– Нестеренко!
– Ну и вопросики у вас сегодня, гражданин начальник! Уж не заболели ли вы? Или, может, я чего не знаю? Немцы уже в Саратове? Возводят кирхи? Вот, наверное, к любому вашему вопросу я был готов, да уж только не к этому. Кому потом буду рассказывать, что в ноябре 41-го следователь Перепелица заговорил со мной о боге, так уж точно никто и ни за что в такое не поверит! Скажут – не бывает подобного в природе, Петя!
– Тебе никому не придется об этом рассказывать – не беспокойся!
Тоже верно. Коли расстреляют, то и не придется, только я ведь не умру! В этом смысле на мой счет следователь Перепелица ошибается. Сидит, лыбится, думает об утре, когда подобьет и отправит расстрельный списочек в любимую Москву. Там его кто-нибудь важный подмахнет, конвертик вернется – и поведут меня подземным этажом в специально оборудованную камеру, где все так заделано, что ни человек, ни правда, ни даже звук оттуда сбежать не могут. Не потому ли сидит теперь такой довольный, что уже знает, знает наверняка, гнида, что пулю пустят в меня?
– Что, Нестеренко, трусишь?!
Впрочем, более походит на то, что он только начинает. Разминается гад, косточками хрустит. Дело понятное – прежде чем прикончить меня, хорошо бы разоблачить шпионскую сеть. В идеале славно бы объединить да расстрелять человек десять-пятнадцать, ведь это позволит ему претендовать на ведомственную дачу по возвращении в Москву.
– Вижу, что трусишь, вижу! Так а что, когда трусишь, богу разве не молишься?
– Да конечно нет!
– А как же мне быть с тем, Нестеренко, что я вот тут смотрю, а у тебя при обыске изъята книга о штундистах?
– Так ведь просто о явлении книга… так сказать, чтобы знать врага в лицо…
– А родители твои разве не были штундистами?
– В наших краях многие штундистами были…
– А они что же?
– А они нет…
– А ты?
– А я в бога не верую…
– Почему?
– А потому, гражданин начальник, что с самого рождения, может, сам того не сознавая, советским человеком являюсь…
– Нестеренко!
– А я правду вам говорю! Знаете, где во время войны у нас отхожее место было?
– И где же?
– В полевой церкви…
– Почему именно там?
– Да потому что смрадное это место! На войне храм не нужен. Кругом коррупция, стукачи, солдаты дохнут миллионами попусту, а тебе мастерят полевую церквушку и предлагают в ней время от времени, дожидаясь собственной смерти, молиться. Да только кому молиться, гражданин начальник, кому?!
– Значит, не веришь?
Верю.
В действительности в бога я верю, причем с ранних лет. Дело не в том, что так же поступают несколько поколений моей дворянской, а значит, начисто лишенной фантазии семьи, дело в том только, что довольно рано я начинаю испытывать потребность быть благодарным. В сущности, бог нужен мне только для того, чтобы его благодарить. Много лет спустя, в Париже, я узнаю, что в моменты счастья французы любят кричать: «Merci la vie!», – но до Парижа мне еще столько всего предстоит пережить…
Ты наверняка помнишь, милая, что в наших краях простые мужики иногда охотились ямами. В реке сети – в лесу «пасти». Ямы эти покрывали еловыми ветвями, вбивая на дне острые колья-клыки. Однажды утром, подначиваемый тобой, я сбежал в лес играть в прятки и уже спустя полчаса, оступившись, полетел вниз. Надеюсь, ты не забыла, что в день тот – против всякой логики – мне удалось приземлиться аккурат между заостренных кольев. На теле моем не было ни одной царапины! Носом шла кровь, но не от удара, а от страха. Уже через мгновение там, наверху, я увидел твое лицо! Ты звонко рассмеялась и как черный дождь высыпала на меня собранную чернику. В то утро ты улыбнулась и побежала за взрослыми, которые были так удивлены моим невероятным спасением, что даже не стали наказывать меня.
Кажется, в тот день я впервые перекинулся несколькими словами с богом. Стоя посреди деревянных когтей, детским смешным голосом я благодарил его: «Боженька, спасибо тебе за то, что спас меня! Спасибо и… Ты не будешь против, если я расскажу маме и папе, что с обрыва на меня смотрели и волк, и медведь, и змея? Ты не накажешь меня?»
С того самого дня я всегда говорил богу спасибо. Еще не зная, что благодарить можно просто жизнь, я старался быть признательным за каждый прожитый день. Проходил год, два, заканчивались отрочество и юность, но, несмотря ни на что, я сохранял в себе это желание быть благодарным – не родителям, не людям, но ему. Даже много лет спустя, когда, казалось бы, ни о какой вере больше не могло идти и речи, я благодарил всевышнего за возможность выпить гранатовый сок в Константинополе или за необязательную прогулку на велосипеде по Белграду, за один только шанс пролететь над Гатчиной или за ту невероятную скорость, с которой каждую ночь я входил в один и тот же поворот на ночной улице Парижа. Я был благодарен ему за возможность вернуться на Родину и, конечно, за то, что в самые сложные моменты жизни, словно заканчивая игру в прятки, в моей жизни опять и опять появлялась ты, Вера.
