Полигон
«…через посредство ведьм воспламенять в сердцах людей глубокую любовь или ненависть».
Герда
I
Кресло было глубокое, с мягкими ручками. Можно положить локти и расслабиться. Но сколько я ни нажимала плоскую кнопку, спинка не шла вниз, не опускалась даже на сантиметр. Наплевать — за долгие годы ночных дежурств я научилась спать в любом положении.
Зонтик просушить здесь было негде. Я расстегнула плащ, сдернула с шеи промокшую косынку и сложила зонтик. Я слегка отжала его и сунула куда-то под сиденье. После досмотра — как все-таки легко удалось мне проскользнуть! — я немножко успокоилась, хотя сердце все еще частило.
Закроешь глаза — и не поймешь, то ли гул двигателя, то ли кондиционеры шумят, то ли это уже что-то совсем другое — во сне. Полутемно, тихо в салоне. За кругом иллюминатора — ничего, будто с той стороны стекло заклеили черной бумагой. Сумочка лежит у меня на коленях, длинная цепочка намотана на правое запястье: даже если засну, никто не отнимет.
Чтобы открыть сумочку, нужно немалое усилие — пальцы успеют побелеть, пока справишься с тугим замочком, но зато внешне она так, ничего особенного: коричневая, квадратная, немодная — вполне естественная вещь в руках такой старухи, как я. О ней можно пока не думать, выбросить из головы, но как все-таки трудно выбросить из головы мысль, когда она жжет. За подкладку безобидной сумочки зашиты четыре пакетика. Об этом никто не знает, да и не узнает никогда. Даже Егор не знает, где его лекарство спрятано. Ему можно было бы и сказать, но он каждый раз пытается догадаться сам, а я молчу, и выходит у нас что-то вроде веселой игры. Егору этих пакетиков хватит на год, так что следующая экспедиция, может, состоится еще очень не скоро, а может, и вообще не состоится.
Все-таки хорошо, что я появлюсь на три часа раньше. Этот самолет просто упал на взлетную полосу, прижатый грозовым фронтом. Почему, интересно, на него продавали билеты? Трудно сказать. Это был прямой рейс — не должны были продавать. Поменяв билет, я потеряла в деньгах, но сэкономила три часа. Я сказала себе, что эти три часа — для Егора, что это мой подарок на годовщину нашей свадьбы. Когда каждая минута для тебя пытка, три часа много значат. В общем, получилось хорошо, я даже не поморщилась, заглянув в безразличные и холодные глаза милиционера.
— У вас только ручная кладь?
Я кивнула. В конце концов, почему у старухи обязательно должен быть огромный чемодан? Сумочка его не заинтересовала, зато лейтенант тщательно прощупал мой складной зонтик. Через пятнадцать минут после объявления о дополнительном рейсе я уже сидела в теплом высоком кресле, а еще через полчаса самолет поднялся в воздух.
Расстегнув плащ и расслабившись, я поняла, что не так и устала. Я осторожно осмотрелась. Размякнув в соседнем кресле, посапывал во сне грузный мужчина, лицо его было прикрыто газетой. Я глянула вдоль прохода. Полутьма, вибрация, белый круг, испещренный маленькими дырочками, вялая рука, свесившаяся с подлокотника, наклоненная детская головка, темный ворс ковра, край плаща…
Мрак за иллюминатором казался неподвижным, плоским. Полностью занятая своими мыслями, я вдруг ощутила знакомое напряжение. Такое бывает в операционной — в критические минуты. Зачем-то я опять надавила кнопку на ручке кресла. Спинка не подалась, зато отворилась узкая металлическая дверь в глубине салона и вошла стюардесса. Все-таки в моем возрасте нужно спать у себя дома, а не мотаться по гостиничным койкам и самолетным креслам. Мне показалось, что в воздухе между нами промелькнуло что-то прозрачное, будто скользнуло сверху вниз грязное стекло. Не желая отключиться, я надавила указательными пальцами себе на глаза.
Стюардесса была в красивой синей форме с золотыми нашивками, узенькая пилоточка сдвинута на глаз, губы ярко накрашены. И вид у нее какой-то напуганный, правда, не сказать чтобы очень… Скорее, она была похожа на разбуженного ребенка.
— Граждане пассажиры! — осторожным шепотом сказала она. — Пожалуйста!.. Граждане пассажиры… — Никогда в жизни я не видела такой беспомощной стюардессы. — Граждане пассажиры! — Ее голос тонул за гулом двигателей. — Граждане пассажиры. В первом салоне женщине плохо. Срочно нужен доктор.
Никто даже не пошевелился. Когда я шла между кресел, я не заметила ни одной пары открытых глаз. Конечно, если бы сделали нормальное объявление по радио, картина была б иная, а так все спали, будто в стаканчики с водой, розданные после взлета, было подсыпано снотворное. Полумрак, гул и дыхание. Больше ничего. Неподвижные, вялые, оплывшие лица. Только несколько дней спустя я поняла, что все эти люди могли бы и не проснуться.
— Вы доктор? — совсем уже тихим шепотом спросила стюардесса.
— Онколог. Что случилось? Что-то серьезное?
— Пожалуйста, тише!
— Хорошо!
Я кивнула. Это было смешно, но я почувствовала себя как у постели больного, которого ни в коем случае нельзя разбудить. Следуя за ней, я перешла в первый салон — здесь также царила сонная тишина.
— С одной женщиной плохо, — шепнула девочка. — А онколог, простите, это что? — Она обернулась и посмотрела на меня. — Раковый доктор?
— Раковый. На пенсии. Почему вы не сделали объявление по радио?
— Не знаю. Командир попросил меня поискать врача… И не делать шума… Нет, я правда не знаю… обычно в таких случаях мы объявляем. — Все-таки она чувствовала себя неловко. — Вот, пожалуйста… — Она остановилась возле нужного кресла. — Если можете, помогите человеку!
— Естественно, — сказала я шепотом. — Все, что в моих силах!.. — Беспомощный лепет стюардессы раздражал меня. — У вас есть какие-нибудь медикаменты?
— Есть аптечка.
— Хотя бы воды! — сказала я, наклоняясь к больной.
На первый взгляд, женщина, как и все остальные пассажиры, просто спала. Красное платье немного задралось — почему-то это бросилось мне в глаза. Над тугой коричневой полоской капронового чулка видна белая полосочка кожи. Женщина была молода, и вполне здоровый цвет лица неприятно контрастировал с этой клинически белой полосой.
Я взяла вялую руку, свисающую с подлокотника кресла, и поискала пульс.
— Помогите Анне! — попросил рядом детский голосок.
— Это, наверное, твоя тетя? — не оборачиваясь, спросила я.
— Нет, учительница.
Мальчик сидел по другую сторону прохода у меня за спиной, и я его не видела.
