Отрезвляет рёв — и сразу в ответ: сирена! За седовато-пенным отвалом буруна еле заметна скошенная рубка с коротенькой мачтой буксиришка. Рубка за седым валом и брызгами — и цвета не углядишь. На длинном тросе неповоротливая, утюжистая баржа. Борта утёсом, засмолены и конопачены грубо. Возле домика на корме — верёвки с бельём.
— Порожняя, — говорит Иван.
Улыбаюсь назойливости ветра, затопленным лесам, проворной воде, ребятишкам на барже.
— Иван, а куда ты после Белграда? Ты уже в ограниченно годных после третьего ранения?
И мы снова покатываемся. Ограниченно годный! Мы лупим друг друга по плечам и гогочем.
— Иван! — кричу я, — Но Тамару не тронь! Тамара в беде! Когда в беде — нельзя! Понимаешь, нельзя!..
Вбиваю каблук в палубу. Твёрд и задорен удар. Мнимый перезвон шпор на моих яловых сапогах будоражит. Упиваюсь тяжестью пистолета: будет он там, будет!.. На кобуре в карманчике запасная обойма. Приятен запах кож; неподатлив, своенравен отворот кобуры. Нащупываю рукоять пистолета. Вырываю себя из траншеи. Пусть во весь рост! Пусть! Пусть! Не дрогну!..
«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается, несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперёд…»
Подхожу к фальшборту. Ветер мотает шинель за полы. Усмехаюсь: «Расчехлил пряники». И впрямь расчехлил, грызу вот…
«Пусть вдохновляет вас… мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!..»
Подполковник Кузнецов однажды заметил об одном из этих фильмов: «Они обостряют чувство патриотизма, как реакцию на грабёж, уничтожение и расчленение советской страны. Отнюдь не бирюльки о прошлом…»
Каждый год нам показывают одни и те же фильмы и обязательно — о Сталине. Я запомнил даже интонации, жесты. Потрясает сцена клятвы Сталина у гроба Ленина. Лютый мороз. Каждое слово остаётся белым паром, тает этим паром. Индевеют брови, усы. Я слышу поскрип снега под тысячами ног, всхлипывания…
Младший лейтенант Ревенко у нас в почёте. Он служил в Кремле, кем — неизвестно, но на каждом торжественном собрании непременно выступает. Мы заранее знаем, чем закончит младший лейтенант: это фраза, брошенная Сталиным в Кремле, когда его исподтишка, для истории, снимали киношники: «Мэна нэ снимайте. Народ снимайте!» И мы всегда вскакиваем и аплодируем.
Сколько я отдал бы от жизни, чтобы, хотя на миг, увидеть этого великого человека! А я даже Кремль не увижу! Он наглухо замкнут стенами — там только Сталин и его соратники. И это понятно. Кремль — святая святых революционной справедливости и воли. А святыней надлежит любоваться лишь издали. Когда на летних каникулах я подошёл к Спасской башне и задрал голову на куранты, офицер-охранник тихо, но внушительно велел мне «шагать дальше». И я любовался Кремлём с Москворецкого моста. Подумать только: в эти мгновения там, за стенами, в своём кабинете мог работать сам Сталин!..
Из недр пароходика пышет нагретыми маслом и металлом. Внизу, за решётками, снуют медвяной желтизны рычаги и поршни. Плёнка масла на обнажённом металле курится вялым бледноватым паром. А за этим шумом и движением — безмолвие грозной реки, мутного неба, степи. Внезапно ощущаю громадность этого безмолвия. И громадность жизни.
Выпуск! Неужели расстанемся: очерствеем и забудем мечты? Почему забывают мечты? Ведь мы просто набиты мечтами…
Зажав концы шинельного, грубого воротника, оцепенев, всматриваюсь, угадываю ту будущую жизнь. Мощно, восторженно это свидание с будущим. Оно ждёт, ждёт! Скорее бы начать распутывать те дороги! Наступает моё время, моё!..
Слышите, я пришёл в эту жизнь! Я буду утверждать жизнь!
Кто зовет меня и что ждёт? Почему так волнуюсь? Кому нужен? Зачем? Отчего зову будущее? Почему так жаден, нетерпелив?..
Слышите, я пришёл в эту жизнь!..
Вид Гурьева насторожил уже в дверях, когда он принимал рапорт дежурного по классу. Нечто необычное обозначилось в нашем преподавателе. И как торжественно он взошёл на кафедру! Подполковник Гурьев время от времени устраивал проверку, и горе тому, кто плавал в пройденном.
Кого вызовут первым?
Что я забыл? Что мы забыли?
Роль дружбы Белинского с русскими писателями? В чём видит Раскольников выход из мира зла и несправедливости? Чем отличаются «новые люди» от «лишних людей»?
А, может, опять Пушкин?
В тот миг Пушкин представился мне почему-то неприлично-малорослым, вертлявым и даже более того — чужим. Столько стихов сложил! Разве способен один человек запомнить?!.. Да, расправа предстала перед нами во всей своей чудовищной неотвратимости. И в тридцати трёх парах глаз вспыхнул вдруг подловатый и льстивый огонь угодливости и личной преданности подполковнику Гурьеву.
