Пушкин!
«Пятьдесят лет — уже не половина жизни, это конец её», — такая мысль приходит порой в голову Тропинина, но он отгоняет её, как нелепость. Какой же конец, когда жизнь началась только теперь, а всё его прошедшее — и робкие юношеские надежды, и лакейская служба потом за барским столом, вольные и невольные унижения, и разочарования в близких друзьях — всё это кажется давним-давним, почти позабытым сном.
С тех пор, как, отвергнув в Питере богатые заказы и выгодные службы, он в звании академика с шестью рублями в кармане вернулся навсегда в Москву, жизнь повернулась к нему своей радостной и чудесной стороной. Если раньше об его таланте говорили в небольшом, сравнительно, кругу близких к искусству лиц, то теперь слава о нём побежала по всей Москве. Из Рязани, из Орла, Смоленска, Калуги и других больших и малых городов приезжали в Москву разыскивать художника Тропинина. Со славой пришло и богатство, но в квартире на Ленивке не было ни дорогих ковров, ни мягкой мебели, ни оправленных в серебро перламутровых раковин, зато все стены сплошь были увешаны картинами Тропинина, и солнце, врываясь в комнату, весело разбрасывало свои смешливые, радостные брызги по лицам важных генералов и нарядных барынь, степенных купцов и скромных чиновников. Целый день квартиру на Ленивке заливает солнце. Солнце, — говорит Василий Андреевич, — верный его спутник и помощник.
Рано утром, когда еще так хочется понежиться в постели, несговорчивый солнечный луч добрался до его закрытых век и настойчиво напомнил о работе. По-юношески бодро Василий Андреевич поднялся с постели, в халате и туфлях заторопился к умывальнику, и ему кажется, что и холодная струя воды, и солнечные пятна на полу, и звуки, несущиеся со двора, — всё это для него ново, всё он узнает впервые.
Неожиданный стук в прихожей удивил его. «Кто бы это мог быть в такую рань?» Опустив полотенце, Василий Андреевич прислушался. Анна Ивановна кого-то настойчиво приглашала войти и вслед за тем, приоткрыв дверь, сообщила:
— Васенька, Сергей Александрович Соболевский к тебе по делу.
Запахивая полы своего халата, освежённый и розовый, Василий Андреевич быстро вышел навстречу гостю.
Известный по всей Москве кутила и богач, Соболевский в полной бальной форме, в мундире и башмаках, стоял перед ним.
Василий Андреевич только руками развёл.
— Ну, батюшка, и пристыдили же вы меня: я только глаза успел продрать, а вы в параде. Дозвольте и мне приодеться!
— Прошу вас, Василий Андреевич, не торопитесь, — и он рассмеялся, играя белой перчаткой. — Вы спите, потому что вы труженик, а я бодрствую, так как бездельник. А ну-ка, угадайте, что заставило меня в такую пору вас беспокоить? Нет, вам не догадаться! Прямо с бала приезжаю домой, а Пушкин, Александр Сергеевич, только что проснувшись. .
Василий Андреевич, усаживая гостя, живо спросил:
— Вы говорите, — Пушкин; а разве он не в ссылке?
— Нет, Василий Андреевич, он сейчас живёт у меня на Собачьей площадке. Это забавная история. Сидел он в своём Михайловском, и вдруг фельдъегерь приехал звать его к царю. Пушкин решил, что он арестован, простился со своими и прямо в Кремль. Царь спросил:
— «Принял бы ты участие 14-го[24], если бы был в Петербурге?»
— Ну и что же?
— «Непременно, государь, — сказал Пушкин, — там были все мои друзья и только моё отсутствие спасло меня, но я благословляю небо..»— Простите, Василий Андреевич, я вам расскажу подробнее потом, — перебил сам себя Соболевский. — Итак, приехал я с бала домой, а Пушкин так мил, так мил, как дитя, и мне захотелось запечатлеть его навсегда таким, каков он сейчас. Знаете, не по сердцу мне все эти приглаженные и припомаженные портреты его, и Кипренского в том числе. И я приехал просить вас, умолять — едемте со мной. Вы его сделаете настоящим, домашним… Взгляните только на него, а потом уж он сам будет ездить к вам.
Василий Андреевич заторопился.
— Я за великое счастье почту писать Пушкина, мигом оденусь..
Когда Соболевский, пропуская вперёд Тропинина, открыл дверь своей гостиной, он прижал палец к губам:
— Тс! Надо застигнуть его врасплох!
Спиной к входящим невысокий курчавый человек в темнокоричневом халате возился над чем-то в углу. Заслышав шаги Соболевского, он быстро повернулся, и Тропинин увидел, что Пушкин держал на руках, как ребёнка, маленького датского щенка. Заметив новое лицо и громко, по-ребячески, расхохотавшись, Александр Сергеевич выпустил щенка, и тот, обрадовавшись свободе, ковыляя, побежал к своей корзинке.