– Значит, ты утверждаешь, Нестеренко, что был против антинародной войны, развязанной царем и его приспешниками?
– Конечно! Уже в первые дни я понял, что никаких четырех месяцев, которые все отводили на выяснение отношений между большими державами, не будет. Мне почти сразу стало очевидно, что разворачивается великая бессмысленная и бесконечная катастрофа!
– По-твоему, в той войне не было смысла?
– А какой в ней был смысл? Какой вообще во всех этих бойнях смысл, если проходит сто лет, и никто даже не вспоминает ни когда, ни из-за чего война началась? Для чего, например, солдаты отдавали свои жизни, если на территории Советского Союза нет ни одного памятника погибшим в Великой войне?!
– Памятников нет, потому что нельзя увековечивать неправильную войну.
– А жизни солдат?
– А значимость солдатской жизни тоже преувеличивать не стоит. Тебе ли не знать, что всякий рядовой должен идти и сражаться!
– Неплохо рассуждать об этом, сидя здесь, в Саратове, верно, гражданин начальник?
– Нестеренко, поосторожнее! Во время войны каждый делает свое дело. К сожалению, враг не дремлет – наша страна наводнена шпионами, и мне поручено разбираться с такими, как ты! Если партия прикажет мне отправиться на фронт – я отправлюсь!
– Я своей стране не враг…
– Поверь, Нестеренко, я сумею это доказать! Рассказывай лучше, как ты был ранен…
– В бою…
– Рассказывай, говорю!
– Так а что рассказывать?
– Как ты был ранен!
– Как и в любой другой раз загремело, зашелестело, пошли удары и…
– Нестеренко, мы сейчас закончим допрос, и поверь мне, ты очень об этом пожалеешь!
– Ладно-ладно вам… порезало осколком меня…
С самого утра стеной стоял грязный туман. Все теперь было одно – небо, земля. Испепеленная простыня. Первая одинокая пуля разорвала ее и пролетела в метре от меня. Будто насекомое с полным брюшком свинца, она устремилась куда-то дальше, в лагерь, где, словно скорбные цветы, опылила первое сердце. Смертью. И начался бой. То тут, то там засвистели вдруг выпущенные жала, и уже спустя мгновение раздался взрыв. Содрогнулась планета. Мне бы стоило спрятаться, свернуться калачиком в окопе, но какая-то неведомая сила заставила меня вылезти из ямы, и едва я встал на ноги, что-то вскрыло мне горло…
– Где порезало?
– Вот здесь, видите? Когда это случилось, я уже мало что соображал. Брызнула кровь, и, повалившись на землю, я двумя руками схватился за шею. Помню только, что я смотрел в небо, а деклассированные впоследствии ангелы пели мне:
Постой, не уходи!
Мы ждали лета – пришла зима.
Мы заходили в дома, но в домах шел снег…
В наших глазах крики «Вперед!»,
В наших глазах окрики «Стой!»
В наших глазах рождение дня и смерть огня.
– Нет никаких ангелов, Нестеренко, продолжай показывать по существу!
– А бог?
– И бога, конечно, тоже нет! Продолжай, говорю, показывать!
– А про что показывать-то?
– Про то, что было после ранения!
– После ранения, как я уже говорил, был госпиталь. Впрочем, не думаю, что вам будет особенно интересно слушать об этом…
– Ты рассказывай, а я сам решу, что интересно, а что нет!
– Воля ваша, гражданин начальник. Госпиталь – это был такой склад обрубков. Лишние и бесполезные люди. Целыми днями все только и делали, что читали «Русский инвалид» и задавались ненужными вопросами: «А почему они публикуют только офицерские списки? А почему они не пишут о простых рядовых?»
– А почему они не писали о них?
– А кому они были нужны?! Вы же сами только что сказали, что не следует переоценивать значимость солдатской жизни. Так, единица…
– Ты не философствуй, а продолжай показывать относительно времени, проведенного в госпитале!
– В госпитале, говорю же, я по большей части спал. Тут нужно сказать, что больничные сны я не очень-то любил, но…
– Нестеренко!
– Да вам будет интересно! Дело в том, гражданин начальник, что уж слишком часто я видел незахороненных солдат, понимаете? Мертвецы шагали мне навстречу, а я смотрел на них и все думал: а чего это, мил люди, вы идете именно ко мне? Окровавленные, рота за ротой, полк за полком, с запекшейся кровью на лицах, эти уродцы, кто без глаза, кто с раздробленным черепом, шагали полями, плелись замерзшими реками и хором повторяли одни и те же слова: «Братец, Петя, похорони нас! Захорони нас, милый!»
– Ты поэтому решил работать в крематории?
– Почему поэтому?
– Потому что тебя атаковали мертвецы?
– Да нет, что вы! Между войной и крематорием ведь еще столько всего случилось…
– Но ты ведь когда-то выбрал эту работу?
– Работу эту я не выбирал – уж скорее она меня нашла…
– Это как же?
– Это так же, что в 1926 году, по возвращении из Парижа в Москву, я долго не мог никуда устроиться. Как ни просился я, к летной службе, да даже к обслуживанию самолетов меня не допускали. В конце концов, с биографией моей крематорий стал единственным шансом начать новую жизнь…