— Друзья! — произнёс подполковник Гурьев и одарил нас улыбкой друга, — этот день — запомнить! Мы приступаем к изучению творчества Льва Николаевича Толстого…
Я вполне удобно почувствовал себя за партой. И уже с долей независимости глянул на подполковника.
— Книги — я говорю о достойных — открывают себя подготовленному уму. Умение читать, складывать предложения есть лишь примитивная грамотность. Смысл достойной книги доступен только знанию. А достойная книга — это мысль, настроение, цвет, запах, краски! Да, это музыка, живопись, математика и природа, сплавленные чувством! Не обольщайтесь, будто вы прошли русскую словесность. Впрочем, вы именно прошли её. Познание искусства предполагает работу. Учитесь, всегда учитесь: жизнь обретет тогда иной смысл, множество иных смыслов. А теперь я должен с вами постараться понять Толстого. Читать Толстого подросткам, недорослям чувств, это ведь кощунство, это лишь по недоразумению называется учением… Скудость чувств — тоже не лучший помощник в чтении. Итак, я предлагаю вам попробовать съесть солнце. Уши на макушку, матерянине! Долой нерадивость — здесь вам подаёт руку сама мудрость. Она, не спрашивает, кто вы. Она усаживает вас в кресло подле себя, как равных. — И Гурьев выложил из портфеля томик «Войны и мира».
— Еh bien, mon prince… — бегло произнёс он, как мне показалось, на безупречном французском первую строку романа.
«…Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближённая императрицы Марии Фёдоровны…»
Я буду неуклонно следовать своим установкам. Буду идти, когда невозможно идти, когда даже смерть наречена для всяк идущего. И буду скуп на всё, кроме движения к цели. И в этом-то мой отказ от чувств к женщине. Сильный человек не молит об успехе, не полагается на случай и удачу, а борется и, в конце концов, торжествует. И потому для него существует провидение. И это провидение — неизбежность овладения целью.
Осторожно наклоняюсь вперёд и влево — нет боли, нет… К работе на силу — привык. Каждое утро перед построением на завтрак полчаса гоняю себя по заданным наборам упражнений. Вечером, но уже через день, снова тренируюсь, но уже минут сорок. К новому же виду движений в метаниях молота никак не приспособлюсь, хотя тренируюсь по вторникам и пятницам уже не первый месяц.
Сколько же радости в тренировках! В кладовке у Бориса Васильевича Зайцева получаю молот, тапочки, костюм — всё под расписку. Капитан Окладников уже в тренировочном костюме ждёт тут же, в канцелярии при спортивном зале. Перекидываю ядро с тросом на спину — и за ним! Первый шаг на улицу — сколько же света, лиц! Свобода!
В городе нет площадок для метания молота. До окраины переулками километра три, и почти все — в гору, а у нас в наличии всего два часа. Рысью покрываем город до окраины. Последние метров четыреста лезем в лоб на гору. А за ней — степь! Ничто не заслоняет солнце. И даже в самый зной дышится легко, полно. И вдруг кажется, что ты есть в каждом камне, каждом комке земли и всех наплывах воздуха. Везде ты! Всё приближается к тебе, сливается с тобой! Жадно, охмелев, каждый раз шагаю на эту встречу с самим собой…
В актовом зале училища.
Я — старший вице-сержант.
Юрий Власов
Я с друзьями: Женей Ларионовым (замечательный математик), Рубеном Варшамовым, Лёшей Громовым.
От пологой, пустой вершины горы, чуть снижаясь, огромно покоятся блаженные угодья солнца! Эта неограниченность степного пространства, это великое стояние солнца!
Над нами ещё синее по-весеннему небо, а под ногами уже трещины с палец по ржаво-пепельной земле. И она тёплая и вся в осколках камней, на которых отпечатки древних папоротников и ещё каких-то листьев, стеблей. А воздух всё плывет и тянет жаром…
Я становлюсь в круг, очерченный камнем по земле, — и начинается тренировка. Капитан по шею в окопчике — я вижу только его лицо, когда он командует или пускается в объяснения. Он отрыл его по всем правилам, потому что не доверяет мне. Порой он выбирается из своего убежища и сам рисует движения. С завистью любуюсь слаженностью поворотов. Однако как только я прикасаюсь к ручке молота, он ныряет в окопчик.
Серия за серией я притираю движения. Ближе и ближе встраиваюсь в идеальное сочетание. И когда, наконец, вписываюсь в него, молот вырывается могуче, непринужденно. Как-то по-особенному гаснет в мышцах это напряжение удачного броска.
— Молодчина, мин херц! — кричит из окопчика капитан Окладников.
А после мы на пять — десять минут ложимся под солнце, и солнце калит лица. И пот, подсыхая, стягивает кожу.
— Великолепно, мин херц, — шепчет капитан Окладников.
Он уже третий год ведёт у нас уроки физкультуры. Если бы не война, быть ему классным гимнастом. В неполных семнадцать он получил свой первый командирский «кубарь» (младший лейтенант), а с ним — пехотный взвод. Капитан Окладников не из разговорчивых, но случаются исключения.