Рука была почти невесомой — длинная, узкая, тонкие ногти просвечивали и чуть блестели. Нужно было спросить, что произошло с этой женщиной, почему понадобился врач, — но я не стала. Пульс немного частил.
Тысячи часов, проведенные за операционным столом, все-таки чему-то учат. Внешне все было в полном порядке — женщина просто спала, дрожали темные длинные ресницы, чуть шевелились алые губы, — но я чувствовала грозящую ей опасность.
II
Сумочка висела у меня на плече, она мешала. Она все время соскальзывала и попадала под руку. Вероятно, мое нежелание положить сумочку выглядело нелепо. Но какие могут быть претензии к сумасшедшей старухе, поднятой среди ночи.
Я расстегнула на спящей ворот. У нее был довольно тугой узкий воротничок, и от него на шее с минуту держался розовый след. Одну за другой я расстегнула верхние пуговицы ее платья. Разбудить эту молодую женщину оказалось невозможно — не помогли ни легкие удары по щекам, ни флакончик с нашатырным спиртом, ни укол. Оттянув веко, я убедилась, что зрачки женщины не реагируют на свет.
— А как вы догадались, что ей нужна помощь? — спросила я. — Из чего это видно?
— Меня вызвали сигналом, — сказала стюардесса. — У нее что-то серьезное, доктор? — Стюардесса стояла рядом и непроизвольно катала рукой маленький столик, на котором находилась аптечка. Резиновые колеса неприятно скрипели. Ей было явно не по себе.
— Не знаю… — сказала я.
— Что-нибудь еще нужно?
— Когда у нас посадка?
— Минут двадцать еще в воздухе!.. Столица принимает. Все хорошо, по графику идем.
— «Скорую» вызвали?
Оценивая, я взвешивала в руке какой-то пузырек сомнительного содержания. В эту секунду что-то произошло — какое-то движение. Перебирая бесполезные лекарства на столике, я подняла голову и посмотрела стюардессе в глаза. Таких испуганных глаз я не видела уже много лет.
— Мама! — сказала она тихо и отступила назад, в глубину салона. — Что же это!.. Ма-мо-чка!
Наверное, мальчик долго выкарабкивался из своего кресла, распутывал ремни, но теперь он стоял рядом со мной, по левую руку, и был весь напряжен. Похоже, он меня боялся.
Внимание мое все время сбивалось. Мешал сосредоточиться черный стеклянный круг ближайшего иллюминатора. Будто кто-то невидимый, спрятавшись за ним, наблюдал за происходящим. Я понимала, что вот об этом сейчас как раз думать-то и не надо, и все же постоянно возвращалась к неподвижной темноте.
— Не нужно смотреть! — крикнул мальчик. — С ней случается такое, с ней бывает… — Стриженая мальчишеская головка пронырнула под моей рукой. В детской руке была какая-то книга. — Не нужно! — Цветная мягкая обложка накрыла глаза и губы женщины. — Не нужно смотреть! — повторил мальчик, и в голосе его был подлинный ужас. — Нельзя смотреть!
— Почему нельзя? — удивилась я. — Чего ты испугался? Я же врач, доктор.
— Может, и так, — он глянул на меня неприятными, какими-то очень злыми глазами, — но доктор тут ни при чем. Она не больна.
Цветная обложка колыхнулась, и я увидела самый уголок губ, кривящийся, отливающий черным.
— Отойди! — попросила я и осторожно отстранила мальчика.
Книжка соскользнула по ручке кресла и упала на ковер. Неловко повернувшись, я на нее наступила. Вероятно, сказалось нервное напряжение последних дней, недосып и почти двухлетнее отсутствие каждодневной практики. В общем, мне стало дурно. Происходящее воспринималось так, будто кусок ночного кошмара прорвался в реальный мир. Только однажды, много лет назад, на практике в анатомичке, я испытала подобный шок.
Из глубины обычного авиационного кресла вытягивалось, высовывалось наружу что-то нечеловеческое, механическое. Что-то черное и блестящее, напоминающее по форме очень толстую, тупую иглу. Я ничего не могла сделать. Все силы ушли на то, чтобы не повернуться и не убежать.
По телу женщины волною прокатилась дрожь. Белая полоска кожи над натянутым жгутом капронового чулка заметно потемнела. Теряя равновесие, я почему-то схватилась за свою сумочку. Я пыталась поставить хоть какой-то диагноз. Мальчик заметил мой взгляд и, быстро протянув руку, одернул на женщине платье. Но скрыть странные изменения было уже невозможно. Лежащая на подлокотнике рука тоже потемнела. На глазах она высыхала и съеживалась.
— Не смотрите! — крикнул мальчик. Он топтал свою книгу и пытался меня оттолкнуть.
Стюардесса зажмурилась. Вцепившись в свой столик, она продолжала его катать. Столик скрипел. Коробка с одноразовыми шприцами хлопнулась на пол. Я еще отметила краем сознания, что хорошо бы хоть на нее не наступить.
Удивительно, но никто из пассажиров так и не проснулся. В салоне стоял густой чад, какой бывает в жару над болотом. Скулы стюардессы напряглись, и я увидела, как она широко, судорожно зевнула. Только многолетний опыт бессонных ночей помог мне совладать с неожиданной мутью, тяжестью и шумом в голове.
Черные круги иллюминаторов глянцево поблескивали и дрожали в такт двигателю.
— Да-да… — прошептала стюардесса, и веки ее сомкнулись. — Я согласна, да!..
Все происходящее настолько выходило за рамки знакомой симптоматики, что явно не могло быть реальным. И одновременно было в этом что-то от самой обыкновенной косметической операции. Чрезвычайно трудно было отделить обрывки пресеченного сна от всего, что происходило в салоне. Умирающая хрипела и с силой высовывала язык. Мокрый, черный язык действительно чем-то походил на тупую иглу. Он высунулся, казалось, сантиметров на пятнадцать, невероятным образом изогнулся и вонзился в щеку женщины. Детские кулачки ударили меня в грудь — мальчик что-то кричал. А я, дура старая, только и делала, что прижимала сумочку — сперва к бедру, потом к груди: подумала, что, может, это на меня так подействовал наркотик, лежащий за подкладкой, и мне потребовалось сделать усилие, чтобы отмести этот бред.
Хриплое «да» почти вернуло меня к реальности. Игла разорвала кожу, мелькнула в воздухе, и кусок плоти, отсеченный на глазах, шлепнулся на потемневшее запястье. Он буквально впитался в руку, точно мазок жирного крема.
— Не смотрите! — вопил ребенок. — Не надо!
И тут я услышала еще один голос — напряженный, мужской. Каждое слово проговаривалось с трудом, через силу.
