Ни разу больше Василию не удалось встретиться взглядом с юной Анной Владиславовной, хотя в поисках этого взгляда, он проводил подле особняка чуть ли не всё свободное время — свободное от дежурств. Он и спал-то теперь не больше часу ночи. По уставу вовремя ложиться, а через час вставал, одевался и брёл через весь город, обратно на Конюшенную.
На четвёртый день из дома, под присмотром самого хозяина, слуги внесли два гроба. От парадного крыльца до ворот Спаса гробы пронесли на руках. Все вошли внутрь. Девушки среди сопровождающих не было.
Василий понял, что покойников теперь отпевают, хотел уйти, но почему-то не решился.
Ближе к сумеркам к храму подкатил длинный простой катафалк. Убранства на катафалке никакого не было, и от обычной телеги, на каких перевозят в фигурную мебель, отличали его только красная полоса по чёрной ткани и строгое платье кучера.
Не решаясь приблизиться, Василий смотрел издалека. Пошёл снег. За снегом было видно как растворились двери, и один за другим из церкви появились два закрытых гроба. На сей раз им предстояло пересечь весь город.
Если б всё случилось лет 15 назад, то положи бы, конечно ж, здесь же, в приделе. А после нескольких эпидемий, унёсших тысячи жизней, специальным указом, хоронить в черте города, вокруг храмов, было запрещено. Хоронили теперь, в основном, на Митрофаньевском — а это по снегу часа два скользить.
Никакой процессии. Никакой музыки. За катафалком последовала только одна аккуратная небольшая карета и трое верховых в форме гусарского полка.
Поручик так бы и не понял смысла, произошедшего на его глазах, но обернувшись, увидел знакомого подьячего на ступеньках Спаса. Подьячий шептал неразборчиво молитву и крестился.
«Неужели те двое замёрзших из храма, — подумал Василий. — Не слишком ли много чести. Неужели всё это время мёртвых поддержали в доме Бурсы, а теперь хоронят как благородных — странное дело.
До самого вечера, до темноты, поручику так и не удалось заметить в окне силуэт девушки. Предмет его страсти бродил где-то по дому, был совсем рядом и, казалось теперь, был бесконечно далёким. Но зато Василий не без удивления отметил как открылись несколько окон загадочного четвёртого этажа — слуги проветривали помещение. Опускались одна за другою тяжёлые чёрные портьеры в четвёртом этаже. Нижние окна загорались, цвет свечей заиграл, заискрился на кремовой ткани. Клавесинная музыка, весёлый смех. К крыльцу подкатывали и подкатывали экипажи.
В городе, как это бывает зимой, моментально стемнело. Поручик больше не искал в окнах тонкий женский силуэт. Напряжённо запрокидывая голову, он смотрел на неподвижные чёрные портьеры, но пробиться взглядом сквозь мрак было невозможно.
Даже если бы Василий Макаров и смог увидеть происходящее в четвёртом этаже особняка, всё равно тайный смысл ритуала остался бы недоступен для его понимания.
Поделённый тонкими перегородками, этаж выглядел как очень укая тёмная галерея. Перегородки, не достигающие потолка, были в полтора человеческих роста, и, проникнув в центр этой странно обустроенной залы, можно было испытать головокружение. Даже у лица лишённого фантазии, здесь возникало чувство избыточного лишнего пространства вокруг.
В две стороны открывались большие четырёхугольные проёмы-комнаты. В первой комнате, в самом центре, возвышался стол, покрытый чёрным бархатом. На столе лежала открытая книга, серебряная полоска-закладка на строфе: «…уже оправдало словно большинством их, а они не веруют…»
Рядом с книгой, поперёк стола — обнажённый короткий меч. Слева от меча погашенный медный светильник на 9 свечей. Но первое, что бросалось в глаза, был просвеченные изнутри белый человеческий череп. Внутри черепа неровно горела масляная лампада, и глазницы как будто приоткрывались в колышущейся темноте, то смыкались совсем, то вспыхивали ярко и смрадно, а рядом с черепом — хрустальная чаша с обычной водой.
Когда лампада внутри черепа вспыхивала особенно сильно, можно было разглядеть на стенке написанный золотыми буквами девиз: «Познай себя — обрящешь блаженство внутри тебя сущее».
В те самые минуты, когда взгляд Гвардейского поручика Василия Макарова скользил по завешенным окнам, в зал уже ввели за руку человека чёрной повязкой на глазах.
Человек был без шляпы, без парика и без шпаги. Подступив сзади, кто-то невидимый в темноте накинул на его плечи тёмную мантию, украшенную странными знаками, те же руки сняли и повязку с глаз.
— Счастлив будешь, брат, если живо ощутишь в себе тьму невежества и мерзость пороков и их возненавидишь. Сие ощущение спасительно для тебя будет, — то затихал, то гремел рядом с вошедшим знакомый ровный голос, — и может дать тебе средства приблизиться к источнику.
Всё та же рука, овладев ледяною от напряжения послушной рукою, приблизила её к рукоятке меча и оставила.
