[38], ты можешь войти в мистическое сопричастие, и это станет откровением приобщения, не просто внешним обменом опытом, но взаимным переплетением, которое ничто не сможет разрушить. В России говорят: «Встреча происходит раз и навсегда, потому что, встретившись однажды, невозможно забыть».
Я говорю не о забывчивости нашего ума, но о том, что такая встреча оставляет в нас отпечаток, меняет нас целиком. Есть реальность, которая окружает нас, которая находится за пределами того, что мы видим, за пределами того, что доступно нашему восприятию, но это и есть то, чего мы по-настоящему ищем. Можно сказать, что каждый из нас может вместить в себя всех нас, может являть собой всех нас, и может вмещать в себя хаос. Ницше говорит в одном из своих произведений, что «нужно носить в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду» [39].
Я думаю, нам чрезвычайно важно осознавать существование этого хаоса и его ценность. Обычно, когда мы говорим о хаосе, мы имеем в виду беспорядок. Мы говорим: «В моей комнате хаос», что значит «не заходи туда, потому что там везде разбросаны книги, белье и прочее», но здесь речь о другом. Хаос – то, о чем говорится в начале Книги Бытия. Хаос – это пространство, наполненное возможностями, которые еще не нашли своего выражения. Хаос таит в себе возможности, нужно только ими воспользоваться. Мы же обычно пытаемся сделать из хаоса порядок точно так же, как мы прибираем в ящиках или приводим в порядок нашу комнату, – и, поступая так, убиваем всякую возможность хаосу породить танцующую звезду.
Если вы когда-нибудь читали Бертольда Брехта, вы, наверное, помните его произведение «Рассказы господина Койнера» [40], где есть такой диалог: «Господин Койнер, когда вам кто-то нравится, когда вы любите кого-то, что вы делаете?» – «Я смотрю на него, я его изучаю». – «А потом?» – «Я составляю образ того, что будет ему на пользу». А потом г-н Койнер добавляет убийственную фразу, совершенно жестокую, неприемлемую фразу. На вопрос: «Помилуйте! Но что к чему тогда должно подойти: человек к образу или образ к человеку?» – он отвечает: «Конечно, человек к образу».
Именно так мы поступаем с хаосом, со всеми возможностями, которые несет в себе какая-то ситуация или человек и которых мы боимся, потому что никогда не знаем, что они принесут, и поэтому мы хотим их заморозить, упорядочить их, чтобы нам было проще. Так поступает государственная или любая другая система: она пытается организовать общество или человека, чтобы не было абсолютно никакого риска, что произойдет что-то непредвиденное и разрушит идеальную модель, которую я построил, я придумал и которой я дорожу.
А можно воспринимать хаос по-другому. И Бог относится к хаосу по-другому. Бог вызывает из хаоса все, что уже созрело и готово расцвести, или то, что могло бы расцвести в жизнь, могло бы измениться, чтобы достичь полноты. У Бога нет стремления создать порядок, Он стремится создать космос. Я уверен, что все дамы согласятся с моей этимологией слова «космос». У этого слова один корень со словом «косметика», которое означает «создание красоты». Когда девушка наносит румяна или другую раскраску, чтобы сделать свое лицо, как ей кажется, особенно красивым и привлекательным, она пытается сделать что-то связанное с созданием красоты. По отношению к космосу это значит вызвать из него всю гармонию, всю красоту, которую мы не можем увидеть заранее, – не наше представление о красоте, не наше предположение, какая это будет красота, но ту красоту, которая будет для нас откровением и которую этот космос способен породить. В этом процессе мы должны, так или иначе, говорить о реальности, мы должны найти способ выразить этот космос в его двойственности, между добром и злом, между светом и тьмой, между жизнью и смертью, между Богом и Его противником, между красотой и уродством – но мы никогда не сможем передать этого до конца. Когда древние авторы говорили об истине как о соответствии действительности и представления о ней, это было очень опасное утверждение, потому что нам грозит опасность начать проецировать наши понятия на реальность, которая намного сложнее, намного богаче, намного шире и в которой многое еще сокрыто от нас.
Поэтому мы должны стремиться не к соответствию объекта, который мы наблюдаем, тому, каким мы его видим в нашем сознании, а к соответствию между тем, что мы увидели в нем, и тем, в какой форме мы можем выразить наш опыт о нем, – а это совсем другое дело. Это может быть статичное выражение, например, снимок – мгновенная фиксация объекта таким, каким он является в данный момент. Он выражает истину: действительно, в определенный момент вы увидели объект таким, какой он есть на снимке. Так часто мы видим в газетах человека, у которого в жизни может быть очень красивое лицо, но его сфотографировали снизу в момент, когда у него был широко раскрыт рот, и от него ничего не осталось, кроме огромных губ и глупого выражения лица. Я помню, как один мой друг подарил мне мое собственное изображение в виде скульптуры. Это был овал из проволоки, и, когда я спросил его, что это такое, он ответил: «Я всегда думал о вас как о человеке говорящем». И больше ничего не было, кроме этого ужасного образа, в котором я отказывался узнавать себя. Я не пытаюсь сейчас убедить вас в том, что я не только говорящий рот, но я хочу сказать, что в тот момент, когда мы замораживаем нечто, связанное с жизнью, это становится ложью, это больше не истина, это предательство.