— Прекрати, Олег, — сказал мужчина. Он сидел по другую сторону прохода, и, глянув туда, я отметила коричневый старенький саквояж на дрожащих коленях. — Вернись на место! Не трогай это руками!
Воздух в салоне еще больше сгустился и потемнел. Стюардесса мягко присела на ковер между кресел и тут же повалилась набок. Она спала. В голове моей стало жарко, веки налились свинцом, но все тот же проклятый операционный опыт помог побороть неожиданный навязчивый сон, атаковавший меня не то изнутри, не то снаружи. Совершенно никаких чувств — как во время сложной операции. Я сосредоточилась, пытаясь восстановить ясность и внимание. Наконец я заставила себя разжать пальцы и выпустила сумочку из рук.
«Не трогай это руками, — повторила я про себя. — Это — руками!…»
Сквозь жаркий туман я видела, как черная острая лопаточка кроит женское лицо, отрезая лишние части, и на их месте появляются гнойные коричневые пятна. Пятна таяли, тут же нарастала розовая кожа и моментально грубела. Женское тело била лихорадка, длинные пальцы дробью подскакивали на поручне и, ломая ногти, вцеплялись в подлокотник. Распоротое каким-то неуловимым движением красное платье слетело на пол. Над телом женщины трудились уже не два узких ножа, а целая дюжина. С невероятной скоростью ножи эти кроили обнаженное тело. Сильно запахло гноем, потом, нашатырем… Я старалась не отступать назад, но и приблизиться тоже не могла. Все это продолжалось не более минуты. Подобно складным лезвиям, ножи сами убрались в тело, на мгновение оставив на нем следы вроде заживающих шрамов. Когда все было кончено, мальчик накинул на обнаженную женщину какое-то красное пончо. Воздух будто просеялся и сделался легче.
— Олег! — повторил уже потверже мужчина с саквояжем.
Я повернулась к нему.
— Что это было? — спросила я.
Он дернул плечом и попытался отвернуться.
— Что с ней? — настаивала я так, будто на этот вопрос можно было получить вразумительный ответ.
— С ней? — Рот мужчины перекосило в сухой гримасе. — С ней какой? С той, что была, или с той, что теперь? — Он выбрался из своего кресла и, взяв мальчика за руку, заставил его сесть. — Вы что, не видите — это не человек.
— А похоже на человека.
— Значит, вы ничего не видите… Лучше всего выбросить это, — он кивнул в сторону страшного кресла. — Выбросить с самолета… Впрочем, вряд ли это поможет.
В темном воздухе салона над головами спящих пассажиров что-то двигалось. Что-то почти невидимое. Маленькие сгустки мрака. Они привлекли мое внимание. От этих сгустков кружилась голова. Один такой сгусток, трансформируясь в воздухе из неправильного шара в ленту, приблизился к саквояжу, все так же стоящему на коленях мужчины. Раздалось еле слышное шипение.
— Пить…
Подтягивая на грудь спадающую шерстяную тряпку, женщина подняла голову. У нее были красивые черные глаза — они глядели на меня.
— Где я? — спросила она неуверенно и попыталась осмотреться. — Дайте, пожалуйста, воды. Сушит горло.
Было такое ощущение, что я проснулась. За круглым стеклом иллюминатора кувыркались коричнево-серые облака. Самолет вышел из ночной зоны. Пассажиры зашевелились. Стюардесса села на полу и потерла кулачком закрытые глаза. В шуме двигателя явно произошли какие-то изменения. Зашелестел динамик, и мужской голос объявил:
— Граждане пассажиры. Наш самолет, совершающий рейс…
Все-таки человек привыкает ко всему. Привыкнув к будням онкологического стационара, очень трудно чему-то удивиться. И потом, в эти минуты меня больше интересовало содержимое собственной сумочки. Ведь если меня по какой-то причине остановят, обыщут, то это конец — как мой, так и Егора. И доказывать нечего, что подобная партия героина была куплена исключительно с целью облегчить страдания ракового больного, снять боль. Скажут: есть морфий, есть официально выписанный рецепт! А если морфий ему уже все равно что слону дробина? А если он еще целый год может прожить, но умрет, не выдержав боли? Кому это интересно? По радио объявили, что самолет идет-таки на посадку, и предложили пристегнуть ремни. Все происшедшее в первом салоне я отнесла к разряду галлюцинаций. Бывает такое от напряжения, когда не спишь по двое суток кряду.
«Что бы это ни было, меня это не касается. Меня Егор ждет… — думала я, возвращаясь на свое место во втором салоне и зачем-то вынимая из-под кресла зонтик. — Не нужно мне это, — сказала я себе твердо. — Не мое это дело».
III
Только что прошел дождь, и фары подлетевшей к трапу машины «скорой помощи» отражались в мокром бетоне. Спускающиеся пассажиры суеверно старались на этот отсвет не наступать.
— Да погоди ты, Максимовна! — окликнул меня знакомый врач. — Погоди!..
Я остановилась и инстинктивно спрятала сумочку за спину.
— Привет!
Врач щурился в резком свете прожекторов. Он посмотрел на меня, потом глянул вверх на трап.
— Что у вас тут случилось?
— Да ничего тут… Все в порядке.
— А сообщили, острая сердечная недостаточность, — с полоборота завелся он. — Гнали по лужам — чуть в фонарь не впилились. Скажи, зачем?
— Ерунда! — сказала я. — Скорее уж острый приступ неврастении. Напрасно гнали. Что-то даме приснилось. Устроила истерику.
Нельзя сказать, чтобы меня черт попутал. Я хорошо представляла его реакцию на мои слова. Имелся собственный опыт работы на «скорой». Потому, наверное, я и солгала.
Было прохладно, и в теле даже появилась какая-то бодрость. В общем, я решила поинтересоваться плодами собственной галлюцинации. Вообще не люблю неясности. А с возрастом это усугубилось.
— Сволочи! — сказал он. — Ты уверена, что вызов ложный?
Я кивнула.
Как все-таки легко отправить человека в обратном направлении! Он вскочил в машину — водитель только пожал плечами. Хлопнула дверца. Стоящая наверху трапа стюардесса нелепо замахала руками, но дело было сделано. Скрипнув потертой резиной, машина развернулась и покатила по темно-серому бетонному полю.
Минут десять я стояла у трапа, ожидая. Куталась в плащ. Содержимое сумочки перестало меня занимать. Беспокойство было вытеснено любопытством. Отец с сыном спустились последними. В руках у ребенка был небольшой школьный портфель, мужчина нес коричневый саквояж. Увидев меня, он остановился и сказал:
— Извините, я вам нахамил.
— Нахамили! — охотно согласилась я.
Я не хотела ничего спрашивать и ждала, пока он сам что-нибудь скажет, а он только переминался с ноги на ногу.
