются ивы
И медленно от берегов замерзает река.
Я лёгкая, словно не плакала, не цвела,
В степи не венчалась, в костре никогда не горела,
Как будто бы девочка, мамин цветочек, была,
И нежные щёки, и пухлое белое тело,
А стала прозрачной, прозрачной и чёрно-белой.
Является ветер – приходит в движение всё:
Камыш пожелтевший, и длинные ивы, и птицы,
Как будто тележное сдвинулось колесо,
Как будто сейчас уже что-то, наверно, случится,
И пятна тумана мелькают, как белые лица.
Еще пол-движенья – и всё побелеет, зима