— Посмотри, чего пишетъ, — продолжалъ Гутниковъ. — Сейчасъ видно. Дай, я прочитаю:
Я въ деревнѣ пасъ скотину
Да ходилъ сторожевымъ.
А теперь повыше чиномъ,
Здѣсь я сталъ мастеровымъ.
— Мишенька, — вдругъ заговорилъ Алеша, — опредѣли меня на заводъ.
— Я тебѣ говорилъ, — нѣту станка свободнаго, — возразилъ Миша такъ же хмуро.
Мѣста для Алеши выходили неоднократно, но все плохія, обѣщавшія мало заработка. Миша непремѣнно хотѣлъ пристроить брата къ токарному станку, гдѣ заработная плата была выше всего. Но Алеша былъ другого мнѣнія.
— Хоть куда-нибудь, — настаивалъ онъ, — хоть въ литейную.
— Подобное къ подобному тянетъ, — насмѣшливо сказалъ Гутниковъ.
Литейная была самая необразованная мастерская, гдѣ требовалась только физическая сила и куда иные рабочіе поступали прямо изъ деревни.
Чаепитіе окончилось.
Алеша всталъ изъ-за стола и, по привычкѣ, обратившись въ передній уголъ лицомъ, сталъ торопливо креститься и бормотать молитву.
— Да ты чему молишься, — со смѣхомъ спросилъ Гутниковъ, — пустому углу?..
Въ комнатѣ Миши не было никакой иконы. Алеша сначала удивился этому, но потомъ рѣшилъ, что, должно быть, братецъ знаетъ лучше. Самъ же онъ продолжалъ поступать такъ, какъ его учила бабушка въ деревнѣ. По его понятіямъ, напримѣръ, войти въ чужую квартиру и не перекреститься въ красный уголъ, было такъ же невѣжливо, какъ остаться въ шапкѣ и не поздороваться. Но только теперь Гутниковъ прямо и грубо обратилъ его вниманіе на различіе между внѣшним поведеніемъ его и брата.
Алеша вынесъ самоваръ, убралъ чашки, потомъ сѣлъ на свою кровать. По лицу его было видно, что онъ крѣпко думаетъ о чемъ то.
— Ложись спать, Алеша? — сказалъ Миша. Гутниковъ сталъ прощаться.
— А почему вы не молитесь, братецъ? — спросилъ вдругъ Алеша неувѣреннымъ тономъ.
Миша молча пожалъ плечами.
— Ну такъ и я не буду! — рѣшилъ вдругъ Алеша.
Это была съ его стороны капитуляція. Онъ какъ бы давалъ обѣщаніе признать всѣхъ друзей Миши, учительницу школы и ея учениковъ, и даже Гутникова — умнѣе себя, и выражалъ готовность принять ихъ образъ мыслей и подражать ихъ дѣйствіямъ.
— Я еще посижу! — сказалъ Миша, вынимая изъ стола толстую тетрадь, въ мятой черной клеенкѣ. Это были его нѣмецкіе переводы, въ которые онъ не заглядывалъ мѣсяца три, но которые теперь почему-то пришли ему на умъ.
Вставать на работу нужно было къ шести часамъ, но Миша спалъ мало и часто засиживался за полночь, особенно съ праздника подъ будни.
Черезъ десять минутъ Алеша уже спалъ крѣпкимъ сномъ. Въ комнатѣ было тихо, но нѣмецкіе переводы не клеились у Миши. Онъ сидѣлъ съ сухимъ перомъ въ рукахъ и думалъ о своей новой знакомой. Его представленіе объ Еленѣ какъ то странно двоилось. Одна Елена, та, которая стояла на эстрадѣ въ красивомъ черномъ платьѣ и съ дерзкой рѣчью на устахъ, была для него, какъ фигура изъ исторіи, какъ прекрасная гравюра изъ художественной книги, какъ муза призыва и вдохновенія, съ горящимъ взоромъ и голосомъ, звонкимъ и высокимъ, какъ труба.
Другая Елена, та, которая вышла съ нимъ изъ школы и говорила такъ откровенно, казалось ему страннымъ существомъ какой-то особой породы, непохожей, напримѣръ, на породу людей, населявшую переулки Кузнецкаго тракта.