Все-таки было холодно. Ветер обжигал мне ноги и слегка задирал плащ. Я молчала. Сложенный зонтик в моей правой руке был до отвращения влажным.
— Помогите Анне! — вдруг сказал мальчик. — Ей очень плохо…
— А что с ней? — спросила я, обращаясь все-таки к мужчине.
— Вы вряд ли поверите! — сказал он. — Кроме того, я даже не могу сказать, что именно произошло. Такого еще ни разу не было… — Он протягивал мне свою визитную карточку. — Может быть, придется позвонить. Извините, но мы должны идти…
— А почему бы вам самому ей не помочь? — спросила я.
— Потому! — он даже задохнулся от приступа раздражения. — Потому что это опасно. Потому что у меня на руках ребенок! — Луч прожектора прыгнул, и мы оказались в круге ослепительного света. — Надеюсь, через несколько дней все это кончится… — взяв себя в руки, подытожил он. — По крайней мере разъяснится… Вот тогда!..
Я уже поднялась по трапу, когда мальчик, вырывая ладошку из жестко ведущей его руки отца, повернулся и крикнул:
— Пожалуйста!.. Доктор!.. Помогите Анне!
Прежде чем сунуть в сумочку визитную карточку, я все-таки глянула на нее. «Алан Маркович Градов…» Рабочий телефон, домашний телефон. Род занятий указан не был.
Не без любопытства я поднялась по трапу и вошла в самолет. В самолете оказалось душно и пусто. Кондиционеры смолкли.
— Хорошо, что вы вернулись… — зачастила бортпроводница. — Хоть кто-нибудь! Командир сказал, разбирайся сама, и ушел… А как я могу разобраться, когда она ничего про себя не помнит. Она даже одеться сама не может… Ну скажите, зачем вы «скорую»-то завернули?..
Свет в первом салоне был притушен, но зато в иллюминатор входил яркий луч прожектора. В холодном белом свете злополучная пассажирка выглядела совсем плохо. Я даже пожалела, что отменила «скорую помощь». Она судорожно подтягивала красную тряпку, пытаясь прикрыться: кажется, это было дорогое пончо. Лицо все в поту. Она пыталась пить, сдавливая в пальцах стакан, и зубы звонко дробили по стеклу.
— Ну вот видите! — сказала стюардесса. В белом свете прожектора золотой самолет на ее лацкане неприятно блестел. — Что я одна могу сделать!..
— Где ее вещи? — спросила я.
Глаза у больной были глуповатые, детские, они смотрели не мигая, пока я, вынув из чемодана белье, осторожно ее одевала.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Анна!
— Идти сможешь?
— Не знаю… Я попробую!
Продевая ее вялые, плохо гнущиеся руки в рукава платья, также вынутого из чемодана, я обнаружила, что это платье, как, впрочем, и белье, и туфли, совсем не ее размера. Одежда явно принадлежала кому-то другому. Владелица гардероба была значительно уже в плечах и выше ростом. Нога у нее была чуть-чуть поменьше, номера на полтора.
— Это ваша? — спросила я, поднимая больную и надевая на нее легкую куртку.
— Я не знаю… — С моей помощью она вполне могла идти. — Не помню… Совсем ничего не помню…
Мы уже шли по летному полю, когда нас догнала стюардесса.
— Вот, возьмите! — сказала она, переводя дыхание. — Это ее паспорт! И еще!.. — Она почему-то замялась. — Я заказала вам такси! — и она продиктовала номер ожидающей нас машины. — С Богом!
IV
«Сумасшедшая старуха… — думала я про себя, испытывая при этом нечто похожее на восторг. — Мало тебе полковника при смерти — еще девочкой с амнезией обзавелась! — Шофер такси молчал. Машина быстро миновала окраину и летела к центру города. — Но Егору она понравится, это точно!.. Еще как понравится…»
Женщина сидела рядом со мной на заднем сиденье. Она вцепилась в металлическую ручку дверцы и напряженно смотрела в окно. Капельки пота окончательно просохли на ее лице, движения стали более уверенными, но я готова была поклясться, что наш город она видит впервые. И она была явно напугана происходящим.
— Посмотрите, что это? — спросила она и повернулась. Как я ни приглядывалась, от шрамов на лице не осталось и следа.
— Что?
— Да вот же! — Она показала рукой. — Вон там, между домами…
Была суббота. Над пустынной улицей клочьями висел холодный осенний туман. Я взглянула на часы. Была половина седьмого. Пока мы ехали, я хорошо рассмотрела город: он еще не проснулся. Шторы в большинстве окон задернуты, на тротуарах так же пусто, как и на шоссе.
— Не пойму, что ты имеешь в виду? — сказала я. — Ты можешь объяснить?
На вид моей подопечной было уж никак не меньше тридцати, но я сознательно взяла тон старшей.
— Что ты видишь?
— Такой сгусток… Вот, вот он, смотрите…
Нечто подобное я уже видела в салоне летящего самолета. Это было похоже на полупрозрачную жирную медузу и пульсировало в воздухе. Медуза на глазах обогнула мусорный бак и, перетекая, выползла на шоссе. Под колесо такси попал камешек, нас тряхнуло. Клочья тумана смешались, и сгусток исчез, зато далеко позади ясно обозначился темный силуэт нагоняющей нас машины.
— Я не знаю… Но я чувствую… Я чувствую… — Моя подопечная совсем по-детски сдавила кулачки и беспомощно посмотрела на меня. — Я чувствую, что нельзя!..
— Шеф! — сказала я, обращаясь к шоферу. — Можно немножечко прибавить?
— Мадам любит быструю езду? — спросил молчавший до сих пор водитель.
— Любит!
— Тогда сделаем!
Он неаккуратно переключил скорость, последовал толчок, и меня отбросило назад. Анна схватила меня за руку. В зеркальце я видела блестящие глаза шофера. Почему-то они щурились, как при ветре. Выплыл сзади нарастающий рев милицейской сирены. Вывернув шею, я посмотрела в заднее стекло. Догоняющая нас машина шла с погашенными фарами — даже подфарники, кажется, не горели, но на крыше у нее вращался, брызгая фиолетовыми сполохами, яркий фонарь.
— Не надо! — шепотом сказала Анна. — Не надо… Лучше я с ними поговорю!
— С кем?
Ощущение было такое, будто меня в затылок толкнули твердой резиновой палкой. Перед глазами поехали черные пятна, и потребовалось усилие, чтобы восстановиться.
Глаза таксиста, которые я продолжала видеть в зеркальце, потускнели, веки вяло заморгали и сомкнулись. Руки еще лежали на руле, но тело обмякло. Вероятно, нога отпустила педаль газа. По инерции такси прошло еще метров двадцать и, упершись правым колесом в бордюр тротуара, остановилось.
