I
Сырой ветер, оставшийся еще с ночи, с силой натягивал полосатый матерчатый тент. Они сидели под тентом за круглым столиком и заметили меня не сразу. Они что-то оживленно обсуждали между собой, рисовали на салфетке карандашом.
Крыша была плоская, и она медленно нагревалась под солнцем. Я шел по крыше и думал, но о чем я тогда думал, сказать нельзя. Все в голове правильно, все движется, но ни одного конкретного слова из этого движения потом не выжмешь.
— Хочешь мороженого, малыш? — спросил один из них, закуривая. Острый грифель его карандаша рвал салфетку.
Я посмотрел: на салфетке был какой-то список, расположенный в столбик, и сбоку от столбика — крупная неряшливая надпись: «Нужен отчет».
Я поставил портфель рядом с собой, потом подумал и задвинул его ногой под кресло. Мороженое в вазочке медленно таяло.
Мне хотелось в школу, я вспомнил, что у ребят сейчас астрономия, что сегодня проходят Юпитер и все планеты вообще. Думал, что потом догонять придется. Я спрашивал себя, куда делась мама, и тут же понимал, что совсем не хочу ее видеть. Потом я увидел, как мать идет по крыше. На ней глухой черный комбинезон и черная косынка, завязанная сзади. Она была немного похожа на Эльвиру. Может, это она специально так оделась? Она же знает, как я люблю Эльвиру. Но туфли были все-таки с каблуками, блестящие, тоже черные, но противные.
— Здравствуй, сын, — сказала она.
— Можно, я пойду сегодня в школу? — попросил я.
— Да, на второй урок ты, пожалуй, успеешь. Вторым уроком у вас сегодня рисование? — Она пристально посмотрела на меня.
«Рисование, — подумал я. — Рисование ведет Анна, как это хорошо! Сегодня я увижу Анну. Как я хочу ее видеть! Я хочу ее видеть больше, чем маму».
Металлические ножки скрипнули, когда мама подвинула плетеное кресло и присела. Поставила на стол свое мороженое и спросила:
— Ты не рад? Олег, ты знаешь, как нам теперь трудно с тобой видеться. — Я покивал. — Ты знаешь, почему ты сейчас не в школе? — Я отрицательно покачал головой. — Ты не в школе потому, что приехал твой отец и я должна была тебе об этом сказать.
— Разве у меня есть отец?
— Приехал твой отец, — повторила она. — Он хочет тебя забрать.
Солнце приятно согревало лицо. Я не очень-то понимал серьезность происходящего.
— По-моему, лучше отправить мальчика в деревню, — сказал мужчина с карандашом. Он взял еще одну салфетку и крупно, совершенно детским почерком написал: «Нужно отправить мальчика в деревню». — Мы не можем рисковать, — сказал он. — За последние дни опять убили несколько человек.
— А какая разница, — перебил его другой, тоже незнакомый мне мужчина. — Убили, не убили! Все равно года через три он сам умрет.
— Ну зачем вы, — зло сказала мать. — Зачем вы при ребенке? — Она схватила мою руку и быстро ее поцеловала. — Не слушай их, Олег! Дяди идиоты, они слишком давно умерли, и теперь ничего не понимают!
Я думал, они обидятся, но им было хоть бы что.
— И все-таки лучше в деревню, — повторил, как попугай, тот, что писал на салфетке. — Я рекомендую. Ты хочешь в деревню?
— Нет, не хочу. — Я снова отрицательно покачал головой.
— А куда же ты тогда хочешь?
— Я хочу в школу на второй урок, — тихо сказал я. — Пустите меня, пожалуйста, на второй урок. Я очень люблю рисование.
Я пошел, не оборачиваясь, а они смотрели мне в спину, все трое. По-моему, они не воспринимали меня всерьез — просто развалились в креслах и смотрели в спину. От таких взглядов даже портфель потяжелел.
Ненастоящая, нетеперешняя погода ничего не меняет — один обман. Улицы моментально подсохли, опять стало сухо и пыльно. Портфель все время расстегивался, и под колеса машин на дорогу выпадали учебники и тетради.
Я шел и думал, до чего же гадкая штука жизнь! Я вспоминал, как когда-то радовался, когда мне говорили: ты будешь жить вечно, в нашем городе живут вечно, а в других местах этого нет. Хотя Эльвира говорила другое, и Анна, и полосатый Тим. Вот только жалко, они никогда не говорят серьезно.
— Олег, погоди! — окликнул меня знакомый голос. — Ну, куда же ты бежишь?
Я обернулся и, наверное, довольно глупо заулыбался, потому что Анна смутилась.
— Пойдем вместе, — предложила она мне как равному. — Ты ко второму уроку, и я ко второму уроку. У тебя было утром дело, и у меня было утром дело. Ну, ты только рот закрой, неприлично смотреть на учителя, разинув рот.
На ней было легонькое такое красное шелковое платье, и вся она была резкая, подвижная — красавица! Она взяла меня за руку, и мы не пошли в школу; в запасе оставалось еще минут десять, и мы пошли пить квас.
Солнце отражалось в мокрых стеклах микроавтобуса. В отличие от тротуаров, они помнили дождь. Мы весело чокались с шофером квасными кружками. Мы со звоном сдвигали их, а Эльвира в это время переодевалась в машине. Иногда она выглядывала и подмигивала мне своим хитрющим черным глазом.
