ую станцію.
— Я сказалъ: «отправьте меня на ту станцію». Та кухарка отвезла меня на вокзалъ, взяла билетъ и отправила съ сундучкомъ вмѣстѣ. Еще полтинникъ дала на дорогу.
— Пріѣхалъ на станцію, а до имѣнія двѣнадцать верстъ, извозчикъ проситъ рубль съ четвертью. Спрашиваю: «а куда идти?» — «Все прямо по шоссе», — говорятъ.
Я оставилъ сундучокъ у стрѣлочника, пошелъ пѣшкомъ по шоссе…
— Вотъ поѣздъ идетъ, — перебилъ онъ самъ себя. — Вамъ ѣхать надо.
— А дальше что было, — стремительно спрашивала Елена, — какъ вы въ Петербургъ назадъ попали?..
— Самъ вызвался, въ заводскіе ученики, изъ слесарной мастерской, — торопливо говорилъ Миша.
— Идемъ къ поѣзду!..
— Приходите ко мнѣ, — предложила вдругъ Елена, видя, какъ поспѣшно приближается поѣздъ. — Вотъ мой адресъ.
Она достала изъ кошелька, висѣвшаго на ея поясѣ, другой кошелекъ, маленькій черный, вынула оттуда визитную карточку и карандашомъ быстро приписала адресъ.
— Я живу у тетки, — объяснила она мимоходомъ, — она милая. Приходите завтра, нѣтъ, послѣзавтра вечеромъ. Я буду васъ ждать.
— Времени у меня мало, — сказалъ Миша нерѣшительно.
— Ахъ, какой вы, — быстро возразила Елена. — Ну, дайте мнѣ вашъ адресъ. У меня много времени. Я къ вамъ пріѣду.
— Пріѣдете? — недовѣрчиво переспросилъ Миша, — мы въ комнатѣ живемъ и все мужчины.
— Ну, такъ что же, — возразила дѣвушка, — мужчины, или женщины, развѣ не все равно?
— А, у васъ карточка есть, — наивно прибавила она, видя, что Миша, въ свою очередь, достаетъ изъ кармана визитную карточку.
Миша нервно повелъ бровями. Почему-то изъ всѣхъ признаковъ внѣшней культурности, рабочіе особенно цѣнятъ визитныя карточки. Ихъ стараются имѣть даже люди, небрежные въ одеждѣ и не придающіе цѣны никакому внѣшнему лоску.
— Вотъ мой адресъ, — сказалъ онъ, — но, лучше, вы не приходите. Я самъ приду къ вамъ въ субботу вечеромъ, если хотите этого. А теперь, прощайте.
— Прощайте, Миша! — непремѣнно приходите!..
Елена быстро вскочила на подножку вагона и еще разъ улыбнулась своему спутнику.
И послѣднимъ воспоминаніемъ юноши осталось его собственное уменьшительное имя, неожиданно произнесенное этими прекрасными устами.
Миша съ братомъ жили въ довольно большомъ деревянномъ домѣ, на самомъ краю предмѣстья, въ непосредственномъ сосѣдствѣ съ огородами. Даже улица, на которой они жили, называлась Сельской. Впрочемъ, обширная перспектива капустныхъ и огуречныхъ грядъ, открывавшаяся изъ заднихъ оконъ, не имѣла особенно сельскаго вида.
Онѣ были разрѣзаны слишкомъ правильными квадратами, покрыты стеклянными четвероугольниками парниковыхъ крышъ, рогожами, рядами странныхъ глиняныхъ горшковъ, опрокинутыхъ кверху дномъ, и напоминали скорѣе мануфактурные полуфабрикаты, правильно разложенные на вольномъ воздухѣ для просушки передъ дальнѣйшей обработкой.
Даже зелень являлась на нихъ вся вдругъ, какъ по командѣ, размѣренными вереницами отдѣльныхъ стеблей и кустиковъ, похожими на линіи цвѣтковъ на набивномъ ситцѣ, и, какъ будто, не имѣла ничего общаго съ настоящей природой. Только на одномъ полуоткрытомъ пустырѣ, внѣдрившемся между домами Сельской улицы, росла настоящая зеленая трава, какъ ее выростилъ Господь Богъ, и паслась какая-то чахлая сѣрая лошадь.
