Двухэтажный Ирочкин домик был деревянный. Ее квартирка была на первом этаже. Дома была одна она.
Они взошли на крыльцо, прошли три двери и очутились в жаркой квартире. Приятно скрипел гладкий деревянный пол. Скинув пальто, они прошла из прихожей в комнаты и принялись вытаскивать из карманов бутылки водки, купленные по дороге.
Давид, наказывая себя, решил молчать о Джамблях целый вечер. Но все, рассевшись, принялись заводить разговор именно о них. Была вареная картошка, масло, соль, полбуханки черного хлеба, три селедки и шесть бутылок «перцовки». Они раздавили на круг две бутылки, и разговор завязался. Начал Боба:
— Старик, нелепо мандражить! Джамбли — это дермо. Если бы они что имели против людей, то, можете меня уверять в противном, они бы имели то, что хотели. Таки оно так, клянусь.
Саша Силачев, напрягая могучие плечи и прикрывая мощной рукой мощную челюсть, промолвил уверенно:
— Если бы было надо, нас бы позвали. Да и сами справились бы, без нас. А раз не зовут и ничего не делают, значит, так надо. Может, договор какой мы заключили… Народ разберется, что к чему. Конечно, кое-какие конфликты поначалу неизбежны. Ну, тогда мы, то есть в этом случае, себя в обиду не дадим. Но надо не явиться причиной осложнений, то есть, я хочу сказать, что не надо являться причиной межкосмических осложнений. Понятно?
И он обвел закосевшим, но тяжелым взглядом присутствующих.
Давид сидел, сжав колени руками, дрожа от внутренней лихорадки. Что его поражало, так это полная обыденность происходившего разговора. Как будто приехала очередная иностранная делегация. Вначале он не понял, думал, что они не знают, потому и равнодушны к появлению Джамблей, потом — что они, как и он, стесняются первыми выскочить на улицу и призвать людей к сопротивлению. А теперь он был ошеломлен. И вправду, Силачев прав: нигде ни толп, ни солдат, ни машин с людьми. Только голоса, обывательски интересующиеся: а что такое — Джамбли? Утром они будут спрашивать: а что, они еще здесь? И будут лениво зевать. Ему сделалось глубоко противно. Хмелеть он никогда не хмелел. И теперь ему очень хотелось лежать дома головой в подушку. И отдаться своим мрачным мыслям. Он понял, что это его последний вечер с этой компанией. И ему сделалось грустно, что он такой бирюк, что не может быть долго с людьми, что ему становится скучно и противно.
Ждали Симу Форова, который опаздывал, потому что у него «была игра». Он был баскетболист. Он приехал. Раздавили еще бутылку. Он рассказывал про игру. Объяснил, почему не взял с собой Светку.
— Старик, — спросил его Боба, — а что ты думаешь о Джамблях?
— А ничего, — ответил тот равнодушно.
К одиннадцати Давид собрался уходить. Водка была уже почти вся выпита. Доставали заначки, припрятанные Ирочкой 3. И пели песни, не зная, кто их сочинил: «Эй, шофер, вези в Бутырский хутор», «Плато Расвумчорр» и многие еще, мужественные песни. Из первой всем нравились последние строки:
Или нет, сперва давай закурим, Или лучше выпьем поскорей! Пьем за то, чтоб не осталось по России больше тюрем, Чтоб не стало по России лагерей!
Да и из второй тоже часто повторяли последние строки, мужественно глядя друг на друга:
Потому что дорога ужасно трудна,
И бульдозеру нужно мужское плечо,
Потому что сюда не приходит весна —
На затылок Хибин, на плато Расвумчорр!
Так и чудилось, что эти молодые, интеллигентные парни готовы подставить свое плечо могучему государственному бульдозеру. И Давид тоже так же чувствовал, как и они. И его плечо ныло от желания послужить общему делу. Давид заметил, что, несмотря на всю свою самостоятельность, он тоже отвыкал в компании от каких-то своих привычек. Но он знал, что они возвратятся, когда он уйдет. Он надел пальто, натянул перчатки, вернулся в комнату и сказал:
— Парни и вы, барышни, общий привет!
— Ты уже идешь?
Стой, старик, может выйдем вместе?
— Ребята, да посидите еще! — это Ирочка 3. говорила.
— Додичка, обожди нас.
Поцеловавши руку Ирочке 3., Давид вышел. За ним остальные, Руслана взяла его под руку, и все они двинулись к стоянке такси. Там уже была большая очередь.
Казалось бы, по пьяной лавочке, если и говорить, то о больном, о важном, и все говорили. Но если потом вспомнить, о чем, собственно, говорили, то вспомнить не было никакой возможности. Они переминались с ноги на ногу, курили, глубоко затягивались, ежились, пряча голову в воротник… И что-то говорили, перебрасывались какими-то репликами о холоде, о ветре, о проведенном вечере, о Джамблях — мимоходом, о водке и о всяческих любовных приключениях их общих знакомых.
Машины подъезжали медленно и редко. Холод — и люди сжимались в комок. Ветр — и люди прятались в воротники. Простейшая защитная реакция. Внезапно показались шесть машин, одна за другой, с зелеными огоньками. Увидев кавалькаду такси, очередь приободрилась. А Изгоев как раз в это время начал говорить речь:
— Джамбли — это эпоха. Это новая эра нашей человеческой жизни. Я пьян, я об этом догадываюсь, но поэтому мне так свободно держать речь. Форов, пошел к матери! Возвращаюсь к теме и прошу не прерывать. Посмотрите, как люди отнеслись к ним, к Джамблям. Сколько прелестного равнодушия. Никто не беспокоится, хотя это и опасно. Я знаю твердо, что это опасно. Я видел в метро. Но в нашем к ним равнодушии залог нашей победы. Думаю, это так. Мы будем жить, как будто их и нету! К черту! к черту! Я вдохновенно говорю! Точно говорю! Я знаю, что говорю!