«Как хорошо, что они есть! — думал я. — Они чувствуют так же, как и я, то же самое. Но они сильные, они большие, они взрослые, они даже взрослее, чем взрослые. И они все понимают».
II
До конца урока оставалось десять минут, когда Анна сделала мне короткий знак. Оставив рисунок, я, стараясь ступать неслышно, подошел к ней.
— Спрячься на минуту, — шепнула она. — Чтобы они тебя не увидели.
Между стеною и экраном было небольшое пространство — сантиметров сорок. Не задавая вопросов, я послушно втиснулся туда. Было смешно: почему это я должен прятаться?! Я даже хотел перестать гудеть. Каждое утро, когда я переступал порог школы, возникал в груди этот странный внутренний смех, он дрожал между мной и остальными ребятами и не проходил до самого конца уроков. Он совершенно ничему не мешал, но избавиться от него было невозможно. Смех был настоящий, веселый, будто в одну секунду проносились в голове тысячи анекдотов, и он был немножко печальный.
Под металлическим краем экрана я видел ноги, обутые в узкие красные брючки. Я заметил, что лодыжка Анны немного дрожит. Похоже, она чего-то испугалась, но я не видел, кто вошел в класс.
— Я провожу урок по программе, — возмутилась Анна. — И я бы попросила посторонних удалиться!
Завуч о чем-то спросила — я не расслышал вопроса, но зато отлично услышал, как звонко и уверенно прозвучал в ответ голос Анны:
— Да, мое! Так легче поймать ошибку, и кроме того, они имеют возможность делать наброски как с изображения на экране, так и с живой модели. Кроме того…
«Молодец она какая, — соображал я. — И красивая! Нужно будет на ней жениться. — Пальцами я возил по обратной стороне экрана, рисовал цифры на холодном железе. — Если мне сейчас десять лет, а ей? Сколько лет Анне? Все равно.» — В памяти возникла эта гадкая фраза: «Он все равно года через три умрет», — а рука сжалась, при воспоминании о поцелуе матери.
— Кроме того, — голос Анны задрожал и сделался громче. — Школа экономит средства — я не получаю ставки натурщицы!
Старшие классы опять что-то взорвали в кабинете физики, но после уроков объявили, что переливания не будет. Размахивая портфелем, я шел, стараясь наступать в сухие, глубокие позавчерашние лужи. Это было и смешно, и грустно: ботинки сперва намокали, а потом вдруг, с виду даже не просохнув, начинали сухо скрипеть от въевшейся пыли.
«Двести рентген. Рентген — это фамилия. Какая смешная фамилия!.. И какой хороший получился сегодня день! Я видел шофера, Эльвиру, а Анна проводила меня в школу. Мы все вместе пили квас. Может быть, я опять встречу сегодня Эльвиру и она возьмет меня с собой на крышу? Может быть, она мне даже разрешит спуститься в трубу. Там, рядом с гостиницей, есть такой флюгер, его можно покрутить! А этот черный костюм, который уменьшается до твоего размера, и сапожки, и веревка! Все это лежит под сиденьем микроавтобуса, лежит и ждет меня, нужно только сначала сделать уроки!»
Дома было пусто. Последние три месяца после смерти матери дома всегда было пусто. Я подогрел себе обед, поел и не выходил из-за стола, пока не решил последнюю задачку.
Позвонил Костя и сказал, что я не видел своего отца, а он моего отца видел. Может быть, наврал. А если и правду сказал, то это все равно! Никакого отца я видеть не хочу!
Переодевшись, я аккуратно повесил форму в шкаф на вешалку. Если сам за собой не поухаживаешь, то кто же теперь это сделает?! Я вышел во двор.
До четырех часов гоняли в футбол. Потом полосатый Тим на всей скорости подогнал свою машину к нашей площадке, шумно затормозил и нарочно долго не вылезал из кабины. Мы били мячом в железный кузов и орали хором:
— Тим, Тимушка, выходи! Тим, Тимушка, выходи!
Потом он вывалился из кабины, такой смешной в своем полосатом костюме. Он спросил:
— Ну как, есть желающие покрутить баранку? Живых нас из пятерых футболистов было только двое: я и Алик. Мертвых полосатый Тим к себе в кабину никогда не пускал, так что вопрос его был липовый. И все остальные ребята, завистливо глядя на нас, пошли играть в вышибалы.
III
Алик первый вскочил в машину, забрался на водительское место и загудел, запыхтел. Его можно понять, ему только восемь еще исполнилось.
— Хотите, возьму вас сегодня кататься по делу? — спросил Тим. — У меня сегодня специальное дело для катания.
Алик запыхтел еще сильнее, а я покивал.
— Тогда усаживайтесь в кабину, только не сигнальте — уши болят.
Несмотря на просьбу Тима, Алик все давил и давил на сигнал, и машина протяжно гудела, мешая мертвецам играть в вышибалы.
— Ну, вот что, Алик! — сказал Тим. — Или ты будешь вести себя тихо, или мы поедем вдвоем с Олегом.
И Алик приутих. Мы прекрасно поместились с ним вдвоем на сиденье пассажира. Тим забрался на свое место водителя, заревел мотор, и детская площадка, покачнувшись, отвалилась от капота.