Сельская улица упиралась въ другую, поперечную, которая, быть можетъ, въ видѣ противовѣса этому сельскому спокойствію, называлась Общественнымъ переулкомъ. Такого имени не имѣла ни одна улица въ Петербургѣ.
Мѣстный приставъ постоянно хмурился, назначая туда полицейскіе посты, и въ одномъ изъ секретныхъ донесеній даже предложилъ переименовать переулокъ Государственнымъ, въ видахъ успокоенія населенія.
Миша и Алеша жили по-студенчески, въ узкой комнатѣ, снимаемой отъ хозяйки. Въ комнатѣ были двѣ желѣзныя кровати, столъ, три стула, этажерка для книгъ. Несмотря на ея скромные размѣры, Миша платилъ за нее 10 рублей въ мѣсяцъ. На главной линіи Кузнецкаго тракта, составлявшей своего рода Невскій проспектъ и обставленной справа и слѣва фабриками и заводами, квартиры были еще дороже, и рабочія семьи ютились вмѣстѣ съ дѣтьми въ одиночныхъ комнатахъ и даже въ углахъ, почти столь же тѣсно и скученно, какъ на заднихъ дворахъ Лиговки или Ямской.
Пищу приготовлялъ Алеша, который до сихъ поръ не могъ поступить на мѣсто и заполнялъ свои досуги домашнимъ хозяйствомъ.
Миша зарабатывалъ довольно много и жили они съ братомъ какъ нельзя скромнѣе, но деньги уходили всѣ до-чиста и на черный день не оставалось ничего.
Пріятель Миши, Гутниковъ, лежалъ на кровати, задравъ на противоположную спинку свои длинныя ноги. Алеша, надутый и красный, сидѣлъ опершись локтями на столъ и даже отворотясь въ другую сторону.
— Вретъ она все, — настаивалъ онъ смущеннымъ и обиженнымъ тономъ. Намъ и батюшка отецъ Антоній говорилъ въ Киселевкѣ: «не вѣрьте учительшѣ, она скоромное въ посты лопаетъ».
— А ты не лопаешь? — возразилъ Гутниковъ со смѣхомъ.
Алеша еще больше смутился. Дѣйствительно, въ домашнемъ обиходѣ Мишинаго хозяйства посты какъ-то совсѣмъ не соблюдались.
— Кто же у васъ вретъ? — приставалъ Гутниковъ, — вытягивая свои ноги черезъ желѣзную спинку до противоположной стѣны.
— Отступая отъ японцевъ
Мы напали на ганопцевъ,
— тихонько запѣлъ онъ сквозь зубы.
— Не смѣй пѣть! — яростно крикнулъ Алеша, внезапно поворачиваясь на стулѣ. — Арестантъ!..
— Ого! — сказалъ Гутниковъ, спокойно улыбаясь. Дѣйствительно, Гутниковъ очень недавно избавился отъ вавилонскаго плѣна и вышелъ изъ Предварилки.
— А ты чѣмъ былъ въ деревнѣ, Алешенька, — заговорилъ онъ снова съ ехидной мягкостью, — пастухомъ?..
Алеша молчалъ, отчасти стыдясь своего недавняго окрика.
— Что жъ ты молчишь? — приставалъ Гутниковъ, — или ты воши пасъ за пазухой?
— Стракулистъ! — не удержался Алеша. — Самъ вшивый!
Гутниковъ былъ писцомъ на Череповскомъ заводѣ. Онъ зарабатывалъ гораздо, меньше Миши, даже съ вечерними занятіями, которыя удлиняли его рабочій день дольше обычныхъ заводскихъ десяти часовъ.
Онъ былъ сынъ рабочаго и жилъ среди рабочихъ, и его общественное положеніе нисколько не было выше токаря или слесаря.
— Опять у васъ битва? — спросилъ Миша, входя въ комнату.
Гутниковъ постоянно изводилъ мальчика своими ѣдкими замѣчаніями и доводилъ его до бѣлаго каленія.
— Вотъ этотъ говоритъ, что русскіе плохіе, — сказалъ Алеша, сбычившись.
— А у насъ на деревнѣ поютъ: «Наша Матушка Рассея всему свѣту голова».
— Ты вѣдь не велѣлъ пѣть! — удивился Гутниковъ. — А хочешь въ деревню назадъ, Алешенька?..
