Такой свободы – не смотреть на все только относительно себя самого: «О, это опасно!» или «Ох, как мне хотелось бы обладать той или иной чертой» – мы должны добиваться, прежде всего, в нравственном отношении. И я вернусь к этому в следующий раз, потому что чувствую, что во всем, что мы можем сказать о красоте и о нашем отношении к ней, есть не только психологическое или метафизическое, но и нравственное содержание. Есть красота, которая абсолютна, а есть то, как мы превращаем ее во зло, потому что зло есть в нас, а не в ней самой.
Мне бы хотелось продолжить эту мысль, потому что иногда мне кажется, что нечто подобное лежит в основе общественных или культурных разногласий. Потому что, когда мы видим что-то, чего мы не понимаем, что мы не можем вогнать в шаблон, мы начинаем относиться к этому враждебно. Я знаю нескольких англичан, которые, я уверен, ощущают подобное по отношению к китайскому письму – что оно вредное, в некотором смысле злое, – для них большое открытием обнаружить, что оно полно красоты. Но на самом деле первая реакция – бросить в него камень.
Мне кажется, антисемитизм в некоторой степени тоже связан с такой реакцией. Семейные традиции еврейской семьи отличаются от традиций христианской семьи, поэтому кажутся неправильными, отсюда настрой против них, настоящая ненависть против того, что полно красоты.
Да, я думаю, это совершенно верно.
С восьми лет я был иностранцем в разных странах и попадал в разные ситуации. Я знаю, что, если ты иностранец, ты станешь либо объектом любопытства – ровно так же, как любопытно посмотреть на обезьяну или другое животное, либо объектом неприятия, если твое поведение или твое отношение отличаются, либо объектом насмешки.
Когда я приехал в эту страну чуть больше тридцати лет назад и начинал проводить беседы о Православии или выступать публично, моя мать говорила мне: «Я думала, что ты хочешь стать священником, но теперь я поняла, что ты стал бродячим цирком». Так оно и было, потому что, смею сказать, что – возможно, не в университете, где вы более равнодушны к таким вещам, но во многих других местах – люди приходили послушать меня, потому что я выглядел необычно. У меня такие рукава, которые никто не носит; можно рассчитывать, что я, будучи иностранцем, скажу что-нибудь настолько неприемлемое на английском языке, что над этим можно будет посмеяться и весело провести время.
Я думаю, это связано с тем, что мы действительно негативно реагируем на то, что нам чуждо, но что еще до этого, всегда или очень часто, имеет место страх, что нечто, лежащее за пределами моего опыта или коллективного опыта группы, к которой я принадлежу, может уничтожить или подорвать то, что мне дорого, что дает мне ощущение безопасности.
Обнаружить, что кто-то думает по-другому, нежели я, это, конечно, может оказаться страшным переживанием, пока я не смогу обобщить наши точки зрения или сделать выбор. Такое бывает в научном исследовании. Я изучал не гуманитарные, а естественные науки и медицину, поэтому в моем сознании это так. Когда вы занимаетесь научным исследованием, когда вы собрали все факты, которые доказаны и неопровержимы, чтобы объединить их и использовать их все, вы создаете модель, которая объединяет эти факты. И затем, каким бы честным вы ни были, как бы вы ни хотели перерасти свое понимание и достигнуть объективной реальности, которая находится за пределами вашего понимания, вам очень сложно избежать подобных мыслей: «Надеюсь, не найдется такого факта, который будет противоречить тому, что я собрал, и не обнаружит изъяна в модели, которую я построил». И такое отношение встречается, к сожалению, во всех сферах жизни: люди до последнего предела защищают свои концепции, теории, религию, философские убеждения, политические взгляды, потому что так страшно оказаться в разрушенном мире.
Поэтому дело, может быть, не столько в чуждости другого человека, сколько в страхе: если в том, каким является этот человек, на чем он стоит, окажется столько сути, столько реальности, столько правды, – что тогда станет с моей сутью, с моей реальностью, с моей правдой? Очень часто люди переносят свои сомнения, страх сомнений со своих построений на сам предмет. Люди боятся оказаться перед лицом доказательств, опровергающих их представления о Боге, о человеке, о вселенной и о науке. Они боятся, что их поставят под вопрос: «Если разрушится мое представление, где тогда будет мой Бог? Где будет драгоценный для меня опыт?» Но на самом деле ни Бог, ни опыт никуда не денутся, потому что, как я уже говорил, если мы не отождествляем реальность с нашим собственным пониманием, с интеллектуальным, рациональным пониманием, то она ничем не рискует. Существование материи не зависит от наших теорий о ней, так же как Бог не зависит от наших многообразных представлений о Нем. Потерять или обрести что-то можем только мы, но этого не стоит бояться.