Нельзя сказать, чтобы я испугалась — и не такое видела в жизни, — но, когда Анна, нажав ручку, вышла из машины, я не кинулась за ней. Все происходящее было начисто лишено смысла, и меня это приостанавливало.
Подъехала милицейская машина. Это были «Жигули»-«канарейка». Из нее вышел милиционер. Он одернул форму, поправил фуражку. Лица его из машины мне видно не было, но голос, показалось, звучал неестественно — как из бочки.
— Прошу следовать за мной! — сказал он.
— Куда? — спросила Анна.
— Прошу следовать за мной и не задавать дебильных вопросов! — Милиционер был явно не в духе. — Иначе я применю свое табельное оружие. Давайте, давайте, гражданочка… Не будем задерживать органы…
Вся его речь показалась мне состоящей из совершенно не стыкующихся друг с другом ударных слогов. Будто одним и тем же голосом одно и то же говорили сразу несколько человек. Причем у каждого из них были свои интонации.
— Эй! — сказала я и тряхнула шофера за плечо. Кепка свалилась с его головы, но он не проснулся.
На улице не было ни одного прохожего, ни одной машины. Кругом — угрюмые стены домов. Выйдя из машины, я почувствовала себя неуютно и, наверное, со стороны выглядела полной идиоткой. Впрочем, это впечатление соответствовало действительности. Я ничего не понимала, но я хотела заступиться за больную девочку — своего рода самоутверждение беспутной, никому не нужной старухи-пенсионерки.
— В чем дело? — спросила я и шагнула в сторону милиционера. Я никак не могла разглядеть его погон — что-то было с ними не в порядке, и если б я так на них не сосредоточилась, то поняла бы, что и с лицом у милиционера не все в порядке. — В чем дело, лейтенант? — наудачу давая звание, сказала я. — Мы чем-то провинились?
Желтый милицейский «жигуль» был пуст: ни шофера, ни кого бы то ни было еще, но, скользнув по нему взглядом, я заметила внутри какое-то шевеление. Милиционер схватил мою девочку за руку и потащил. Она упиралась, но не очень — все-таки она была еще слаба.
— Отпустите! — твердо сказала я. — Я, между прочим, к вам обращаюсь, лейтенант!
— Карга! Карга старая… — почему-то детским голосом пискнул милиционер, продолжая тащить Анну в машину. — Уйди… Уйди, карга старая… Не маши сумкой!… — Ему почти удалось втолкнуть Анну в машину. — Убери сумку!
Тут я разозлилась уже не на шутку — со мной такое случается, но обычно это бывает в какой-нибудь очереди, и обычно я сдерживаюсь. Сняв с плеча свою сумочку на длинной цепочке и совершенно позабыв все свои страхи по поводу ее содержимого, я размахнулась и изо всех сил ударила милиционера по голове. Сумочка шлепнула сверху по плоской фуражке. Эффект превзошел все ожидания. Страж порядка сразу выпустил руку Анны. Мне показалось, что он как-то просел, даже вошел в асфальт, словно не до конца забитый гвоздь. И тут же дверцы машины сами собой распахнулись и на асфальт стало что-то выпадать.
Мы вернулись в такси. Наш водитель, очумело озираясь, надел кепку, и мы сразу поехали. Обернувшись, я увидела — или, может, мне это только показалось, — как в клочьях тумана прыгают вокруг милицейской «канарейки» сразу несколько коротышек. Они не были похожи на карликов. Я бы могла поклясться, что это были дети.
V
Сэкономив три часа на обмене билета, я все-таки рассчитывала, что Егор будет еще спать. Он всегда меня ждет, он считает каждую минуту, даже когда я хожу в булочную за хлебом. Но он, конечно же, увидел нас в окно и, конечно же, когда мы поднялись на лифте, ждал уже в проеме распахнутой двери. Старый ловелас! За то время, что мы расплачивались с одуревшим таксистом и поднимались, Егор успел переодеться и стоял теперь на фоне коричневой стены седой, огромный, в парадном костюме… И, конечно же, нацепил на черный пиджак все свои медали.
— Герда Максимовна? — пророкотал он, галантно наклоняясь и целуя мне руку. — Как долетели?
— Это мой полковник, — сказала я, закрывая дверь и поворачивая все три замка на все возможные обороты, — Егор Кузьмич. А это Анна. — Я накинула и цепочку и, испугавшись почему-то лишних расспросов, добавила: — Просто Анна, без имени, без фамилии. Без ничего.
— Очень приятно! — Егор улыбнулся и, как и мне, поцеловал девочке руку. — Пусть будет так. Просто Анна.
В гостиной на столе, как и обычно в подобных случаях, стояла наша свадебная ваза, полная белых роз. Однажды я вот таким же образом вернулась, и выяснилось, что розы съели весь наш бюджет. Пришлось до пенсии сидеть на каше и хлебе. Розы источали сильный сладковатый запах. От одного их вида в груди у меня стало тепло, даже выступили слезы. Сколько раз уже он так меня встречал, а я все не привыкну.
— Вы вдвоем живете? — спросила девочка. Она только заглянула в гостиную и сразу пошла по квартире, осматривая комнату за комнатой; я слышала, как скрипят двери. — А просторно у вас здесь…
«Не похоже это на полную амнезию… — отметила я. — Совсем не похоже… Ну, да и Бог с ним. — Егор на кухне ставил чайник, гремел посудой и что-то весело отвечал Анне на ее простые, но многочисленные вопросы. — Ну-ка посмотрим! — Я вынула ножницы, открыла сумочку и взрезала подкладку. Все четыре пакетика были на месте. — Молодец, старуха. Довезла!»
— А вы муж и жена?
— Не совсем. Хотя на самом деле даже более чем… Видите ли, Анна, — простите, не знаю вашего отчества, — мы женаты уже тридцать два года.
— Значит, все-таки женаты?
— Да, но тридцать лет назад мы были разведены.
«Козел старый… — улыбалась я про себя, пряча пакетики в небольшой стенной тайник. — Ишь, как вьется — вьется, медальками звенит!.. И ни звука про свои болячки! А ведь он, должно быть, страдает… Или оставалась еще доза? — Я закрыла тайник. — Правильно, оставалась! Вот почему ты, полковник, такой веселенький. Что бы ты без меня делал-то?»
За столом Анне опять стало плохо. Егор расстроился, что приготовленный им шикарный сладкий салат так никто и не продегустировал, но виду не подал.
— Может, «скорую»? — спросил он.
— Ты знаешь, какая у нас «скорая»! — напомнила я, уже вынимая футляр с аппаратом для измерения давления и все остальное имущество врача, иногда практикующего на пенсии. — Много она тебе помогала, эта «скорая»?