Сердце Алеши упало. Онъ пріѣхалъ изъ деревни полгода назадъ, оборванный и голодный. Здѣсь въ городѣ онъ отъѣлся и пріодѣлся. Братъ купилъ ему штиблеты и штаны на выпускъ, отдалъ собственное пальто, немного поношенное и широковатое для мальчика, но совсѣмъ цѣлое и безъ пятенъ. Теперь завѣтной мечтой Алеши было какимъ бы то ни было путемъ пріобрѣсти карманные часы. У него оставались отъ обѣдовъ кое-какія копѣйки, и онъ даже пробовалъ копить, но никакъ не могъ накопить болѣе полтинника, ибо жизнь въ городѣ требовала карманныхъ денегъ, особенно по воскресеньямъ.
Гутниковъ какъ будто подслушалъ теченіе мыслей Алеши.
— Ты что ѣлъ въ деревнѣ, Алеша, — началъ онъ опять. — Хлѣбъ, соль да капуста, а въ брюхѣ все пусто…
— Вотъ говорятъ: въ деревнѣ здоровѣе жить. А посмотрѣть на тебя. Пріѣхалъ, кости да кожа, а здѣсь, гляди, какое рыло наѣлъ на братнемъ хлѣбѣ.
Алеша жилъ съ бабушкой въ бѣдной рязанской деревнѣ и питался впроголодь. Здѣсь, въ городѣ, они каждый день ѣли мясо. Обыкновенный обѣдъ изъ заводской столовой, два блюда и сладкое, за четвертакъ, былъ для деревни огромнымъ расходомъ и недосягаемой роскошью. Неудивительно, что городская жизнь казалась Алешѣ верхомъ благополучія, и онъ больше всего боялся, чтобы братъ не отослалъ его обратно на родину.
— Зачѣмъ ты парня дразнишь? — сказалъ Миша съ бѣглымъ упрекомъ.
— А онъ пускай дурака не валяетъ, — возразилъ Гутниковъ. — Умные люди, говоритъ, врутъ, а дураки говорятъ правду. Нашъ, говоритъ, Евстигней — всего свѣта умнѣй.
— Обойдется, — сказалъ Миша. — Прочелъ книжку, Алеша? — прибавилъ онъ, обращаясь къ брату и садясь за ужинъ. Онъ заботился, какъ могъ, о развитіи Алеши и заставлялъ его читать книжки по своему выбору.
— Прочелъ, — сказалъ Алеша уныло. Его патріотическое раздраженіе совершенно улеглось и ему было стыдно своей ссоры съ Гутниковымъ. Но писецъ постоянно говорилъ съ нимъ тономъ какого-то особаго городского и ученаго превосходства, который выводилъ Алешу изъ себя.
— Ну, давай мириться, Алешенька, — началъ опять Гутниковъ.
Мальчикъ не отвѣчалъ.
— Алексѣй, человѣкъ Божій, обитъ кожей, набитъ рогожей, никуда не гожій… Полно, не сердись. Скажи, мальчишечка, какія дѣвушки лучше, городскія или деревенскія?
Алеша продолжалъ хмуриться, но на лицѣ его противъ воли проступила улыбка и постепенно распустилась широкимъ румянымъ лучомъ.
Младшій брать Миши былъ необычайно влюбчивъ. Онъ старался посѣщать дома, гдѣ были невѣсты на выданьи и гдѣ по субботамъ иногда устраивались вечеринки. Алеша называлъ ихъ по деревенски посидѣлками, но городскихъ барышень предпочиталъ деревенскимъ дѣвкамъ.
— Деревенскія, небось, сопливыя, — продолжалъ неутомимый Гутниковъ. — А городскія вальяжненькія.
Алеша не вытерпѣлъ и утвердительно кивнулъ головой.
— Фабричныя дѣвицы,
Наливочку всѣ пьютъ.
Красотки мастерицы
По Невскому снуютъ.
запѣлъ неугомонный писецъ.
Хозяйка внесла самоваръ.
— А я тебѣ новую книжку принесъ, — сказалъ Гутниковъ со смѣхомъ, обращаясь къ Мишѣ, — во всемъ твоемъ вкусѣ, стихи. Нашего же брата, путиловскаго рабочаго, Шувалова.
Миша нахмурился. Онъ тоже писалъ стихи и язвительность писца обратилась теперь по его адресу.