Но как же тогда изображать вещи не в статическом виде, в их динамике? Вопрос заключается в том, что я хочу передать: истину живого движения или фиксацию ее элементов? Я могу дать вам два примера.
Вот первый пример. Французский скульптор Огюст Роден создал скульптуру, которая называется «Идущий человек». Если вглядеться в нее, вы увидите, что ни один человек никогда так не ходит. Огромная и тяжелая скульптура Родена никогда не смогла бы стоять на одной ноге и отталкиваться от земли другой, и обе ноги прочно стоят на земле, потому что, если бы она опиралась только на кончики пальцев, она не смогла бы удержаться. Он хотел показать не то, как в действительности ходит человек, а то, что человек идет, идущего человека.
То же самое относится к картине французского художника Теодора Жерико «Дерби в Эпсоме». Мы видим на ней мчащихся лошадей. Если вы сравните картину с фотографией лошадей, вы поймете, что лошади никогда так не скачут. Однако на снимке мы видим лошадей, которые застыли, окаменели и не двигаются с места, а на картине мы видим их галоп. Поэтому, когда мы говорим об истине и пытаемся ее выразить, мы должны быть осторожны, чтобы не вообразить, будто в статичном изображении больше истины, чем в пусть даже искаженном изображении, но выражающем одну из сторон истины.
Вчера мне сказали, что помимо прочих недостатков у моей беседы есть один очень важный: я говорил слишком долго. Поэтому сейчас я остановлюсь и остальное отложу на следующую и на заключительную беседы. Если вам хочется задать вопрос или поспорить с тем, что сказал, я готов выслушать и, если смогу, ответить или научиться у вас, если я не знаю чего-то значительного в этой области.
Что вы скажете о зависти к чужой красоте? Потому что мне показалось, что вы хотите сказать, что любовь – это средство, дающее нам возможность увидеть, но ведь бывает и завистливое восприятие красоты – я это видел. Значит ли это, что в каком-то смысле это не настоящее восприятие красоты или в данном случае мы говорим о разных видах красоты?
Когда мы видим чью-либо красоту, мы можем по-разному отреагировать на нее: мы можем позавидовать ей, а можем ею восхититься; можем остановиться, пораженные этой красотой, с чувством благодарности за то, что нам было открыто. Что касается зависти – это очень любопытное чувство, потому что, с одной стороны, это состояние ума, которое далеко не беспристрастно, оно не созерцательно в тот момент, когда ранено чьей-то красотой, потому что в этот самый момент, вместо того чтобы видеть красоту, мы сравниваем ее с самим собой. Это обращение к самим себе.
С другой стороны, в зависти есть один очень интересный момент: мы всегда завидуем той или иной черте, которой, как мы чувствуем, не хватает нам самим. Но мы никогда не захотели бы полностью поменяться местами с другим человеком. Мы думаем так: «Как бы мне хотелось такое же красивое лицо, как у тебя, но не такого же мужа». Или: «Вот бы мне твое телосложение, ты настоящий Аполлон! Но твою работу я бы не хотел».
Поэтому в зависти проявляется очень жестокое отношение, когда мы готовы лишить другого человека его, возможно, самого милостивого, самого драгоценного дара Божьего и оставить его с тем, что трудно, тяжело, что, так или иначе, уродливо. Я думаю, что нужно все время воспитывать в себе – не в других, других мы воспитываем очень легко, – умение видеть хорошие условия, в которых живет другой человек, его счастливые отношения, красоту другого человека с позиции радости и чуда.
В своей последней беседе я собираюсь привести интервью с французским певцом Жаком Брелем. Он был некрасив, и один очень настойчивый журналист долго беседовал с ним о том, как Жак справляется со своим уродством. Я не буду приводить это интервью сейчас, потому что мне и так достаточно трудно вести этот разговор, не помешав хотя бы небольшому отклику, который я могу получить от вас.
Наше отношение к красоте очень двойственное. Когда вы говорили о зависти, я подумал и о других реакциях на красоту. В житиях святых есть рассказ о духовном наставнике, который как-то шел со своими учениками, и, когда они выходили из города, им встретилась невероятно красивая блудница, обычная проститутка, но необыкновенной красоты. Ученики накрыли головы плащами, чтобы не впасть в искушение, но они попались на другое искушение. Они закрыли лица, чтобы не видеть женщину, но оставили отверстие, чтобы видеть своего наставника и узнать, что он сделает, когда увидит эту женщину. И они увидели, как он смотрит на нее с выражением созерцательного восторга. Когда женщина прошла мимо и ученики почувствовали себя в безопасности, они спросили у него: «Как ты мог смотреть на эту женщину? Она же блудница!» А он им отвечал: «Я не видел блудницу, я видел невероятную красоту, которую Бог даровал этой женщине».