Но после пятого гудка отец вдруг берет трубку.
– Алин, ты?
– Да, пап. Как ты?
– Я? Да ничего.
– Ничего?
– Да.
У него голос спокойный, трезвый. Телевизор работает, звук пробивается в микрофон. Музыка – и еще чей-то голос, живой, близкий.
– Ты один?
Он мнется, потом говорит – нет, не один.
Алина думает – с кем, с медсестрой, с соседкой, с Ингой? Нет, с ней точно не станет. Но ведь поздно уже.
– Да я тут давно хотел сказать тебе, – вдруг начинает отец, – только ты ведь не одобришь наверняка. Я тут женщину одну хорошую встретил.
– Женщину?
– Ну да. Бабушку, можно сказать.
– Какую еще бабушку, пап?
– Да вот обычную бабушку, Алевтиной зовут.
– И давно ты ее встретил?
Молчит.
– Ну чего ты хочешь, чего? Еще тогда, в августе. В конце.
– Это что – через неделю после мамы?
Алина думает про себя, не говорит.
– А где вы познакомились?
– На почте.
– Что, просто на почте? И ты первым подошел? Пап, может, не знаю, ты нас познакомишь?
– Да я не подходил, она какую-то бумажку уронила, поднять не могла… ну, я и поднял. Познакомлю, конечно, только не сейчас, хорошо? Придем к тебе в октябре, поздравим… Сейчас рано.
– Да я, может, и отмечать не буду.
– Это почему?
Он помолчал.
– Отмечай обязательно.
Алина кладет телефон на комод, поднимает глаза на мужа.
Смотрят дальше, разгадывают забытое.
– Это что же, – вдруг говорит он, – у тебя, получается, мачеха будет?
И смеются, давно так не смеялись.
*
Поднять не смогла, ночью думает Алина, не может уснуть. Да нет, ерунда. И в сорок-то лет уже было тяжело нагибаться.
*
– Может быть, мне не стоило идти, – говорит Алевтина. На ней платье – не спортивные брюки с кофтой, не удобная юбка с резинкой, а настоящее платье, купленное в магазине, не доставшееся от кого-то, не перешитое.
– Да ладно, что ты придумываешь. Ведь идем.
Они вышли из подъезда, отвернулись от ветра.
– Можно было и раньше познакомиться, но я ждал…
Он ждал, когда пройдет приличное время после похорон, понятно. Всем понятно, потому и не тормошили. Алина и звонить перестала, когда поняла, что Алевтина, Аля, как он ее называл, такая – и полы помыть может, и приготовить, и радио слушать любит, даже пляшет под него. Когда впервые увидел – испугался немного, потом привык.
– Там же твои родственники, не мои. Дочка, сын. А я кто?
– Да неважно кто. Ты со мной, и все. Поняла?
В прихожей Алевтина снимает плащ, долго стоит перед зеркалом, не решается зайти в зал, где все сидят за накрытым столом. Собрались ко дню рождения Алины – она не хотела отмечать, все вспоминала о маме, но уговорили: никому хуже не сделаешь. Он не торопит – пускай привыкнет, почувствует себя своей.
А потом она подновляет помаду и входит в комнату, и хозяйка сразу же поднимается навстречу, говорит: «Здравствуйте, садитесь. Ждали вас».
– А это куда? – спрашивает Алевтина.
И Алина осторожно принимает из ее рук палочку, прислоняет к стене возле дивана, чтобы удобно было взять.
*
Ну и как тебе она, Алина на кухне спрашивает брата. Никак, говорит он, а ты ведь поняла, что это на самом деле мама? Ну как же ты не поняла, вот сейчас вернемся, и заметишь, только внимательно смотри.
Ты имеешь в виду – похожа на маму, да? Но она совсем не…
Да нет, он перебивает, ты как была дура в детстве, так и осталась. Это совсем мама, поняла, дура?
Скамеечка
Нам надо расстаться, сказал Олег.
Я ждала его с восьми часов. Сварила ленивые вареники, две пачки творога извела, обожгла пальцы брызгами, долго-долго держала под холодной водой. Теперь не болит почти, так, онемели. Но все равно доварила, откинула на дуршлаг, слила воду, сложила обратно в кастрюлю, крышкой накрыла, закутала, чтобы не остыли до его прихода.
Расстаться?
– А я не знаю, почему ты сидишь, – неловко говорит Олег, – я думал, что ты будешь кричать.
– Просто не знаю, что сказать. А почему ты так решил?
Он снял куртку, расстегнул ботинки – и вдруг сел прямо в прихожей на маленькую скамеечку, которую ненавидел и не присаживался никогда, даже когда нужно было зашнуровать кроссовки.
– Мы же не говорим, понимаешь, – говорит он, – то есть мы говорим, но только о еде. Допустим, вот сейчас нужно было сказать, что я очень люблю вареники, особенно когда свежий творог, а раньше мама такие делала из залежалого немного, ну не то чтобы прямо испорченного, но и не совсем свежего, который из холодильника не стоит есть, иначе заболит живот; или еще о чем-нибудь незначительном, без разговоров о котором могли бы обойтись.
– И поэтому нам надо расстаться?
Мои руки в белой муке.
Мука сыплется на пол, становится незаметной на светлом линолеуме.
