курраиш. И это тоже был вариант колонизации.
Однако героями освоения огромных бразильских территорий стали не сесмейру и скотоводы, а легендарные бандейранты (от порт, bandeira — знамя), эти в буквальном смысле слова знаменосцы колонизации. Среди них выделялись паулисты, жители капитании Сан-Паулу, которые отправлялись по рекам вглубь континента на своих тяжелых, долбленых каноэ с целью охоты на индейцев и поисков золота. На севере естественной преградой колонизации в конце концов стало Гвианское нагорье, на западе — колоссальный Андский горный массив.
Если испанцы по преимуществу использовали труд индейцев, то для хозяев из Лиссабона он оказался бесполезным. Бразильские аборигены, привыкшие к сумраку тропического леса, либо гибли под палящим солнцем на плантациях сахарного тростника и хлопка, либо бежали с них. Важнейшую роль в истории Бразилии сыграл институт рабства африканских невольников. Он неразрывно связал бразильские монокультурные фазенды XVI–XVIII вв. с мировым капиталистическим рынком раннего Нового времени, включил всю огромную колонию в процесс цивилизационного развития евроамериканского суперэтноса.
Колониальная бразильская фазенда являла собой триединую экономическую структуру. Ее рабская сущность определялась собственностью фазендейру на рабов, феодальная — на землю, капиталистическая — участием хозяев невольников и плантаций (разумеется, не без посредников) в международной торговле. Черты феодальные и капиталистические постоянно соперничали в жизни фазенд. Следует, на наш взгляд, различать их объективную и субъективную феодализацию. Первая затрудняла связи фазенд с мировым рынком в силу разнообразных внешних обстоятельств экономического и политического характера, вторая объяснялась целенаправленным стремлением метрополии ограничить их с помощью введения разнообразных монополий, налогов, пошлин и т. п. Сопротивление субъективной феодализации являлось серьезным стимулом для борьбы против колониального господства Португалии. С утверждением независимости феодальная ипостась фазенды уходит в прошлое, и на первом месте оказывается конъюнктура капиталистического рынка. Например, во время Гражданской войны в США резко возрастает потребность в бразильском хлопке, а вот необходимость в натуральном каучуке, после взлета интереса к нему в мире в конце XIX — начале XX в., начинает стремительно падать, как только было налажено производство его искусственного аналога. Мы уже не говорим о короле экономики страны — кофе, колебание цен на который всегда было весьма ощутимым.
В уникальность бразильского исторического пути внесла бесспорный вклад как генетически унаследованная португальская, так и своя, национальная, сфера международных отношений. Урок испанского пленения Португалии в конце XVI — первой половине XVII вв. и последующий почти тридцатилетний отказ в признании ее более сильной соседкой побудили Лиссабон настойчиво искать иностранной подаержки. И он нашел ее в лице страны-феномена — Великобритании, родины промышленного переворота и владычицы морей. С 1642 г. начала складываться цепь англо-португальского альянса, звенья которого затем были прочно скованны в 1654, 1661, в мае и декабре 1703 ив 1810 гг. Туманный Альбион стал играть роль протектора Португалии и всего ее колониального анклава, включая, разумеется, и Бразилию, где после долгих поисков в 1696 и 1727 гг., сначала в капитании Минас-Жерайс, а затем и многих других местах, были открыты соответственно золото и алмазы. Находка оказалась мирового значения: в первой половине XVIII в. Бразилия давала до 85 % мировой добычи золота. Упомянутый альянс приобрел не только политическую, но и поистине «золотую» значимость. Известный французский публицист и дипломат аббат Доминик де Прадт (1759–1837) писал, что в отношении золота Португалия играет роль рта, а Англия — желудка.
Как ни парадоксально, но такая бесчеловечная по меркам общепризнанных моральных норм система эксплуатации, как рабство, сохранила целостность Бразилии. Войдя в свое время в мировой экономический порядок как анклав рабовладения и заняв в нем прочное место (чего стоило только, к примеру, распространение бразильского сахара в Западной Европе в XVII в.!), она в XVIII и большей части XIX в. оказалась лишенной альтернатив что-либо изменить в своей производственной сфере. В течение долгих десятилетий было ясно, что отменить рабство значило остановить в Бразилии все. Отсюда такое упорное противодействие попыткам Лондона воспрепятствовать в XIX в. бразильской работорговле, фактически иссякнувшей только к его середине. Глубоко прав Б. Фаусту, когда пишет, что антимонархические выступления в бразильских провинциях в 30 — 40-х годах XIX в. (Кабанада, движение фаррапос, Сабинада, Балайада, акции прайеров) не развалили страну в условиях решительных английских мер по ликвидации торговли невольниками именно из-за железных скреп рабства. Советские историки не решались на подобную констатацию.