Мы сидели и ехали высоко: в грузовике — это тебе не в карете! Будто летишь по воздуху, сидя за толстым стеклом на кожаной подушке, и покачиваешься. Потом Алик спросил:
— Тим, а почему все новые машины в городе — вот такие грузовики с железным кузовом? Старые машины все такие разные, а новые все такие одинаковые?
— Одинаковые, зато мощные, — сказал Тим. — Наш завод других не выпускает, а покупать за границей, сам подумай, стыдно!
— А что это за специальное дело для катания? — спросил я.
Но полосатый Тим не ответил: он медленно поворачивал штурвал своей огромной машины, а навстречу нам плыли дома.
На светофорах Тим морщился, когда горел красный, и широко улыбался, когда светил зеленый.
«Простой человек, без вывертов, — думал я. — Вырасту, попробую устроиться работать на грузовике!»
Машина сделала уже полный круг по городу, я даже попытался пересчитать статуи по краю аллеи. И немножко заскучал, потому что опять приехали почти к самому дому.
— А где же дело? — спросил я. — Ты дело обещал!
Полосатый Тим ответил не сразу, но ответил очень весело:
— Нужно дело — сделаем дело!
— Когда? — спросил я.
— Сейчас! Ты сегодня квас пил?
— Ну, пил.
— А как ты думаешь, если продавщица кваса состарится и работать больше не сможет и ты никогда больше не сможешь попить кваса из этой бочки, — приятно это?
— Ясное дело, неприятно.
Я догадался уже, куда он клонит, и хотел попросить, чтобы меня выпустили из машины. Если Алику нравится такое дело, пусть он в нем и участвует, а я не хочу!
Мелькнула мокрая мощенка, мелькнул знакомый угол дома, вот здесь утром догнала меня Анна.
Тим крутанул руль, и прямо перед нами за поворотом, немного внизу, будто выпрыгнула навстречу квасная бочка. Разбитое стекло, крик… Скрежет тормозов…
Я увидел, как растекается по трещинам квас. Отброшенная ударом старуха-продавщица лежала в стороне на асфальте.
— Не получилось, — посетовал Тим. — Но сгодится — все равно она долго не протянет. Через два месяца снова квасом торговать будет, и это уже навсегда.
— Мне это не нравится, — сказал я и выполз из машины.
— Но он же прав, — возразил Алик. — Олег, ты чего?! Тимушка же прав.
До самой ночи, до темноты, мы смазывали мотор из больших железных масленок и подвинчивали какие-то гайки. Тим улыбался, и Алик так улыбался в ответ, что мне тоже захотелось улыбнуться.
Потом я пошел домой. В холодильнике за это время появилась еда, я подогрел себе ужин, поел и лег спать.
IV
Утром разбудил телефонный звонок. Голос у матери был сухой и злой.
— Ну вот что, сын, — сказала она. — Сегодня ты встречаешься со своим отцом. И не возражай. Не бойся, я буду рядом.
— Доброе утро, мама, — сонно ответил я, но она уже повесила трубку.
В школе ни с кем не хотелось говорить. Сначала я решил, что просто хочу все обдумать и взвесить, но потом, к третьему уроку, понял, что и думать об этом не хочу. А во время последнего урока в окно тихо стукнул камушек.
Я выглянул. Внизу, у самой стены школы, стоит красный микроавтобус. А на крыше его, скрестив ноги, сидит Эльвира. Она посмотрела на меня и подмигнула. Веревка кольцом лежала рядом с ней. Эльвира помахала рукой:
— Спускайся!
— Можешь выйти, Олег, — разрешил учитель. Но когда я, задыхаясь, сбежал по ступенькам и пинком распахнул дверь, автобус смешно фыркнул выхлопной трубой и укатил.
«Ну почему так? — грустно подумал я. — Наверное, Эльвира куда-то спешила. Она хотела мне что-то сказать и не успела».
Я не сразу вернулся в класс. Все стоял и смотрел вслед уменьшавшемуся автобусу. Потом увидел, что на свежей стене осталась надпись. Я не сразу ее заметил: она была очень бледная, хоть и сделана углем: «Ничего не бойся, делай то, что они просят. Мы с тобой!»
В гостиничном холле меня встретила дежурная, мы поднялись в лифте, и, открыв дверь номера, дежурная сказала:
— Ты подожди, они немного задержались. Они сейчас приедут, и с ними будет твой отец.
— А мама где? — спросил я, но дежурная уже ушла.
На подоконнике стоял в горшке белый цветок. В городе редко увидишь цветок на подоконнике, но я хорошо знал, зачем это нужно. Я хорошо помнил, как в нашей комнате появились сразу несколько букетов в высоких стеклянных вазах и как после этого мама долго гладила меня по голове и нашептывала:
— Не бойся, не бойся, маленький, не бойся, мой сыночек!
Я помнил, как заснул и поднялся в небо, какой это был восторг. Как было здорово, я падал и падал из бетонной голубой чаши на дно узкой черной воронки! Потом мне зачем-то сказали, что это была смерть. Потом я проснулся, и все было совсем другим, прежней осталась только мама. Тогда я был еще совсем маленький.
Рядом с цветком на подоконнике лежал бинокль, небольшой, по виду театральный, но увеличивал он здорово. У нас запрещено играть с биноклем, у нас в школе нет даже микроскопов — на это запрет строже, чем на курение. Только иногда Анна разрешала посмотреть. Она приносила в класс небольшой черный будильник и бинокль. Будильник она ставила на стол, а в бинокль мы смотрели по очереди. Сначала просто так смотришь на улицу, выбираешь прохожего, потом посмотришь на него в бинокль — а он и исчез. Анна объяснила нам, что бинокли приближают и отдаляют будущее предметов и людей ровно на пять минут. Мы проверяли: точно, только на пять. Можно было проследить по стрелке, когда он появится — тот же человек в том же месте.