Что вы можете сказать о том, как понимание или восприятие красоты связано с христианством?
Если позволите, я процитирую Достоевского. Он говорил, что совершенная красота явлена нам во Христе, Боге воплощенном. С точки зрения христианина, Христос являет совершенство человеческой красоты и откровение наполняющей Его Божественной красоты. С другой стороны, христианство требует цельности разума и сердца, требует нравственного отношения, то есть не только соблюдения правил, но подхода, который исключает то, что Андре Мальро[41] называет псевдоискусством или псевдокрасотой, – то есть явления разрушительные в нравственном смысле, потому что красота должна быть больше чем просто пленяющая и привлекательная форма. Если оглянуться назад, то я бы вспомнил существовавшее задолго до Мальро греческое определение совершенного человека – καλὸς κἀγαθός, что значит «красивый, добрый и храбрый человек», – идеальный образ христианского видения красоты. Я думаю, что для христианина неприемлемы разрушительные в нравственном смысле формы, потому что они являются ложью по сравнению с более глубокой и подлинной реальностью.
Лекция 3Красота и реальность
Прежде чем приступить к сегодняшней теме, мне следует сказать нечто в продолжение вчерашней, чтобы связать мой первый доклад о красоте с тем, что я собираюсь сказать о значении уродства; мне кажется, это важно нам оценить и понять.
Вчера я говорил о том, что истину некоторые определяли как совпадение объекта с умственным представлением о нем и что я вижу в таком определении опасность. Это было бы совпадением не просто между умственным представлением и объектом: ведь ум мыслит в собственных категориях, – но между многообразной мистической реальностью, которую мы воспринимаем только частично и оцениваем несовершенно, и выражением, которое мы можем ей придать и которое очень относительно и зависит от нашего восприятия и от нашего умения выражать то, что мы восприняли. Что касается выражения, вчера я говорил, что есть два кардинально разных подхода: первый заключается в стремлении к чисто внешнему сходству, попытке создать изображение, которое было бы максимально похоже на предмет. Но даже это не так легко. Что такое сходство? Что действительно может отобразить то, что мы видим? Что более правдоподобно: фотография или портрет? Снимок дает точное изображение лица, события или пейзажа в определенный момент. Истинно ли оно? В некотором смысле оно абсолютно неверно, потому что на снимке изображены лицо или пейзаж, вырванные из жизненного потока. На лице этого человека не всегда такое выражение. С другой стороны, портрет не пытается просто передать черты изображаемого предмета в определенный момент.
Я хочу вам привести цитату из произведения Роберта Хайнлайна [42], на которую я случайно наткнулся, чему очень рад.
«Художник может посмотреть на симпатичную девушку и увидеть старуху, которой она когда-нибудь станет. Хороший художник может посмотреть на старуху и увидеть симпатичную девушку, которой она когда-то была. Великий художник может посмотреть на старуху, изобразить ее в точности такой, какой она есть… и заставить смотрящего увидеть симпатичную девушку, которой она когда-то была… более того, он может заставить человека с воображением армадила [43] увидеть, что эта прекрасная юная девушка все еще жива, хотя дряхлое тело и стало для нее тюрьмой. Он может заставить тебя ощутить тихую, бесконечную трагичность того, что не рождалось еще на свете девушки, которая в сердце своем стала бы старше восемнадцати, что бы ни делало с ней беспощадное время» [44].
Здесь тоже говорится о правдоподобии, но о правдоподобии иного рода. Это ви́дение, позволяющее человеку взглянуть на определенный момент в жизни и увидеть все, что прошлое привнесло в этот момент. Потому что каждый момент нашей жизни является итогом, обобщением всего нашего прошлого, но мы не различаем этого. Обычно мы замечаем только то, что видно на поверхности, что бросается в глаза под влиянием определенных обстоятельств и времени.
Поэтому правдоподобие важно, но какое правдоподобие: которое достигается на портрете или на фотоснимке? Или, может быть, с помощью более глубокого видения – видения, которое отказывается не только от внешности, но практически от любого материального подобия? Если позволите, я приведу вам пример из Писания, хотя я хотел избежать клерикализма и не говорить с точки зрения Священного Писания. Это отрывок, где рассказывается о Христе и женщине, взятой за прелюбодеяние. Ее приводят к Нему, она осуждена по закону Ветхого Завета, и, с точки зрения иудеев, которые привели ее, ей вынесен приговор. И Христа спрашивают, как Он решит поступить с ней. Он отвечает: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». И когда все ушли, Он спрашивает у женщины: «Где твои обвинители?» – «Они ушли». – «И Я не осуждаю тебя. Иди с миром и впредь не греши»