— Последуй теперь за теми, кто не просит у тебя награды и кто на прямом пути. Мы поместили у тебя оковы до подбородка, и ты вынужден поднять голову. Мы устроили впереди тебя преграду и позади тебя преграду и закрыли их — и ты слеп.
Прошло много часов в тишине и одиночестве. Человек стоял неподвижно, не отпуская рукояти меча, обращённый лицом к черепу, в котором мерцала лампада.
Когда масло в лампаде догорело, и наступила темнота, ему дозволено было выйти на свет.
В другой комнате на грудь ему торжественно был повешен серебряный знак на цепи. Такой же знак был в эти мгновения перед ним на стене. Он висел на красном шнурке с пятью узлами — знак рыцаря, ищущего премудрости.
Тихие похороны происходили внутри церковной ограды. Батюшка не возражал — пожертвования оказались так щедры, что он не задавал лишних вопросов. Никакой музыки. У заранее приготовленной ямы, куда опустили первый гроб, стояли несколько человек.
Высокая и худая дама, спрятавшая лицо под вуалью, и три офицера гусарского полка: один молодой полковник, один майор и один корнет.
Опустив первый гроб, мужики немного замешкались с верёвками. Большие их крепкие лапти, привязанные прямо на грубые шерстяные чулки, заскользили по льду, послышалась тихая ругань.
— Давай, — мягким голосом попросил господин солидного вида, немного отставший от процессии и только теперь присоединившийся к ним. Он взмахнул тяжёлой тростью.
— Опускайте. До сумерек камень ещё поставить хорошо бы.
Подошедший, как потом выяснилось, и был сам Его Превосходительство, генерал в отставке Константин Эммануилович Бурса. Это он полностью оплатил как священника, нарушившего устав, и соглашающегося хоронить в церковной земле двух молодых людей, умерших без исповеди, так и надгробие. Потом говорили, что мраморное надгробие за 2 дня вырубил модный столичный скульптор, но имя скульптора не решались назвать.
Когда яму засыпали и установили камень, заинтригованный происходящим, кладбищенский сторож подошёл и встал рядом со свежей могилой. Мраморная плита была треугольной формы и указывала острым концом вверх. Православный золотой крестик уместился на самом острие. Плиту украшал небольшой барельеф — сплетённые Амур и Психея.
На плите стояло:
Иван Семёнович Турсов
1771—1796
Марья Илларионовна Турсова
1776—1796
Ниже была небольшая эпитафия: «Они рождены свободными людьми. Свободными людьми же и опочили. Мир праху этой пылкой любви».
Глава 2
Обещанный молодой девушке в подарок на 18-летие шикарный экипаж с родовыми гербами Покровских, бы уже готов и ожидал в каретном сарае за домом. Была приобретена также и четвёрка лошадей, но пока юная красавица оставалась без выезда.
— Не всё сразу милая, — сказал ей дядюшка, когда Анна, надув губки, потребовала немножко больше свободы. — Уединение пойдёт тебе только на пользу. Займись пока книгами. Я пригласил учителя музыки, можешь приняться за английский, поскольку французским ты уже в совершенстве овладела. Потерпи немного. Честное слово, дитя моё, так будет только лучше.
За короткий срок жизнь девушки круто переменилась. Совсем недавно она под присмотром тётушки жила в Москве, и не то, что о собственном выезде, о лёгком флирте и помыслить не могла. А теперь, в задумчивости натыкаясь на слуг, Анна Владиславовна бродила по незнакомому огромному дому.
Дядюшка, Константин Эммануилович, давал за ней приданое 10000 руб. Меньше чем через месяц ей должно было исполниться 18 лет.
Простившись с тёплой ленивой Маросейкой, и расцеловавшись со слезливой свой тёткой Тамарой, Анна, вопреки приличиям, наверное, половину пути провела в мужском седле. Специальная коляска, с великолепными железными шинами, предоставленная для переезда дядюшкой, катила пустая следом, а девушка только пришпоривала и пришпоривала своего коня.
Приставленный дядюшкой ей в сопровождение, угрюмый фельдъегерь не мог её ни в чём остановить.
Шёл проливной дождь. Дорога вконец испортилась и пришлось задержаться. Несколько дней Анна правела в гостях, в усадьбе дальних родственников подле Валдайского озера.
Там было много офицеров. После трёх лет, проведённых у тётушки на правах ребёнка, девушка особенно не стеснялась, ни в своих поступках, ни в своих выражениях, что породило вскоре бездну слухов о восхитительной юной красавице, обаятельной и совершенно холодной, не только способной обольстить своими чарами за секунду, но и готовой, при равных условиях, обойти в скачке хорошего кавалериста.
Лишённая выездов, Анна Владиславовна, английским так и не занялась. Зато хорошо изучила ближайшие окрестности.
Несмотря на богатство и положение в обществе её дяди выбор генерала в отставке казался несколько странным. Новый дом он поставил в самом центре столицы, но в окружении двух иноверческих приходов — финской и немецкой церквей. Мало того, рядом были конюшни. Постоянный запах навоза, шум по утрам, вечная неразбериха почти под самыми окнами. Правда, конюшни эти могли соперничать роскошной своей внешней отделкой с самыми шикарными московскими особняками.