Каркара наполнила водой деревянную миску и протянула ее Курбану.
— Курбан! Человек, победивший Хемракули-хана, наверное, угоден аллаху. Ему известно больше, чем другим. Я прошу тебя, спроси у него, когда вернется мой отец?
В ее глазах было столько тоски, что Курбан и сам чуть не заплакал. Самая красивая девушка в ауле была самой несчастной, и он отдал бы все, чтобы хоть как-то помочь ей. Но Каркара быстро заставила себя переменить тон.
— Сегодня ставят белую кибитку, — сказала она. — Будут за платком прыгать. Приходи, может, тебе повезет.
С этими словами Каркара повернулась и скрылась в кибитке, а Курбан вернулся к Непес-мулле.
— Спасибо, сынок. Дай тебе бог хорошую подругу, — сказал мулла, принимая воду.
Курбан улыбнулся, оттого что Непес-мулла как бы угадал его тайные мысли, но тут же снова нахмурился, вспомнив просьбу Каркары.
— Мулла-ага, я вспомнил… Простите… Вы сказали про подругу… — он запинался, не владея собой. — Когда вернется дядя Дангатар? Привезут его в этот раз? Это Каркара спрашивает…
Непес-мулла тяжело вздохнул. Он не знал, что ответить мальчику и вместе с ним его подружке, несчастной сироте. Глаза его невольно обратились в ту сторону, куда уехал Каушут, но там была одна лишь степь с низкорослыми зарослями колючки, по которым и он не мог прочесть никакого ответа, А мальчик внимательно глядел в его лицо.
— Вернется, Курбан-хан, вернется. Аллах не даст Каушуту прийти пустым, если есть хоть какая-то правда на земле…
Народ расходился с площадки для гореша. Некоторые отправились домой, однако большая часть двинулась к белой кибитке жениха посмотреть на другое состязание — прыжки за платком.
Белая кибитка была большой радостью в ауле. Старики и на десятерых своих сыновей не могли завести новое жилище, и только Пенди-бай мог позволить себе такую роскошь — поставить сыну, едва нашлась невеста, новую кибитку. Новая кибитка, восьмикрылая, была сделана по специальному заказу лучшими сарыкскими 1 мастерами.
У кибитки все уже было поставлено, кроме дурлука[17]и ука[18]. На высоком туйнуке[19] был подвешен кусок только что сотканного кетени[20], который и дразнил взгляды собравшейся молодежи.
Те, кто считали себя хорошими прыгунами, разувшись, пробивались в кибитку. Но никто пока из прыгавших не мог достать до полоски красной ткани.
Курбан еще ни разу не участвовал в этой игре. Сейчас и его взгляд был прикован к кетени. Мысленно он легко подпрыгивал вверх и касался кончиками пальцев материи. Кетени снимают и накрывают плечи Курбана. И, счастливый, он. бежит сразу же к Каркаре… Но этой мечте так и не суждено было обратиться в действительность. Кетени достался не ему.
Когда уже все вроде перепробовали, а Курбан все еще нерешительно топтался в стороне, в кибитку вбежал запыхавшийся старик. Кетени уже собирались снимать, раз никто не мог допрыгнуть, но старик закричал:
— А ну, постойте! Дайте-ка и нам попробовать!
Люди вокруг засмеялись. В самом деле, это выглядело смешно — старый человек брался за то, что было не под стать молодым людям. Но старик думал иначе. При первом же его прыжке толпа притихла. Видно было, что он всерьез хочет заполучить приз. Второй прыжок оказался удачным: пальцы старика коснулись края кетени. Довольный победитель удалился со своей добычей.
Теперь, немного пониже, на туйнук подвесили платок. Тут уже Курбан решил не теряться. Едва только кликнули желающих, он стал разуваться. Но когда Курбан приготовился к разбегу, сзади подошел лет сорока человек, тоже разутый, и отодвинул его в сторону:
— Дай-ка старшему начать. Молодой, подождешь!
Курбан, сразу остывший, безропотно повиновался. Видно, и эта награда должна была достаться другому. Человек разбежался и, напрягши все тело, подпрыгнул. Рука его чуть не достала до платка. Опять толпа засмеялась, на этот раз еще сильнее, чем над стариком. Курбан посмотрел в ту сторону, где стояли женщины, и увидел Каркару. Она была в старом, выцветшем платке, недостойном, по мнению Курбана, такой головки, как у нее. Поэтому просто необходимо было добыть новый, чтобы и Каркара могла покрасоваться в нем перед другими.
Не дожидаясь, пока еще кто-нибудь опередит его, Курбан вышел вперед, разбежался и прыгнул. Его легкое тело поднялось высоко, и пальцы коснулись платка. Приземлившись, он первым делом нашел глазами Каркару, на лице которой сияла радость.
Игра в шахматы, начатая рано утром, подошла к третьему туру. Апбас-хан внезапно переменил условия. Он сказал, что третью партию будут играть только Тач-гок со своим соперником. Эта партия была решающей. Две предыдущих сыграли вничью.