Я приложил окуляры к глазам, и стена напротив подпрыгнула к лицу. Я услышал шум мотора и навел резкость. У входа в гостиницу стояла незнакомая современная машина, и из нее медленно, как бы нехотя, выбирались люди.
Я сразу узнал Петра Сергеевича; кроме него был еще один живой человек и, кажется, трое покойников. Покойники меня совсем не интересовали.
«Какой он старый, мой отец», — подумал я и опустил бинокль.
Машины возле гостиницы еще не было. Она появится не раньше чем через пять минут. А на столе пронзительно звонил телефон. Окно было приоткрыто, и откуда-то снизу поднимались сладкие и горькие запахи готовящегося обеда.
«Там внизу ресторан», — догадался я. Не постучав, в номер вошла горничная.
— Трубку снимите — матушка ваша звонит.
Я снял трубку. Мать говорила плачущим голосом. Она расстроилась, потому что не может приехать. Она говорила, что нужно было отправить меня в деревню и что-то еще, но я ее не слушал.
— Сынок, ты не поедешь с ним? Сынок, ты останешься со мной? — спрашивала она, и я каждый раз беззвучно кивал.
Не вешая трубки, я перевернул бинокль и стал смотреть на отдалившуюся картинку города. У затесавшегося между домов желтого особняка стояла незнакомая черная машина.
— Ты прости, прости меня, — плакала мать, — но только не уезжай с ним!
Я увидел три черные точки — это были люди. Точки отделились от гостиницы и исчезли в машине. Одна из точек была совсем маленькая, в два раза меньше остальных. Это был я сам, это было мое собственное будущее через пять минут.
Дверь распахнулась.
— Здравствуй, сынок, — сказал чужой человек, испуганно глядя на меня.
— Здравствуй, отец, давно не виделись, — ответил я.
А мать крикнула в трубку:
— Он что, пришел? Олег, ответь мне, он уже здесь?
V
— Ты извини, сынок, — говорил отец, пропуская меня в машину. — Но сейчас такое положение… ни одной минуты свободной… Поедем, покатаемся, по ходу дела и познакомимся. — Голос его немножко дрожал. — А то что же нам с тобой — сидеть в номере дешевой гостиницы и слезы лить?
С ним вдвоем мы поместились на сиденье рядом с шофером. Отец обнял меня за плечи. А сзади сидели трое: незнакомая женщина не из нашего города, Петр Сергеевич и еще один — я видел его утром в кафе под тентом. Это он написал на салфетке: «Нужен отчет».
— Робота этого, Ипполита Карповича, демонтировать пора, — сказал человек, сидящий за рулем. — Дело срочное, на завод поедем!
— На приборный? — тихо-тихо спросил я.
Отец пожал мое плечо.
«Вот здорово, — подумал я. — На приборный!»
— А не удерет он? — спросила женщина не из нашего города.
— Куда он денется, он же при исполнении, — отозвался водитель.
Робот действительно оказался на месте. Он сидел за столом в полутемном холле: губы алые, лицо белое, на фуражке чуть поблескивала кокарда.
— Позвольте поцеловать даме ручку! — загудел робот, и женщина не из нашего города отшатнулась.
Когда мы все вошли, этот робот, Ипполит Карпович, выскочил из-за своего стола и, перегораживая проход, скрипуче заорал:
— Пропуск!
— А настоящий Ипполит Карпович — умер он или все-таки жив? — спросила женщина, пятясь и прижимаясь спиной к стене.
— А какая разница, жив он или умер? В его возрасте это уже все равно — толку-то никакого! Дожил до ста лет и работать не может! — сказал водитель. — Я всегда говорил, что лучше умирать молодым.
— Я не умер, я жив, — вдруг загудел робот. — Я не умер, я жив.
Откуда прилетел Кромвель, я не понял, но единственная в городе птица вообще имеет привычку появляться как-то неожиданно. Кажется, воробей выбрался из кармана этого, с крыши, которого они все называли Кирилловым. Описав краткий полукруг от пола к потолку, черный воробей на мгновение завис в воздухе, а потом камнем упал на голову роботу. Механический Ипполит Карпович плавно взмахнул своими длинными руками, пальцы в белых перчатках растопырились, и из груди его донесся пронзительный звон и хруст. Зацепившись коготками за фуражку, Кромвель повис головой вниз. Несколькими крепкими ударами клюва птица расколола фотоэлементы робота. Растопыренные пальцы судорожно замелькали в воздухе. Кромвель бесстрашно перескочил с фуражки на зеленое плечо и ударил металлическим клювом в ушную раковину робота.
— Молодец, птичка! — прямо-таки пропел Кириллов. — Так его, так его, крепа-мерзавца!
Я осмотрелся — мертвецы испарились. В холле остались только я, отец и Петр Сергеевич. Ипполит Карпыч сначала постоял, раскачиваясь, потом уперся руками в стену и упал.
— А где все? — спросил отец.