Размышляя о фантастически долгой истории существования рабства в Бразилии, нельзя опустить вопрос об эволюции этого института. Б. Фаусту справедливо упоминает о практике так называемых «вольных грамот», т. е. о выкупе, самовыкупе и других способах освобождения невольников и в особенности невольниц. Однако большее значение имела так называемая «сельская брешь», т. е. окрестьянивание рабов, получавших близ плантаций клочок земли с хижиной и выращивавших для своего пропитания, а частично и на продажу, некоторые сельскохозяйственные культуры. Истоки этой методы уходят еще в колониальное прошлое, когда в периоды феодализации плантаций было бессмысленно и опасно содержать большие контингенты рабов в общих бараках-сензалах, рассчитанных лишь на их кратковременный сон, а затем продолжение изнурительной работы. Со второй половины XIX в. нельзя не учитывать в связи с «сельскими брешами» саму агротехнику производства кофе, т. е. наличие пространства между кофейными деревцами, которое нередко предоставлялось в распоряжение таких рабов-крестьян. Бразильское рабство как охраняемый государством институт практически изжило само себя, а оставшиеся в национальной памяти и связанные с ним вопиющие несправедливости породили в народе страны неукротимую любовь к свободе. Руины рабства были смыты мощным потоком иммиграции, сначала европейской, а затем и всемирной. В бурлящем этническом котле рождалась молодая бразильская нация, со времени независимости которой, как мы знаем, и сегодня не прошло еще и двухсот лет.
По литературе и своему опыту преподавания в бразильских университетах я хорошо знаком с событийной схемой национальной истории этой страны: колония — империя — республика. Однако с теоретической точки зрения изменения, которые Бразилия претерпела за последние два с половиной века, несомненно, являются ее межформационной, многоступенчатой революцией, т. е. в данном случае сменой сложного, многоукладного, традиционного исторического типа общества другим типом — урбанистическим (ныне 80 % бразильцев проживают в городах), буржуазно-капиталистическим. Начавшись в конце XVIII в., эта революция продолжается и по сей день, откликается на вызовы глобализирующегося мира, модифицирует бразильскую политическую и экономическую реальность с учетом социальных потребностей своего общества, как это происходит в развитых странах Запада.
В череде событий, явлений и целых периодов, которые можно связать с упомянутой революцией, мы бы выделили несколько перемежающихся и неравнозначных составляющих, как это неизбежно бывает в исторической жизни формирующейся нации. Республиканско-освободительная линия открывается заговором Инконфиденсия Минейра 1789 г., как раз в то время, когда французы сокрушили Бастилию. Далее она ознаменована восстанием в Пернамбуку в 1817 г., Конфедерацией Экватора 1824 г., упоминавшимися выше антиправительственными движениями 30—40-х годов XIX в. и находит в итоге свое завершение в провозглашении в 1889 г. республиканского строя по прошествии столетия с начала Великой революции во Франции, культура которой всегда была близка бразильцам. Этнограф Генрих Манизер как-то писал, что если житель бразильской провинции мечтает о Рио, то житель Рио мечтает о Париже. Тяготы многолетней Парагвайской войны дали действенный толчок аболиционизму, сначала как идеологии, которая, однако, вскоре привела к активным акциям по ликвидации рабства. Республиканское и аболиционистское движения тесно переплелись. Рабство было упразднено за год до установления республики.
Все это вряд ли бы состоялось, если бы 7 сентября 1822 г. Бразильская империя не провозгласила своей независимости от Португалии, а ранее, в 1808 г. двор Браганса, спасаясь от наполеоновских войск, не добрался бы до Рио-де-Жанейро и в 1815 г. не уравнял бы в правах колонию и метрополию в рамках Объединенного королевства Португалии, Бразилии и Алгарви. Поколение, стоявшее у истоков бразильской имперской государственности во главе с «отцом независимости» Жозе Бонифасиу де Андрада-и-Силвой, вышло из стен факультета математики и естественных наук Коимбрского университета, преобразованного деятелем просвещенного абсолютизма маркизом Помбалом в 1772 г. Наследники молодой Бразильской республики, призванные укреплять ее основы и демократизировать институты, были, в свою очередь, выпускниками Военной академии в Рио-де-Жанейро. За упразднением рабства и монархии на бумаге должна была последовать борьба с латифундистской олигархией и таким ее политическим выражением, как коронелизм (от порт, coronel — полковник) всех видов и масштабов. Буржуазия страны в силу неразвитости промышленности либо была слишком слаба, чтобы в нее включиться, либо пошла на союз с крупными землевладельцами. Тогда за дело взялись тенентисты (от порт. tenente — лейтенант), выходцы из младшего и среднего офицерского состава армии. Их военно-политическое движение патриотического и антиолигархического характера в 20-х годах прошлого века внесло заметный вклад в развитие бразильской революции, о которой трактовалось выше. В конечном счете, тенентисты подготовили в Бразилии так называемую, «революцию 1930 года», эту революцию в революции, да и всю эпоху Жетулиу Варгаса.