Тач-гок сильно волновался. Лоб его был покрыт испариной, и каждый раз, когда он делал ход, на нем выступали новые капельки пота. Ведь каждый его ход решал судьбу пленников. Перед его глазами стояли эти несчастные, измученные люди, и не только они, но и те, что остались дома без кормильцев, их еще более жалкие матери, дети, старики…
Шахматное поле — кусок ткани с нарисованными клетками — казалось Тач-гоку куском пустыни, местом настоящего сражения, на котором кони выступали против коней, пешки против пешек, слоны против слонов, а важные короли советовались со своими визирями и до поры до времени оставались в стороне от сражения. И всеми ими, всей этой армией, и пешками, и королями, должен был управлять Тач-гок. Про себя он сильно сомневался, достаточно ли у него сил и ума для такого дела.
Вот отчего у него подрагивали руки, как в лихорадке, и потел лоб.
— Эх, Каушут, — прошептал Тач-гок, глядя на товарища, — как бы я не подвел тебя!
Но Каушут, хоть и был взволнован не меньше Тач-гока, внешне держался спокойнее, стараясь своим видом подбодрить его. Ведь сейчас все зависело от внимания и упорства Тач-гока.
— Держись крепче, сердар! Ничего не бойся! Ты сейчас самый главный вояка!
Чтобы определить, кому играть какими фигурами, Апбас-хан взял из миски, стоявшей на столе, сухую урючину, сунул ее в рот, потом выплюнул косточку в кулак, спрятал руки за спину, а затем выставил перед противниками два сжатых кулака. Белыми играть выпало Тач-гоку.
Апбас-хан казался равнодушным, совсем не следил за игрой. Он глазел по сторонам, жевал урюк, а потом принялся расспрашивать Каушута о всяких посторонних вещах. Каушут отвечал, но его внимание было приковано к игре Тач-гока. Для него, как и для Тач-гока, на клетчатом поле шло настоящее сражение. Все пешки, визири, кони и другие силы противника должны быть уничтожены; каждый удачный ход приближал минуту освобождения пленников, минуту их возвращения в родной аул.
Фигуры на доске редели. Тач-гок потерял на одну пешку больше, но позиция его была сильнее, чем у перса, так что шансы на выигрыш были примерно равные. — Противники разменялись ферзями, и теперь выигрыш хотя бы одной легкой фигуры давал возможность провести пешку и тем самым победить.
Хотя усатый перс действовал не слишком умно, видно было, что и Тач-гок не чувствует в себе уверенности, не знает, в каком направлении развивать борьбу. Ему казалось, что стоит тронуть любую фигуру, как она тут же попадется к персу в ловушку.
Апбас-хан развалился на подушке и смотрел на лошадь Каушута, привязанную у забора.
— Сколько лет твоему коню, туркмен?
Каушут оторвал на мгновение взгляд от шахмат, глянул на своего коня.
— Сколько лет?.. Лет много… Но мой, как деревянный, не стареет. Если, хан-ага, выведешь сейчас самого молодого своего коня, мой побьет твоего, спроси хоть у Тач-гока, он знает, мой побьет твоего…
Тач-гок с удивлением посмотрел на Каушута. Потом снова перевел взгляд на шахматы и вдруг чуть не закричал от радости: он понял, что хотел сказать ему Каушут. Однако не стал спешить с ходом, а продолжал делать вид, что думает. Апбас-хан же не понял ничего и продолжал с недоумением смотреть на Каушута. Чтобы отвлечь его внимание, Тач-гок запустил горсть в миску с урюком и набил себе рот. Мелочи этикета занимали Апбас-хана больше всего, он быстро перевел взгляд с Каушута на Тач-гока и закачал головой. "А-я-яй! Как человек увлекся шахматами, даже не замечает, что делают его руки!"
Тач-гок между тем еще немного подумал и сделал ход. Перс забрал в ответ его коня и тут только заметил, что упускает пешку. Он охнул и поднес руку ко лбу.
Апбас-хан, который до этого лениво ворочался на своей подушке, резво вскочил и уставился на шахматное поле. Его цепкие глаза быстро оценили позицию. Еще некоторое время он без толку рассматривал фигуры, потом схватил за угол материю, резко выдернул ее из-под фигур и отшвырнул в сторону.
Тач-гок от неожиданности перепугался.
— Каушут, — спросил он негромко, — а не побьет хан этого беднягу?
— Ничего! Кобыла не лягает больно своего жеребца!
Усатый перс с виноватым видом подобрал шахматный лоскут, сложил в него разбросанные фигуры и протянул Апбас-хану. Хан зло сказал что-то по-персидски.
— Смотри, Каушут, и здесь такие же ханы, как Ходжам Шукур!
— А, все петухи кричат одинаково!
Но победа была одержана, и Апбас-хану пришлось выполнить свое условие. Тач-гок от радости чуть не прыгал.
Апбас-хан даже не встал с места, чтобы проводить гостей. Он велел усатому отвести туркмен к сторожу пленных и передать, чтобы сторож отпустил узников.
— Эй, туркмен! — крикнул вслед Каушуту хан, когда тот направился к своему коню. — Так сколько же лет твоей лошади?
— Моей лошади, хан-ага, три года. Но мать ее в самом деле была очень стара!
Апбас-хан снова ничего не понял и с еще большим недоумением проводил глазами Каушута.
— Ну спасибо, Каушут, ты меня выручил, — сказал Тач-гок, когда они садились на коней.
— Тебе спасибо, сердар, что понял мои слова. "Люди, понимающие язык друга, нигде не пропадут!