Он оглянулся, жестикулируя, и увидел в первой машине шофера, везшего его сюда. Он ухмыльнулся и помахал ему рукой, продолжая говорить. Он сознавал, что все же он поднапился, и что свобода в языке и в обращении от этого, но ему было все равно.
— Вот и шефу плевать!.. Скажи, шеф! А что это у тебя там за фря сидит? Джамбль, что ли? Зе-ле-нень-кая!.. Эти дураки говорят о них, как об иностранной делегации. Они ни хрена не смыслят. Слушай, Сима, а в морду? Я презираю тебя, ты спортсмен и кретин. А все вместе мы Джамблей презираем! Вот!
Дверь первой машины раскрылась, и оттуда выпрыгнула Джамбль. Из других машин тоже полезли зеленые девки-Джамбли. Шофер первой машины: сидел серый и не дышал. И Давид осекся. Он продолжал махать руками по инерции уже в сплошной тишине. Потом руки у него обвисли по телу.
Джамбль «из метро» подняла руку, и палец остановился на Изгоеве. «Не смотри ей в глаза. Закрой свои», — шепнул ему внутренний голос. Он поглядел.
— Вот он, — сказала она, — Ешьте его.
Давид вдруг услышал, как взвизгнула Руслана Гномова, и вздрогнул. У всей очереди были оскалены зубы. Он вышел и, тяжело передвигая ногами, пошел в сторону, не оглядываясь. Стояла сплошная тишина. Что-то произнесла Джамбль. Закрыв глаза, люди с оскаленными зубами медленно пытались захватить его в круг.
Он побежал.
Завизжала Джамбль. Щелкая зубами, люди неслись за ним. Он не понимал, как и куда бежит. Почему-то он оказался вдруг в поле. Сердце колотилось, дыхания не хватало, ноги устали. Слышался шум погони. Зловещим голосом кричала:
— Это я, Гномова! Дави-ид! Это я, Гномова-а!
Он упал на землю, обессилев. Хотя он тяжело дышал, они промчались мимо и не заметили его. Было темно.
1965
— Ну и что? — спросила Лина, — Тебе нравится?
— А тебе?
— Мне? По-моему, очень плохо по языку, да и вообще зачем такое старье давать читать. Еще и фантастику. Он что, больше ничего не пишет?
— Ну, это я виноват. Уговорил его найти хоть какую фантастику, чтоб показать Рохлину в «Химию и жизнь». Они иногда фантастику печатают. А писателю надо печататься. Да и не совсем это фантастика.
— Что же это такое?
— Скажу. Ты только свои претензии к тексту изложи.
— Пожалуйста. Ну, хотя бы нелепые словечки — «взошел», «холоднокровный» вместо «хладнокровный», «похолодело» вместо «похолодало», «ветр» вместо «ветер», «дермо» вместо «дерьмо». А дурацкие, глупые фамилии героев! Хуже, чем всякие там Правдины и Стародумы в классицизме. И вообще много прямолинейности, вроде фразы: «публика упивалась сплетней». И сам заход рассказа, когда столкновение со школьником-буйволом описывается! Это же откровенная параллель сражения и победы Давида над Голиафом. Но в предложенной ситуации это уподобление смешно. Смешного и наивного там много. Да и при чем здесь Петя? Это вообще гнусно.
Пока Лина произносила свою суровую речь. Илья думал, что она права, точно все увидела, но все равно рассказ ему нравится, хотя и требует редактуры, ему казалось, что пришельцы, НЛО, как и банные развлечения, все это симптом, знамение распада, гибели. Вера в НЛО — это вроде веры в гибельность косматых комет, как верили древние. И Кузьмин многое почувствовал еще двадцать лет назад.
Илья дернул левым плечом.
— А мне так кажется, что все-таки неплохо, хотя ты замечательно все увидела. Но там есть и нечто сверх этого. Могу объяснить, что я имею в виду. Если ты хочешь, конечно.
— Объясни, — протягивая ему рукопись и на всякий случай еще дальше отодвигаясь от него, сказала Лина.
Холодно сказала.
Глава XIIНе дам!.
…Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить…
Илья очень почувствовал этот ее холод, в котором сам вроде бы был виноват. Только в чем его вина, понять не мог. Нахмурившись, он осекся и замолчал. Говорить ему расхотелось, потому что и на него нахлынуло раздражение: он все же хотел его скрыть, хотя получалось это с трудом. Мужчина может много говорить, когда пытается обольстить женщину или в очередной раз пленить ее своими речами, умом, знаниями, опытной развязностью, может и ждать, пока еще есть препятствия для последнего решительного действия, но, когда препятствия удалены, и женщина должна бы уже потянуться ему навстречу, и пора уже переходить к тому, ради чего была вся преамбула, а мгновение развязки все оттягивается, красноречие начинает иссякать, словно и говорить не о чем, хотя минуту назад тем для разговоров было полно. Илье показалось, что своими вопросами и неудовольствиями Лина не то что отдаляет, а вообще старается исключить между ними саму возможность того, что именуется интимными отношениями и ее претензии к Кузьмину на самом деле направлены на него. Предчувствуя вдруг тщету своих усилий, он тем не менее попытался собраться.