— Вот, всегда так, — сказал Петр Сергеевич. — Никогда не угадаешь… — Он тер пальцами глаза. — Вы только не удивляйтесь, у мертвых свои пути, у живых — свои, и очень часто они расходятся.
Робот неподвижно лежал лицом вниз, и только рука в белой перчатке слегка царапала пол.
— Как это все-таки ужасно. — Концом ботинка отец осторожно ткнул робота куда-то в бок. — Но вы говорите, в нем была человеческая душа?
— Боюсь, что прошедшее время здесь не совсем применимо, — вздохнул Петр Сергеевич.
Потом мы все удобно уселись на стульях в кабинете главного инженера, и тот устроил Петру Сергеевичу разгон. Он буквально орал на него:
— Вы обязаны были предоставить нам человека! Да, я догадываюсь, что это не ваш профиль. И не говорите мне, что работы по горло! — Он не давал Петру Сергеевичу даже вставить слово. Он повышал и повышал голос. — Короче, дело общее, а у нас живых людей больше нет! Впрочем, проверим. Он надавил клавишу селектора и спросил в микрофон:
— Милочка, пожалуйста, справку: есть на нашем предприятии хоть один живой человек?
— Нет, живых людей больше нет, — отозвался механический голос электронной секретарши.
— Вот видите, нету! — Главный инженер потер ладонью свой голый затылок. — Нету, и неоткуда им взяться. Так что придется вам!..
— Вы с ума сошли, — сказал Петр Сергеевич. Он заметно накалился. — То, что мы до сих пор отправляли к вам на работу людей, лишая их законного отпуска, в общем-то, с нарушениями, совершенно не дает вам права на меня орать.
— Да, — согласился главный инженер. — Вы правы. — Взгляд его остановился на Кромвеле. Птичка оседлала пепельницу и клевала неизвестно кем насыпанные туда семечки. — А робота вы напрасно разбили — достаточно было программу сменить. И не нужно мне рассказывать, что он вчера в кафе ценный экспонат разбил и столы двигал. Робот есть робот, у нас здесь нет романтики, у нас производство, у нас крепы не работают!
VI
Машину вел теперь Петр Сергеевич. Он был раздосадован. Сначала он много говорил, а потом надолго замолчал. В отсутствие мертвецов мы с отцом развалились на заднем сиденье. Теперь в машине дышалось легче.
— …К чертям ученый совет! В лабораторию я сегодня тоже никак не попадаю! — опять перечислял Петр Сергеевич. — Там же теперь ремонта на сто миллионов. Ну хорошо, люди есть, материалы есть… Но где это есть? Придется с жилищного строительства снимать. Вы представляете, какой это скандал?!
— Погодите, погодите, — перебил его отец. — Ведь сгорело здание, уничтожено целое здание в городе. По вашей собственной логике, сверхсистема разрушена!..
— Кабы так просто. — Голос Петра Сергеевича вдруг оказался усталым, и мне сделалось его жаль. — Кто здание поджег? Крепы. Да и не сносили, а подожгли. Вот если бы его бульдозером, да за рулем живой бульдозерист сидел, вот тогда!.. Да и то неизвестно… мы же не знаем на самом деле, что получится, если теперь ломать… В самом начале, пятьсот лет назад, там понятно: снесли — и все, точка. Но попробуй докопайся теперь до этого начала! В общем, так. — Одной рукой он вел машину, а другой разворачивал на сиденье карту города. — Едем на телефонную станцию, потом на фабрику игрушек. И все — остальное вы как-нибудь сами.
«Крепы, — думал я. — Ведь они называют так и Анну, и полосатого Тима. И Эльвира у них — тоже креп… Как они их ненавидят! Петр Сергеевич и слова этого спокойно сказать не может… Правда, вчера… Да, это было вчера… — Я почти увидел, вспомнил квас, вытекающий из расколотой бочки, окровавленную голову старухи… — Так ведь тоже нельзя! Но я все равно их люблю — и Эльвиру, и Анну… Я их люблю, потому что они красивые и добрые. А если они красивые и добрые, то поступают правильно. Просто я еще маленький и чего-то не понимаю».
VII
У проходной на телефонной станции стояли два живых охранника, вооруженных настоящими заряженными автоматами. Все было ярко освещено. На высоких железных столбах медленно поворачивались черные квадраты видеокамер. Здесь везде было электронное слежение.
Как и любому мальчику, мне хотелось хоть раз в жизни пройтись по коридорам и залам телефонной станции, единственного по-настоящему секретного места в городе. Но теперь, перешагнув ее порог, я не испытал ничего особенного. Мысли были о другом.
«Может быть, действительно поехать с отцом? Вернуться всегда успею, а вот уехать из города, может, никогда больше и не получится. Ехать или нет? Может, я там и не умру? Там все другое…»
Петр Сергеевич представил отца заведующему станцией. Отец радостно тряс его руку, а заведующий хитро улыбался и, без конца застегивая свой синий халат, говорил:
— Да, действительно, от нас можно позвонить в прошлое… В любое время, в любое место, только туда, где есть телефон… Увы, не все прошлое у нас телефонизировано… А так — в любую точку планеты, в любое время. Вам, как почетному гостю, могу предложить льготный тариф!..
Я долго ходил за ними по ярко освещенным, тихо гудящим залам, а потом сознательно потерялся.
«Значит, можно позвонить. Но кому мне позвонить? Что может меня интересовать в прошлом?»