Соболевский знакомил художника с Пушкиным. Тропинин не отрываясь глядел в подвижное, такое необычное лицо поэта, запечатлевая мысленно и его странно меняющиеся глаза, и открытую шею, и тонкую руку с длинными отточенными ногтями и символическим перстнем на пальце.
Приезд Брюллова
Петербург славил Кипренского, Москва гордилась Тропининым, — всё же известность русских художников не переступала порога родины.
Но вот молодой пенсионер Петербургской Академии выставил в Риме свою отчётную работу — и, как бывает в сказке, он проснулся знаменитым. Весь мир вдруг заговорил о нём.
«Гибель Помпеи, Карл Брюллов, русское искусство», — было у всех на устах.
Парижская Академия почтила Брюллова золотой медалью, в Риме сравнивали его с Рафаэлем; Вальтер Скотт[25] называл произведение его эпопеей.
Чествования сменялись чествованиями. Овациям не было конца. У его подъезда толпилась публика, чтоб поглазеть на «великого маэстро». Незнакомые приветствовали его на улицах.
Однако Петербургская Академия призывала своего питомца, и Брюллову пришлось покинуть Рим.
И снова по пути Брюллова триумф сменялся триумфом. Из Одессы, куда он прибыл морем, он направился в Москву. И, несмотря на то, что Академия настойчиво напоминала художнику о скорейшем возвращении, Москва не выпускала его.
С волнением и радостью поджидал к себе Тропинин прославленного молодого художника. Все его немногочисленные, но близкие друзья — Егор Иванович Маковский, Ястребилов, Иван Петрович Витали, Дурнов и ещё несколько человек — собрались чествовать Брюллова.
Маленькая квартира наполнилась цветами: цветы в вазах и горшках, в кувшинах. Василий Андреевич расставлял вазы, декорировал стол, хлопотал, суетился.
— Ты, батюшка, кажется, старину вспомнил. Что же ты девушку позвать не можешь? Умаешься ведь…
— Нет уж, Егор Иванович, я всё хочу своими руками сделать. Когда-то я поневоле барам служил, а теперь хочу услужить достойному.
И Василий Андреевич, встряхивая всё еще бодрой, хоть и совсем поседевшей головой, продолжал хлопотать у стола. Анна Ивановна только руками всплескивала, не поспевая за мужем.
— Ишь, какой прыткий!
Наконец Василий Андреевич присел, любуясь убранством стола.
— Гляжу я на тебя, Василий Андреевич, и дивлюсь. Неужто ни капли тебе не досадно на молодого счастливца, которому одним разом достался всеобщий почёт, всемирная слава!
Тропинин поднял глаза на говорившего.
— Что ты, батенька, что с тобой! Гордость, радость, что о русском искусстве заговорила Европа, — не помню, кто нынче сказал: «Огонь Везувия и блеск молнии, похищенной с неба, заключённые в раму силою искусства, пробудили дремавшую к искусству публику…» Преклонение перед гением испытываю я, а ты зависть ищешь.
— Ну, не сердись, дружище.
— Ведь он пошутил, Василий Андреевич. Охота тебе слушать!
Раздавшийся в эту минуту шум в прихожей и голоса за дверью привлекли внимание собравшихся.
— А вот, кажется, он и сам пожаловал сюда. — И Василий Андреевич порывисто бросился к двери. Широко распахнув обе половинки и протянув руки, он горячо и радостно приветствовал молодого художника. Оживлённое лицо Брюллова было бледно. Оно, быть может, казалось ещё бледнее от густой волны рыжих волос и чёрного бархатного сюртука. Он был взволнован. Поклонившись, остановился. Тогда один из гостей, белокурый и юный, выступив вперёд, начал робко:
— Карл Павлович, позвольте приветствовать вас стихами, вам посвященными.
В комнате стало совсем тихо.
А голос молодого поэта, читавшего нараспев, становился всё громче, звучнее:
«И мир и природу он в творческий миг
Вместил в свою душу и мыслью проник
Столетий минувших явленье.
Пред ним протекали народы, века.
И сердце пылало, дрожала рука,—
Свершилось небес откровенье.
Великость Шекспира, могущество Данта
И грацию Тасса он мыслью гиганта
Воссоздал и слил воедино.
И творчеством кисти и чувством, как лавой,
Он обдал картину. Бессмертие со славой
Поверглися ниц пред картиной.
Но всем ли понятен художник младой
То с ясной как небо, то с бурной душой,
Изящному сердцу доступный?
Отчизне доступна мирская хвала.
Россия с восторгом его приняла, —
И то был восторг неподкупный.
Художества свергли гнёт школьной неволи:
И русское сердце был наш Капитолии,
И в нём мы венчали Брюллова…»
Белокурый поэт остановился, замолчал. Стало совсем тихо. Брюллов быстро, взволнованно протянул руку поэту, крепко сжимая её. И вдруг комната загудела. Зашумели отодвигаемые стулья, и все бросились к художнику, наперерыв приветствуя, поздравляя его.
Тропинин и Брюллов
Различные во всём — один баловень счастья, только что начинающий жить, другой изведавший все тяготы жизни, приближающийся к закату своих дней, — оба художника, Брюллов и Тропинин, сблизились сразу и горячо полюбили друг друга.