Старик мой обиделся и ушел к себе в кабинет. Через минуту я услышала, как зашуршал напильник. Егор всегда так уходит от «лишних разговоров» — идет обтачивать древесные корни. У него их за последние пять лет столько собралось — целая галерея деревянной скульптуры, повернуться негде! Как раковый больной он не пользовался услугами «скорой». «Скорая» не могла его ни в больницу забрать, ни оказать необходимую помощь — даже положенный по закону укол морфия приходилось чуть не на коленях вымаливать.
— А вы давно так живете? — спросила девочка. Губы ее побелели и немножко дрожали, в глазах — испуг, но она старалась держаться. — В смысле — вдвоем?
— Да, прилично уже… Чего двум одиноким старикам надо? — Я не сводила глаз с ненормально скачущего кровяного столбца. — В постель! — сказала я строго. — Спать хочешь?
Девочка устало покивала. Она не сопротивлялась, когда я помогала ей раздеться, потом выкупала под душем и уложила в свежую постель. Благо, комнат у Егора четыре — не стеснит. Анна посмотрела на меня с благодарностью, веки ее сомкнулись, и она мгновенно уснула, лежа на спине и вытянув поверх одеяла красивые тонкие руки.
— Брось, Егор Кузьмич, не сердись! — сказала я примирительным тоном, осторожно приоткрыв дверь в кабинет. — Я ее уложила. Представляешь, сразу заснула девочка…
— Девочки нам только и недоставало! — Он плавно водил шкуркой по какому-то уже блестящему обточенному корешку. — Где ты ее взяла?
— Плохо стало человеку в самолете!
— И это повод везти его к себе домой?
— А куда ее везти? — Я робко присела на краешек стула. Язык у меня так и чесался рассказать старику все в подробностях, но я сдержалась и только добавила: — У нее острый приступ амнезии.
— И что, совсем ничего не помнит?
— Абсолютно!
— Ну, это, конечно, повод… — Он прервал шлифовку и взглянул на меня сквозь толстые стекла очков. — Доктор, вы хоть паспорт у нее догадались посмотреть?
Я прошлась по всей квартире, открывая шторы. Было одиннадцать часов с минутами; в комнате, где спала девочка, царил полумрак — туда я только заглянула. И только после этого взяла в руки паспорт, впопыхах сунутый мне перепуганной стюардессой.
— По-моему, это не ее фотография, — заглядывая через мое плечо, сказал Егор. — Совсем другое лицо.
В паспорте значилось имя: Арина Шалвовна, и в лице, смотрящем с фотографии, действительно не было ни малейшего сходства с лицом привезенной мною девочки. Правда, я уже видела это лицо. Там, в полутьме салона, за секунду до того, как мальчишка закрыл его книгой.
VI
Была половина двенадцатого, а девочка еще спала. Она проспала четырнадцать часов кряду, и мы решили ее разбудить. Я рассказала Егору все. Со всеми подробностями. Не усматривая в большинстве этих подробностей какой бы то ни было логики, я просто постаралась быть точной. Он ошкуривал очередной корешок — кажется, по замыслу это был олень, — тихонечко работало радио, а я рассказывала.
— Ну и что ты думаешь? — спросила я в завершение. — С ума сошла бабка?
Егор отложил шкурку, взял нож и, не глядя на меня, подытожил:
— Я думаю, у бабки на редкость хорошие нервы. Знаешь, на что это все похоже?
— На галлюцинацию! — вздохнула я.
— Все это было бы вполне нормально, имей тут место действие наркотика, — сказал он. — Но после наркотических видений, как правило, не остается материальных следов. Ни тебе чужих паспортов, ни милицейских «Жигулей» с мигалками… — Острым лезвием он подправлял воображаемый олений рог. — Они остаются только в памяти. Как цветные картинки… К тому же ты ведь ничего не принимала…
— Злишься? — спросила я.
— Нет. Знаешь, наоборот… Очень неплохо, что ты во все это безобразие влезла. — Горела, как обычно, его черная настольная лампа, и в кабинете, как всегда по вечерам, было очень тепло и уютно. — Знаешь, когда живешь наполовину в иллюзорном мире, то иногда очень хочется хоть что-то оттуда притащить. Будем считать девочку с амнезией небольшим подарком на годовщину нашей свадьбы.
— Спасибо! — сказала я.
— За что спасибо-то?
— За то, что понял!
Обычно я выхожу из комнаты, когда Егор делает себе укол. Все, кажется, в жизни видела, а этого — ну никак не могу… Сперва легкий налет бледности на его лице, иногда и зубами от боли скрипнет, потом кивок.
— Герда Максимовна, милочка, выйди на минутку, будь так любезна…
Прикрыв за собою дверь в кабинет, я пошла будить девочку. Что-то сказали по радио. Что-то важное. Я уловила это самым краем сознания. Но как-то не придала значения. Включив в коридоре свет, я вошла в комнату Анны. Девочка лежала на постели совершенно в том же положении: лицом вверх и вытянув руки на одеяле. Я сделала шаг, наклонилась, желая слегка тронуть ее за плечо и подыскивая какие-нибудь ласковые слова. У нее было округлое белое плечо. Я протянула руку. Пальцы ударились о него, как об лед, — холодное и твердое. От этого прикосновения все слова вылетели из головы.
Зазвонил телефон. Егор подойти не мог. Пришлось мне.
— Слушаю!
— Герда Максимовна?
— Кто это?
— Герда Максимовна, сегодня утром… мужчина и мальчик в самолете… Вспомнили?
— Еще была девочка! — недовольно ответила я, потирая занывшие от ледяного прикосновения пальцы о шерстяную кофту.
— Она у вас?
— А почему вас это интересует?
Некоторое время он молча дышал в трубку, — похоже, не мог придумать, что соврать. Потом сказал:
— Все это очень сложно объяснить…
— Это я уже слышала… Откуда у вас мой телефон?
С телефонной трубкой в руке я стояла посреди темной гостиной и смотрела в незашторенное окно. Стекло преломляло белые силуэты уличных фонарей. Было так тихо, что я услышала, как звякнула в другом конце квартиры крышечка стерилизатора. Я напрягла слух. Вот шумное дыхание Егора. Вот его тело тяжело продавило скрипнувший диван.
— Я нашел вас по справочной Аэрофлота. Герда Максимовна, мне будет нужна эта женщина. Вероятно, через несколько дней. Без нее мне… — он опять помолчал, подыскивая слово, — пока не обойтись. Без нее я не смогу ничего доказать.
— По-моему, вы собирались выбросить ее из самолета?
— Герда Максимовна, прошу вас, поймите, все это крайне опасно.
— Да уж заметила…
— Что-то еще произошло? — спросил он с тревогой в голосе.
— Не важно.
— Вы слышали про наш самолет? Радио сегодня слушали?