Миша не былъ чуждъ сознанія своихъ способностей и развитія, но всетаки онъ думалъ объ этой Еленѣ приблизительно такъ, какъ могъ бы думать молодой пудель о ручной канарейкѣ, которая щебечетъ на вѣткѣ комнатнаго дерева въ нѣсколькихъ шагахъ надъ головою собаки.
Экспансивное поведеніе Елены и ея настойчивость не поражали его. Ему казалось, что поступать такъ ей столь же свойственно, какъ птицѣ летать. Онъ не могъ составить себѣ опредѣленнаго сужденія объ этой второй Еленѣ и не зналъ, напримѣръ, нравится она ему, или нѣтъ.
— Зато попутно онъ подумалъ о Палашѣ Ядренцовой и въ душѣ его снова шевельнулось брезгливое чувство.
— Калошница, — подумалъ онъ, — пахнетъ отъ нея.
Работницы резиновой мануфактуры дѣйствительно повсюду приносили съ собою благоуханіе пахучихъ составовъ, употребляемыхъ въ ихъ занятіи. Запахъ этотъ былъ такъ тяжелъ, что матери, кормившія дѣтей, по возвращеніи съ работы должны были мыться и мѣнять одежду. Иначе ребенокъ отказывался брать грудь.
Палаша, впрочемъ, уже два года не работала надъ резиной, но въ представленіи Миши, она была тѣсно связана съ ея матерью и со всей резиновой арміей.
— Со всячиной живутъ калошницы, — думалъ Миша, — по полкровати въ углахъ снимаютъ, а другую полкроватя мужчина сниметъ, ну и спятъ вмѣстѣ.
— Несчастныя петербургскія работницы, — продолжалъ Миша свою мысль, — въ сто разъ несчастнѣе мужчинъ.
Но послѣ этого онъ вызвалъ въ памяти образъ Елены, благоухающій чистотой и свѣжестью, и на душѣ его стало легче и свѣтлѣе.
Нѣмецкіе переводы не подвигались впередъ. Миша отложилъ въ сторону тетрадь и досталъ другую въ зеленой оберткѣ и болѣе подержаннаго вида.
На заглавномъ листѣ было написано крупнымъ почеркомъ: Мои Надежды, и нарисованъ корабль, вродѣ греческой триремы. На триремѣ было три ряда веселъ, на каждомъ веслѣ было написано: Трудъ, и въ срединѣ мачта съ широкимъ четырехугольнымъ парусомъ и надписью: Свобода. На верху мачты былъ флагъ съ девизомъ: Идеалъ. На кормѣ было выведено имя триремы: Жизнь, и двѣ широкія доски, вдѣланныя въ бока корабля, назывались Наука и Борьба. Руль корабля назывался: Сила Воли. Это была тетрадь стиховъ собственнаго сочиненія Миши. Аллегорическую картину заглавнаго листа Миша нарисовалъ, когда ему было только 18 лѣтъ. Впрочемъ и теперь Миша любилъ рисовать въ своей тетради женскія головки, собакъ, пейзажи. Миша недурно чертилъ, зналъ также начатки рисованія и его эскизы имѣли довольно приличный видъ.
Миша раскрылъ тетрадь на послѣдней исписанной страницѣ и тихо прочиталъ:
Отъ гудка до гудка я стою у станка,
По желѣзу желѣзомъ стучу.
Цѣлый день я стучу, я желѣзо точу.
Кто узнаетъ, чего я хочу?
Колесо зажужжитъ, и рѣзецъ завизжитъ,
И ремень зашипитъ, какъ змѣя.
Та змѣя — это горькая доля моя,
Никуда не уйти отъ нея.
На заводѣ — въ тюрьмѣ, на работѣ — въ ярмѣ,
У станка на желѣзной цѣпи.
И хохочетъ гудокъ на зарѣ въ полутьмѣ:
Покоряйся, молчи и терпи!
Не хочу, не могу покориться врагу,
Задушу я злодѣйку змѣю.
Ничего не боюсь, я свободы добьюсь
И желѣзную цѣпь разобью.