И тут я понял: сейчас я позвоню маме, вот с этого самого аппарата, стоящего на столе. Я позвоню ей в двадцать лет назад, в то время, когда она была еще маленькой девочкой, и спрошу, как бы она поступила на моем месте.
Я снял трубку, подул в нее и сказал:
— Будьте добры, соедините меня с мамой двадцать лет назад!
— Номер, имя и фамилия? — прогудело в ответ.
Я назвал имя и фамилию, но номера-то я не знал. В трубке сильно пощелкало, и тот же робот проинформировал:
— Не беспокойтесь, номер устанавливается автоматически. Наберите последовательно: семь, тринадцать, сорок один и ждите у аппарата.
Когда я набирал последнюю цифру, рука задрожала.
«Что я скажу? Ведь она ничего не знает, ведь тогда она еще не жила в этом городе, она еще не познакомилась с отцом и про меня понятия не имеет?..»
— Алло! — Я услышал звонкий девчачий голос. Он был так близко, будто десятилетняя Марта сидела в соседней комнате. — Алло! — повторила она. — Перестаньте хулиганить, иначе я вешаю трубку!
— Не вешай трубку, — попросил я. — Ты извини меня за дурацкий звонок, но…
— Кто это говорит? — спросила она.
— Ты не знаешь меня, я живу в другом городе. Просто мне нужно получить совет чужого человека, совсем-совсем чужого человека, который обо мне ничего не знает.
— Значит, тайна, покрытая мраком? — развеселилась моя молодая мама.
— Ну, в общем, да. Так можно спросить?
— Спрашивай.
— Как ты скажешь, так и будет.
— Ну, давай, говори! — Голос ее притворялся серьезным. — Ну, я же слушаю!
— Понимаешь, я должен выбрать сегодня — остаться с матерью или уехать с отцом, а я не могу выбрать, помоги мне.
— М-да. — Голос Марты стал по-настоящему серьезным. — Если вы хотите знать мое мнение, то поезжайте с отцом. Да, определенно, только с отцом.
Трубка лежала на аппарате, а я смотрел на молчащий телефон. Только теперь я вспомнил, что у матери никогда не было отца, что она никогда его не видела и даже, кажется, имени его не знала.
«Но все равно, это она сама решила, она сама распорядилась, как я должен поступить».
Я услышал какой-то шум и оглянулся. За спиной, оказывается, был камин, и в камине происходила какая-то возня.
— Эльвира! — крикнул я и подбежал к полукруглому отверстию.
Из камина появились сначала ноги трубочиста, потом руки, потом голова.
— Т-сс! — Эльвира прижала черный палец к темно-красным губам. — Пошли со мной! Держи! — Она сунула мне в руки конец веревки. — Поднимемся по трубе и поговорим на крыше.
— А потом?
— А потом тебе придется вернуться.
Впервые за все годы Эльвира говорила со мной серьезно, но я ничего не понял. Она хотела, чтобы я поехал с отцом, и почему-то жалела меня. Рука ее, протянутая на прощание, была теплой и необычно чистой, а черные глаза светились влагой.
— А когда нужно ехать? — спросил ее я.
— Самолет завтра днем, — всхлипнула Эльвира. — Мы больше с тобой никогда не увидимся.
VIII
Игрушечный завод — самый старый завод в нашем городе. По его территории, так же как и на телефонной станции, я ходил за взрослыми, но здесь мне приятно было ходить рядом с отцом. Наверное, потому, что я принял решение. Иногда мне с трудом удавалось скрыть улыбку. Очень часто отец не понимал самых простых вещей.
— И что же, если бы я не нанюхался цветов, то я бы их увидел? — спрашивал он. — Вы извините, но я не понимаю вас: что, в быту человека не видно, а за станком, на рабочем месте, значит, пожалуйста?
— На рабочем месте человека всегда видно, каким бы он ни был, — отвечали ему.
Мы прошли сквозь цех голов, сквозь цех левой руки, прошли цех, где делали электронные глаза. Здесь над быстро идущей резиновой лентой транспортера склонялись закутанные в марлю невесомые люди.
Я пытался понять, как они работают. Что они видят в свою линзу, прошлое или будущее детали?
В дверях реставрационного цеха нас встретил Тимур.
— Ну, Алан Маркович, наконец-то, — сказал Тимур. — Пойдемте, пойдемте, я вас с дедом познакомлю. Так неловко все в прошлый раз получилось. Но вы не думайте, милиции, конечно, у нас нет, но дружина крепкая, свои ребята!
— Дружина? — удивился отец.
Мы с Тимуром вошли в сводчатые полутемные помещения мастерских. Казалось, современная техника никогда сюда не придет. Сырые стены, крючья, сочащаяся с потолка ледяная вода. На большом железном столе, похожем на операционный, лежала кукла-барышня из музея. Она была без платья, но наполовину прикрыта толстой серой тканью. Она была неподвижна.
Над куклой колдовал коренастый мужичок в холщовой рубахе и таких же штанах. Наверное, от хорошего настроения и удачной работы он притоптывал обутыми в лапти кривыми ногами.
— Ну и как она, есть надежда? — почему-то шепотом спросил отец.
Мужичок обернулся. Оказалось, у него была огромная рыжая борода.
— А как же, к завтрему, чай, доделаем! Но ежели еще раз девушку дружинить отправят, я точно в запой пойду! Пущай Тимурка сам чинит, это ж понимать надо, механизм тонкий!