Не было дня, чтобы Карл Павлович не заехал к Тропинину, и Василий Андреевич беспокоился, не видя в назначенный час входящего Брюллова. Часто вместо того, чтобы ехать на званый обед, устраиваемый в его честь, Брюллов сюрпризом подкатывал к дому Тропинина, уверяя, что щи и каша на Ленивке вкуснее для него изсканных яств в домах знатных бар.
— Там меня как зверя заморского показывают, а у нас друг для друга душа нараспашку.
Всматриваясь в красивую, своеобразную голову Карла Павловича, Василий Андреевич загорелся желанием написать его портрет. Тропинин изобразил его с рейсфедером в одной и папкой в другой руке на фоне дымящегося Везувия.
Ведь и сам-то он совершенный Везувий, — говорил Тропинин, смеясь. Склонившись над портфелем, Василий Андреевич не слышал, как дверь отворилась и, в сопровождении верного своего приятеля, скульптора Витали, Брюллов вошёл в его мастерскую.
— А я снова вламываюсь и даже не спрашиваю, не надоел ли я вам.
Но полный восхищения взгляд Василия Андреевича, обращенный на молодого художника, красноречиво опровергал его предположение.
— Знаете, Василий Андреевич, что мы только что с Витали смотрели? «Гибель Помпеи».
Тропинин изумлённо поднял глаза.
— Жаль только, что вас с нами не было. Гуляли мы под Новинским. Видим, — балаган, а на нем надпись: «Панорама — Последний день Помпеи», а внизу маленькими буквами: «Мадам Дюше». Переглянулись мы с Витали и вошли. Не можете и вообразить себе, что за мазня! Просто карикатура какая-то! А мадам Дюше к нам:
— «Ну что, каково? Сам Брюллов ведь был у меня и сказал, что здесь освещения более, нежели у него».
— «Чудо!» — подтвердили мы и, расхохотавшись, бегом бросились оттуда.
— Надо бы эту шельму привлечь к суду за обман! Но Брюллов весело махнул рукой.
— Занятно в Москве… и хорошо. — И вдруг неожиданно замолчал. Не говоря ни слова, прошёлся раза два по комнате и остановился в задумчивости у окна.
Тропинин повернулся к своей работе, а Витали, стоя у мольберта, казалось, сравнивал портрет с оригиналом. Брюллов тихо проронил:
— И как уезжать-то не хочется! — и затем повернулся к Тропинину: — Вчера бродил по Кремлю и, знаете, Василий Андреевич, вспомнил Венецию, Успенский собор и святого Марка — та же древность, мрачность.
Василий Андреевич, оторвался от портрета.
— И поездил же ты по свету, братец ты мой!
— Да, Василий Андреевич, много поездил, много разных людей видал, а такого, как вы, не встречал!
— Что ты, голубчик! — замахал на него руками Василий Андреевич. — С чего это ты меня славить начал?
— Грустно стало, что покидать Москву надо… Василий Андреевич встал и подошёл к Брюллову.
— А что случилось, Карл Павлович?
Из Академии снова напоминание. Брюллов вынул из кармана пакет.
— А я вот возьму и не поеду. Останусь в Москве навсегда.
Василий Андреевич молча глядел на него.
— Стану у вас жить, Анна Ивановна!
Анна Ивановна поспешила на зов; вытирая руки о синий передник, оторвалась, очевидно, от работы.
— Возьмёте меня на хлеба?
Анна Ивановна вопросительно глядела на мужа, на Брюллова, не понимая, всерьёз ли он говорит.
— Шутит он, Аннушка, не останется он с нами. Его Академия зовёт.
— Нет, не шучу! Где ещё, кроме Москвы, найду таких друзей, найду такого человека, такого художника, как вы!
— Всей жизнью своей вы доказали, как дорого вам искусство. В несчастье вы были тверды, всегда чисты совестью перед собой, перед людьми и перед искусством, Василий Андреевич! — Брюллов вскрикнул так громко, что созерцающий его портрет Витали вздрогнул и Анна Ивановна, собиравшаяся выйти из комнаты, остановилась в дверях. — Я не могу остаться в Москве, вы правы. Но вы можете ехать со мной.
Тропинин молчал удивлённо.
— Мы будем жить вместе, работать в одной мастерской: Тропинин и Брюллов! Подумайте только! Ведь мы перевернём весь мир, воскресим искусство!
Затуманенным взглядом глядел Василий Андреевич на Брюллова.
— Анна Ивановна! Собирайтесь в дорогу! Арсюшу в Академию отдадим! Оба следить за ним будем.
Брюллов схватил обе руки Тропинина, стараясь заглянуть в его глаза.
— Что же вы молчите, Василий Андреевич? Тропинин опустился на стул у окна. Несколько секунд длилось молчание.
— Поздно, родной мой, начинать мне новую жизнь. Я своё прожил. Тебе ещё долго жить и работать. Я тебе буду только обузой. Надо мне в Москве доживать. Поезжай уж один…