В эту минуту раздался звонок в дверь. У нас с Егором ночных гостей не бывает. По крайней мере, за последние пять лет ни разу не случалось, чтобы кто-то ввалился к нам в дом к полуночи, не предупредив о визите телефонным звонком. Хотя люди мы, конечно, общительные и друзей у нас хватает. Я не столько напугалась, сколько была удивлена.
— Пожалуйста, позвоните мне завтра! — сказала я в трубку. — Извините, кто-то ломится в дверь!
Девочка спала в своей комнате, Егор лежал на диване у себя в кабинете и вряд ли мог даже присесть. Звонок в дверь повторился. Короткий, очень осторожный. Так звонят только в чужие квартиры. Я ощутила некоторое беспокойство.
— Кто здесь? — спросила я, приникая к глазку.
Свет на лестнице не горел, и я ничего не увидела, кроме темноты.
— Кто?
— Извините, пожалуйста, — послышался за дверью знакомый женский голосок. — Это стюардесса.
— Какая такая стюардесса?
— Вы сегодня утром взяли с борта больную. Мы решили вас навестить.
— Кто это — мы?
— Я и командир. Мы хотели пораньше, но только что освободились. Откройте, пожалуйста.
В гостиной опять звонил телефон, и я подумала: «Не иначе как Алан Маркович снова напугать меня хочет».
В руках стюардессы был небольшой букет из белых и черных тюльпанов. Очень красивый букет: два белых и три черных, всего пять цветов. Она была в той же форме, что и утром. В свете коридорной лампочки сверкнул на лацкане миниатюрный золотой лайнер.
— Извините, — продолжала она смущенно. — Мы в подобных случаях всегда навещаем больного. Закрутились на работе — получилось поздно, а завтра утром в рейс…
— Извините! — сказал, выступая из-за ее спины, долговязый парень, тоже одетый в летную форму. — Мы звонили, но было все время занято. Мы, собственно, на минуту.
— Это Герман! — сказала стюардесса. Глаза ее как-то нехорошо шарили вокруг. — А где больная?
— Она спит!.. Прошу прошения, минуточку подождите. — Я вошла в гостиную, зажгла свет и сняла телефонную трубку.
— А! Вот она, — послышался голос в коридоре. — Герман, иди сюда, я ее нашла!
«Смешные, — подумала я. — Цветы принесли…»
— Чего вы еще от меня хотите? — сказала я в трубку. — Не надоело еще?
— Вы слушали радио? — спросил он.
— Нет! Я прошу вас, позвоните завтра. Я занята. Нужно же совесть иметь.
— Хорошо, — согласился Алан Маркович. — Не вешайте трубку, — попросил он. — Одну секунду. — Он помолчал. — Вы должны это знать. Наш самолет… Самолет, на котором мы с вами утром прилетели, разбился.
— Простите, не пойму я вас что-то. Какой самолет? — Я напряженно прислушивалась к происходящему за стеной. Раздавались какие-то шорохи, скрипы, звучали приглушенные голоса — ни одного слова не разобрать. — Позвоните завтра.
— Его перегоняли на другой аэродром, — сказал голос в трубке. — Возгорание в воздухе. Пассажиров на борту не было — только экипаж. Все пятеро погибли.
VII
Осторожно приоткрыв дверь, я заглянула в комнату, где лежала девочка. Горела настольная лампа, шторы на окне запахнуты. Стюардесса сидела на стуле, склоняясь к кровати, и что-то говорила. Ее интонации не вызвали у меня никаких подозрений. Командира корабля я заметила не сразу. Он стоял возле стены, почти сливаясь с темными обоями, — высокая сухая фигура.
— Извините! — сказал он, возникая из темноты. — Мы ограничены временем… Извините!
Я стояла в дверях, сама не понимая, что теперь делать. Очень трудно было серьезно отнестись к тому, что я услышала от Алана Марковича. Вот же они, оба здесь — вполне нормальные члены экипажа, который, по утверждению этого ругливого зануды, сгорел в воздухе.
— Было объявление по радио… — неуверенно сказала я.
Девочка шевельнулась на постели. Стюардесса еще ниже склонилась к больной, почти накрыв ее своим телом, но мне показалось, что она ладонью зажала Анне рот.
— Да, мы знаем! — Темная фигура в летной форме сделала еще один шаг в мою сторону. — Это была ошибка… — В свете настольной лампы я отчетливо увидела коричневые пятна на его лице. — Сгорел другой самолет. На радио перепутали номер рейса…
Пятна были похожи на заживающие ожоги — как только я их раньше, в передней, не заметила?! Впрочем, он все время прятался за спиной стюардессы. И тут я увидела цветы. Они были разбросаны по постели — сверху на одеяле отчетливо выделялись черные головки тюльпанов. И чего-то еще не хватало в комнате. Я сразу и не смогла понять, чего.
— Аня? — позвала я, все еще не решаясь переступить порог. — Как ты, девочка?
Со стороны кровати послышался вздох и приглушенный, но ясный голос Анны:
— Все в порядке, Герда Максимовна. Не беспокойтесь, они скоро уйдут. Если можно, оставьте нас на минуту, Герда Максимовна…
И тут я поняла, чего не хватает в комнате. Не хватало тиканья часов. Здесь на стене висели электронные часы с большим циферблатом. Я сама меняла батарейку. Было слышно даже, как прошла далеко на улице машина, а привычного тиканья не было. В голове моей появилось знакомое тепло, веки потяжелели. Человек с обожженным лицом смотрел на меня не отрываясь. Голова закружилась, но я точно так же, как и недавно в самолете, справилась с неестественной сонливостью.
Я облокотилась на дверной косяк, потом вышла и, пытаясь удержать равновесие, прислонилась спиной к стене.
— Готова? — спросила стюардесса писклявым злым голоском.
— Нет. Очень крепкая, бестия! — отозвался такой же писклявый неприятный голос. — Давай попробуем иначе.
Оба голоса, как мне показалось, были какими-то детскими, неокрепшими. Это были еще не ломавшиеся голоса от силы десяти-двенадцатилетних подростков.
«Всего этого не может быть! — сказала я себе твердо. — Во всем этом нет никакой логики… Если бы я сделала себе укол — другой вопрос: могла быть логика галлюцинации. Но укола я себе никакого не делала. — С трудом оторвавшись от стены, я, пошатываясь, направилась в кабинет. — Нужно у Егора спросить… Что же это такое? Кому все это надо?»
В кабинет я вошла вовремя. Еще несколько минут — и было бы поздно. Сон как рукой сняло. Сработал испытанный рефлекс хирурга. Если твоему пациенту грозит опасность — никаких эмоций! Только сосредоточенность: нельзя допустить ни одного неверного движения. В следующие секунды я действовала так, будто в руке у меня был скальпель и передо мной не диван, а операционный стол. Действовала холодно и методично. Вряд ли я понимала тогда, что делаю.