— Деду наша общественная работа очень не нравится, — смущенно объяснил Тимур. — Но он отличный мужик, и мы с ним сработались.
— А не скучно вам вот так, в прошлом копаться? — спросил отец. — Вы же современный человек, у вас, по-моему, даже высшее образование, а тут — архаические механизмы?
Тимур хитро покосился на своего прапрапрадеда, ковыряющего в кукле специальным ножом, похожим на сдвоенный скальпель, и сказал:
— А это кому что! Вот был до меня у деда помощник, подмастерье Филька! — Старик сдвинул брови, театрально изображая неприязнь. — Так ни черта в механике не смыслил!
— Верно Тимурка говорит, полный дурак, подпасок! Ему только с телятами на флейте играться! — пробурчал старик, осторожно вправляя в голову девушки-куклы какую-то тонкую шестерню. — Да вы его знаете, Алан Маркович, Фильку-то, — он теперь главный инженер на электронном заводе!
Кукла открыла глаза и посмотрела на меня.
— Мальчик, а ты как сюда попал? — тихим задушевным голосом спросила она.
— Молчи, дура! И глаз закрой! — прикрикнул на свое творение Саморыга-старший. — Не влезай, пока не велено! Тоже, вишь, разговорилась, жемчужина музея!
Прежде чем закрыть глаза — я это хорошо заметил, — кукла глянула на Тимура, и в этом взгляде было столько любви, что у меня даже мурашки по спине побежали. И я тогда подумал, что лет через двадцать Тимур умрет, и они объединятся, а люди будут говорить, что в городе на одного крепа стало больше. Мне так понравилось в мастерской, что совсем не хотелось уходить, но отца позвали к телефону: ему звонил, кажется, этот, Кириллов, — и он потащил меня за собой. Когда мы уже вышли с завода, он сказал:
— Ну все, завтра мы еще работаем, а на послезавтра оформили билет. Послезавтра в час дня мы улетаем.
IX
К десяти часам утра я пришел в гостиницу. Сказано было, чтобы я собрал чемодан, но я просто набил портфель своими любимыми вещами, подумал, что все остальное и так купить можно. Мне было грустно. Конечно, хотелось лететь на самолете, глядя на облака, хотелось увидеть настоящий большой город с настоящим миллионным населением, но было жалко уезжать от матери, жалко полосатого Тима. Мне было так жалко всех улиц нашего маленького города, будто они были моей собственностью.
— Совещание у них, — сказала дежурная. — Я тебя проведу в номер, а ты там сиди тихо, не мешай. Важно это очень.
В дверях я столкнулся с Петром Сергеевичем. Он сухо кивнул и убежал по коридору — наверное, куда-то опаздывал. В номере отца со вчерашнего дня все переменилось, не было ни кровати, ни шкафа, ни телевизора, зато появился десяток кожаных кресел. Некоторых из сидящих в креслах я знал: здесь были и Кириллов, и главный инженер с завода электроники. На подоконнике сидел Кромвель и смотрел куда-то наружу. В номере было душно, окно закрыто. Все внимательно слушали отца, и мне было приятно, что моего отца так слушают.
Отец стоял спиной к окну, в руках у него была папка, отделанная голубой кожей. Когда я вошел, он только на секунду прервал свое чтение.
— …до сих пор, — продолжал он с полуслова, — человечество пыталось предотвратить экологическую катастрофу, вызванную разрушением окружающей среды. Здесь же мы имеем дело с опасностью другого рода, с опасностью полного сохранения среды. Это явление совершенно нового типа. Мы не знаем, единичен ли данный случай, ведь подобные аномалии возможны и в других регионах…
— Пока тихо, — буркнул директор телефонной станции. Он методично расстегивал и застегивал три верхние пуговицы своего парадного пиджака.
— Таким образом, возникает три основных вопроса, — продолжал отец. — Первое: почему до сих пор происходящее в городе осталось незамеченным? Второе: какова опасность распространения данного явления? И третий, более приятный вопрос, — отец даже покашлял. — Возможен ли здесь для человечества положительный эффект…
Некоторое время я не слушал, смотрел на голубое небо за окном, потом как бы вернулся.
— …поражает бюрократическая слепота налоговых и статистических служб. Один только завод электронной техники выполняет многомиллионный заказ, сюда поступает сырье, оборудование. Осваиваются новейшие технологии, превосходящие западные аналоги… И все это на заводе, где работает практически три человека…
— Два, — буркнул Геннадий Виссарионович.
Отец карандашом сделал какое-то исправление в своих бумагах и продолжал:
— На все это как бы закрыли глаза. В городе соблюдается паспортный режим, и в местной системе МВД, как и положено, на полторы тысячи человек наличествует один милиционер. Две недели назад он умер, и будет назначен новый. А постоянно совершающиеся здесь убийства, по закону убийствами не считающиеся, могут быть причислены юристами только к разряду несчастных случаев.
Высокая смертность привела к тому, что в городе был построен стационар на тысячу коек — получается, один покойник на сто коек. И то, что за все время работы стационара из него не выписался ни один человек, в процентном отношении выглядит вполне нормально.
Давно следовало бы обратить внимание на тот факт, что город, столь незначительный по населению, принимает постоянное участие в десятках международных выставок и конкурсов: здесь и живопись, и скульптура, здесь известная всему миру механическая игрушка…
Какое-то время я снова не слушал, потому что открылась дверь и на пороге появилась мама. Я смотрел на нее.