Потом стану пол мыть, увижу: увижу, если лицо близко-близко будет, чтобы каждая точечка, каждая песчинка, мусоринка видна была.
Подношу руки к лицу, убираю ото рта приставшую прядку, наверное, и лицо мукой пачкаю, потому что Олег смотрит внимательно на это белое.
– Понимаешь, я вот прихожу на работу – а она там. Она там, со мной. Мы кофе пить садимся, она приносит. Или я приношу. И нам все равно, кто приносит, – мы никогда не считали, не отдавали друг другу деньги.
Трогаю кастрюлю, в которой вареники – теплые, не успели еще остыть.
Пахнет сахаром, хотя еще не посыпала.
Моя мама никогда не делала ничего из несвежего – выкидывала все. Даже когда последний день срока годности был. Даже когда запах был хороший. Все в мусорное ведро, все. Но только меня все равно часто тошнило, мама думала, что снова не усмотрела за чем-то, проверяла холодильник, смотрела на консервы, думала на них. Я не ела шпроты. Я не ела пожелтевшего масла. Первую ложку открытого варенья смывала в раковину.
Но все равно тошнило.
Меня и сейчас.
– Я ей сказал про тебя. Ну, что десять лет вместе, все такое.
Я кивнула.
Я открыла крышку.
Там белые-белые вареники.
Там бе
Почему он сидит на этой дурацкой скамеечке, почему его коленки торчат нелепо и высоко?
Почему так тошнит, хотя не ела целый день, ждала?
Вставай, это же глупо. Или сядь на обычный стул, а лучше – вообще стой, я не хочу тебя на этой скамеечке видеть через десять лет, через двадцать лет.
И я пинаю скамеечку, не знаю зачем, она же не виновата ни в чем, а только та женщина, с которой вы пьете кофе, – она ведь еще не видела тебя на скамеечке, она и не подозревает ничего.
Она болеет
Будва
Он боялся ослепнуть. Не постоянно боялся, а только в море, в первый день – обычно они приезжали к вечеру, когда жене уже было купаться холодно и она сидела на пляже в джинсовой юбке и футболке, ждала. Предполагалось, что он не мерзнет и всегда готов поплавать; это было не совсем так, но не разубеждал. Пусть он любит море, пусть он любит хотя бы что-нибудь по-настоящему. В городе она смеялась – ты любишь только еду и по вечерам дома оставаться. Он и верно не любил выходить, смотреть, обсуждать фильмы, которых не понимал и не любил. Но только она, кажется, тоже не любила, а только хотела любить.
Этим летом они появлялись на пляже около пяти – не так поздно, и она бы тоже могла пойти, но не хотела оставлять бумажник, телефоны. Поплавай, сказала, я потом.
– Тут ни одного кафе на пляже, – он посмотрел.
– Но мы же не собираемся здесь ужинать, – она поморщилась.
Но дело было в том, что из кафе обычно доносится музыка, а сейчас ее не было – пляж стоял в тишине.
– Сплавай, что ты? А то этот обед в самолете – ужас какой жирный, кекс шоколадный, масло… Как только люди такое едят?
– Чтобы не бояться разбиться.
– А что, если съешь – не будешь бояться? Ерунда какая.
– Не ерунда. Отвлекаешься.
– Иди плавай, – она разделась, легла на полотенце, растерла по груди и животу немного белого крема от загара, – как можно от такого отвлечься? Я вот все время боюсь.
Я тоже, он хотел сказать, но нельзя было говорить.
Он надел очки для плавания, чтобы смотреть на скатов и маленьких цветных рыбок, которых видел в прошлом году, и вошел в воду – нырнул, не привыкая, чтобы острый холод сразу достал до сердца.
Он плыл и плыл, а сзади никакой музыки – и если ослепнет прямо сейчас, то не сможет понять, где берег. И даже ее криков за шумом волн не услышит, будет плыть и плыть, пока руки не устанут. Тогда он перевернется на спину и прекратит.
Она, в слезах прищурившись на берегу в свои минус пять и не разглядев его головы в волнах, подумала, что даже не знает, на каком языке нужно будет звать спасателей.
Спасите, спасите, спасите. Спасите: чьи это слова, почему они тяжелы на языке?
Муж
Каждый день в девять часов вечера она звонит бывшему мужу; с новым нельзя плакать, с новым нужно быть хорошей и радостной девочкой, и она долго была такой, а потом перестала. Бывший муж выслушивает слезы, говорит, к какому врачу нужно пойти, если что-то болит, а когда можно перетерпеть самой, когда ничего страшного. И только он знает, когда ничего страшного, только ему и можно верить. И даже когда они расставались, она точно знала, что это ничего страшного, что нужно подождать и потерпеть, посидеть дома, полежать в постели, попить теплого чая с малиной и тогда молодой организм сам справится, ну что ты плачешь, почему тебя не утешает тот, другой?
Расчеловечивание
Каждый день она звонит оператору службы 112.
Ее знают, слушают, только недолго. Больше всего она любит, когда на звонки отвечает Полина – она сама придумала такое имя, потому что отвечающая сразу показалась похожей на Полину: серовато-русые пушистые кудри, на работе, впрочем, лаком приглаженные. Полина всегда заканчивает разговор одинаково.