Миша перевернулъ страницу, прежде всего нарисовалъ женскую головку въ широкополой шляпѣ съ вуалью, подумалъ и написалъ заголовокъ: Муза.
Муза съ горящими ярко очами,
Муза съ текущими смѣло рѣчами,
Черноволосая, звонкоголосая,
Юная муза моя…
Михаилъ Васильевъ Васюковъ, молодой токарь по металлу, изъ пушечной мастерской Череповскаго завода, поддался опасному влеченію къ красивой парижской курсисткѣ Еленѣ Григензамеръ.
Миша стоялъ у станка и нарѣзалъ пушку. Работа была отвѣтственная и требовала большой точности, ибо ошибка на тысячную часть миллиметра могла испортить дорого стоющій стволъ. Валъ медленно вращался, увлекаемый приводнымъ ремнемъ, масло лилось струйкой изъ небольшого крана. Рѣзецъ входилъ въ пушку вмѣстѣ съ толстой стальной трубкой, изъ основанія которой, одна за другой, выскакивали скоробленныя стружки только что срѣзанной стали.
Рядомъ съ Мишинымъ станкомъ была другая пушка, съ готовой и отчищенной нарѣзкой, поставленная на свѣтъ противъ окна. Иногда, нагибаясь, Миша случайно заглядывалъ въ ея нутро, и черныя линіи винтовыхъ спиралей выступали, какъ параллельныя дорожки на твердомъ и блестящемъ фонѣ ствола.
Вся мастерская была занята токарными станками. Рѣзцы двигались горизонтально, но приводные ремни, протянутые сверху внизъ, тѣснились въ глубинѣ мастерской, какъ переплетъ какихъ-то странныхъ деревьевъ, какъ самодвижущіяся вѣтви сѣраго, геометрически расположеннаго лѣса.
Пушки въ мастерской были самой различной величины, маленькія трехлинейныя и двѣнадцати-дюймовыя чудовища, каждый снарядъ которыхъ вѣсилъ болѣе двадцати пудовъ. Онѣ были въ различныхъ стадіяхъ выдѣлки. Нѣкоторыя еще являлись сѣрыми цилиндрами грубо откованной стали; другія, совсѣмъ готовыя, блестѣли полировкой и точностью своего постепенно суживающегося дула. Вверху подъ потолкомъ катался грузный кранъ, служившій для подъема этихъ тысячепудовыхъ тяжестей.
Налѣво отъ Миши пріемщикъ повѣрялъ готовыя пушки при помощи длиннаго стального стержня, раздѣленнаго на сантиметры, и остроумно приспособленной увеличительной трубки, дававшей возможность замѣтить малѣйшій изъянъ, пятно пленки или раковину излома внутри ствола.
Въ мастерской было около четырехсотъ человѣкъ, все больше молодежи. Вмѣстѣ съ лафетно-снарядной пушечная мастерская была украшеніемъ и цвѣтомъ завода. Въ обѣихъ было много «школьниковъ», товарищей Миши. Здѣсь мастеровые получали больше платы и даже ихъ рабочія куртки и синія блузы были не похожи на затрапезныя лохмотья грузчиковъ и чернорабочихъ и, несмотря на масляныя пятна, производили впечатлѣніе зажиточности.
Эти рабочіе держались серьезно и независимо и не позволяли старшему мастеру наступать себѣ на ногу. Въ случаѣ необходимости вся мастерская выступала и говорила, какъ одинъ человѣкъ. Благодаря этому, они были застрѣльщиками въ заводской жизни и раньше другихъ добивались необходимыхъ измѣненій и льготъ.
Миша стоялъ и слѣдилъ за ходомъ своего станка. Дѣло это не требовало тѣлесныхъ усилій, если не считать короткаго движенія руки, чтобы повернуть рычагъ. Миша такъ привыкъ къ своему станку, что наблюдалъ за нимъ совершенно машинально и въ то же время думалъ о своихъ дѣлахъ. Въ это самое утро онъ получилъ отъ Палаши Ядренцовой письмо, написанное, очевидно, еще вчера вечеромъ. Письмо это принесла какая-то маленькая дѣвочка, и он