— Неизвестно, какие последствия повлечет за собой полное раскрытие исторических истин, как повлияет на психику человека то обстоятельство, что вокруг него существуют и живут несколько поколений его предков. Не настоящее в этом случае сменяется будущим, а прошлое отменяет настоящее.
Есть и другая опасность: в искаженной системе развития возникли новые, совершенно отличные от людей существа. Это не люди, хотя они и имеют человеческий облик…
Кромвель завозился на подоконнике. Он дернул крылом и повернул свою маленькую головку. Черные птичьи глазки уставились на отца, но тот этого не заметил. И никто этого не заметил, только Кириллов заерзал в своем кресле.
— Так что существует возможность проникновения так называемых крепов в наш большой мир, и совершенно неизвестно, что они туда принесут. На сегодняшний день о крепах твердо известно только то, что они неистребимы: на них не действуют ни высокие температуры, ни отсутствие воздуха, ни радиация. И, что самое неприятное, мы не знаем, чего они хотят. Сегодня мы пока не имеем возможности изучить ни их физиологию, ни их логику… Но есть и положительные стороны…
— Алан, — тихо сказала мать. И он замолчал. — Алан, я понимаю, что не следовало бы перебивать. Все это очень серьезно, но я с трудом вырвалась с работы, и у нас с тобой всего полтора часа.
X
За рулем был все тот же Геннадий Виссарионович. Он весело шутил, рассказывал анекдоты, но, когда машина остановилась у ворот кладбища, он все-таки исчез. Мы вышли из машины.
Мать с отцом куда-то пошли по увитому цветами проходу, а я остался с этой, Ариной Шалвовной.
— Ну, видишь, как мне повезло, — оживленно рассказывала она. — Умерла и осталась при своем. Полечу домой вместе с вами.
Кладбище было огромным. Южной своей стороной оно прилегало к городу и было, вероятно, больше самого города. От запаха цветов кружилась голова. Здесь они были повсюду, эти белые дурманящие цветы.
Большинство могил запущено, но встречались и чистенькие, с подстриженной травой. Кресты, пирамидки со звездочками, могучие мшистые надгробья из камня, кое-где мраморные скульптурные группы. Я знал, что немногие из мертвых ухаживают за своими могилами, но те, что ухаживали, делали это со всею тщательностью.
Довольно долго мы бродили по кладбищу, пока не наткнулись на отца. Он стоял у такой знакомой мне могилы матери. Небольшой холмик, плоский белый камень с круглой фотографией. Он стоял и смотрел на эту фотографию. Он был один, матери рядом не было. Потом отец наклонился и положил на камень часы. Это был старинный карманный хронометр с поцарапанным стеклом и черными коротенькими стрелками.
XI
Отец шел со своим саквояжем, Арина с чемоданом, а я с портфелем. Нас провожал только Кириллов. Он помахал на прощание, когда мы шли по летному полю. В высоко поднятой руке он держал нахохлившегося Кромвеля. Мне снова стало грустно.
«Я ведь не хочу, не хочу никуда лететь, — думал я. — Я хочу остаться: здесь ребята, школа, полосатый Тим, Анна. Страшно подумать, что я больше никого из них не увижу. Там все другое, там другие улицы и другой запах».
Я не мог себе представить, что люди там ездят в одинаковых машинах, ходят в одинаковой одежде и ничего не знают наверняка. Я думал, что меня там засмеют: Олег Аланович!..
Костик на прощание крикнул:
«Тебя там засмеют, ты там дурак будешь, Олег Аланович!»
Мы долго шли по огромным серым квадратам летного поля, потом поднялись по трапу и заняли свои места в прохладном, похожем на трубу салоне самолета. Мимо прошла стюардесса. Потом она повернулась к нам лицом и с улыбкой мелодично объявила: «Пристегните, пожалуйста, ремни. Наш самолет следует рейсом…»
Загудели двигатели. Планки пропеллеров сомкнулись в черные прозрачные круги. Аэропорт в круглом стеклышке иллюминатора вздрогнул и, медленно уменьшаясь, поплыл куда-то назад. Квадраты летного поля стали похожими на квадратики школьной тетради. Я почувствовал толчок и понял, что железное тело самолета оторвалось от земли.
Голубое здание аэровокзала — и летящая птица, заблудившаяся в черном грозовом небе. Я смотрел вниз, но это было не небо. Это была черная воронка Земли.
— «Днем и ночью ходят они кругом по стенам его», — услышал я рядом с собою голос Арины.
Я поморщился — мне была неприятна эта женщина — и вдруг понял, что это не совсем голос Арины.
— «Обман и коварство не сходят с улиц его…» Не грусти, малыш, я с тобой!
Я обернулся — рядом со мною в мягком кресле с высокой спинкой сидела Анна. Как и всегда — в своем легком красном наряде. Она мне подмигнула.
— Только, т-сс! — Она приложила палец к губам. — Никто не должен догадаться, что я с тобой.
— Анна! — Я протянул руку к учительнице рисования, но ее уже не было. Мою руку тихонечко пожала Арина Шалвовна.
— Никто не должен этого знать, малыш!
Я посмотрел на отца. Он сидел рядом, по другую сторону ее кресла, и все видел. Руки его впились в старенький докторский саквояж, стоящий у него на коленях, а глаза были полны ужаса.