Когда я вошла, Егор полулежал на диване. Его ноги неприятно молотили по полу. Тапочек с одной ноги слетел, носок задрался, и в паркет била голая пятка. Лицо налилось кровью. Обеими руками он пытался что-то отодрать от своего горла. Ни одного членораздельного звука — только хрип. Пальцы побелели. Он смотрел на меня и силился что-то произнести.
«Давай попробуем иначе… — мелькнула в мозгу фраза, произнесенная детским голосом минуту назад. — Попробуем иначе…»
По всем четырем стенам в кабинете — стеллажи, заставленные книгами и странными фигурками, вырезанными из веточек и корней.
В другой ситуации от увиденного можно было бы мгновенно сойти с ума. Корни, лежавшие на стеллажах, извивались змеями; какие-то из них уже медленно сползали по полкам на пол. Книги пульсировали и разбухали на глазах. Один из корней — вроде бы тот самый олень, — обернувшись вокруг горла Егора, казалось, вот-вот его задушит. Я схватила нож и попыталась разрезать деревянное лакированное кольцо. Безрезультатно. Кольцо в местах надрезов давало новые побеги и продолжало сужаться. Правда, мои действия привели к тому, что сужение несколько замедлилось.
— Сейчас! — шептала я. — Сейчас, Егор Кузьмич… Что-нибудь придумаем…
— Шприц! — Он показал глазами на письменный стол. — Ш-п-р-и-ц…
Это был маленький стеклянный шприц на два кубика. Приготовленный для инъекции, он лежал на разложенной салфеточке. Один из корней достиг мой ноги и железным обручем сомкнулся на лодыжке. Другой, похожий на ленточного червя, изловчившись, впился в левое плечо.
— Брызни на нее! — прохрипел Егор.
Я взяла шприц, направила иглу на корень, обвивавший шею Егора, и надавила на поршень. Что-то зашипело, корень съежился, от него отделилось маленькое черное облачко, и то, что секунду назад было удавкой, соскользнув на пол, ошалевшим червем полезло на свое место. Я также брызнула себе на плечо и на лодыжку. Против безумия наркотик помогал безукоризненно.
Егор потирал шею, массировал неприятный фиолетовый рубец и улыбался.
— Удачно ты мента сумочкой огрела, — сказал Егор. — Иначе я бы никогда не догадался, что их героином можно.
— Что это было? — спросила я. — Ты принес с собой галлюцинацию?
— Если бы! Это кто-то другой ее принес. Да, я слышал, звонили в дверь.
Я кивнула:
— Звонили!
— Знаешь, на что это все похоже?
— На что?
— На детскую игру для стариков! — Он старался говорить своим обычным веселым голосом, и это у него неплохо получалось. — Только фантазия у нас с тобой, Герда Максимовна, уже слабовата. Да, надо отметить, и страх уж не тот. — Он искренне улыбался. — Ну совсем страху нет!
Мы осторожно осмотрели квартиру, но никого не нашли. И стюардесса, и ее спутник исчезли. Входная дверь была заперта изнутри. Девочка спала лицом вверх, ее руки неподвижно лежали на одеяле. Громко тикали электронные стенные часы. Настольная лампа не горела.
VIII
Впервые за последние два года мы спали вместе. Мы легли на его постели вдвоем, и Егор долго гладил меня по волосам.
— А ведь совсем не хочется спать… — шептал он, сжимая пальцами мой подбородок и приближая, правда без особого усилия, мои губы к своим. — И боли нет!
— И боли нет! — прошептала я в ответ. Он не целовал меня в губы, казалось, целую вечность.
Только ради одной этой ночи я, ни минуты не задумываясь, повторила бы все прошедшие кошмарные часы в тройном объеме. Если не считать приступа радикулита, немного ограничившего наши возможности, эту ночь можно было бы сравнить с той первой брачной ночью тридцать два года тому назад.
Нас обоих разбудил телефонный звонок. Еще не открыв глаз, я почувствовала необычный запах. Я села на постели, но трубку по обыкновению не сняла, хотя телефон был под рукой. У нас так заведено, что, за исключением тех случаев, когда он делает себе уколы, трубку снимает сам Егор. Штору на окне немного замяло, и в рассеянном свете дня я увидела свое отражение в зеркале: маленькая, тощая старуха с взлохмаченными седыми патлами и совершенно масляными, довольными глазами. Мне стало неловко. Накинув халат, я вышла на кухню.
— Да, Егор Кузьмич… — послышался веселый голос Егора, снявшего наконец трубку. — Конечно, разбудил… Конечно, сплю до вечера… Ну, это ты у нас при деле! Ты погоны снимаешь, наверное, только на ночь… И не спорь с бывшим начальником. А я эти самые погоны надеваю только по случаю… Покрасовался перед зеркалом и снял, в шкаф повесил, на плечики… Да дам я тебе, милый, слово вставить!… Мне же, в конце концов, интересно, чего это ты в такую рань честного пенсионера беспокоишь…
По квартире волнами растекался приятный густой запах. Картошка с ветчиной, маринованный чеснок, перец, помидоры… Тут уж ни с чем не перепутаешь.
«Но в доме нет никакой ветчины, — соображала я. — Да и маринованный чеснок тоже… Откуда?»
В протертые и еще влажные стекла кухонного окна так и ломилось солнце. Анна, почему-то одетая в мои платье и туфли, стояла возле плиты, помешивая что-то на шипящей сковородке. Поверх платья девочка повязала фартук. И правильно сделала, а то бы я ее прибила.
— Доброе утро! — Она выглядела смущенной. — Извините, но я залезла в ваш шкаф. Я взяла платье…
— И туфли тоже!
— Вы обиделись? — От неловкости она топнула каблучком. В голосе ее было столько детского наивного раскаянья, что обидеться было просто невозможно.
— У нас с тобой один размер.
— Ну! — Увидев, что я не сержусь, девочка повернулась, демонстрируя, как мое выходное платье обтягивает ее попку. — Как на меня шито, правда?
«Хорошая фигурка… — опуская занавесочку на окно и чуть приглушая солнечный свет, отметила я. — И у меня такая же? Наверное, такая же… Это платье на мне сидит так же хорошо, по крайней мере спереди…»
— Вы спали, я хотела выйти купить чего-нибудь вкусненького на завтрак, — объяснила она, — полезла в чемодан, а там все на три размера больше. Чужое какое-то. Примерила — совершенно не годится. А ваше как раз!
Стоящие на столе в гостиной цветы раскрылись. Два перемешанных букета широким неряшливым веером почти накрыли стол. От них исходил острый, немного неприятный запах. Пока Егор болтал по телефону — он вообще любил поговорить со своими бывшими подчиненными, в особенности вот так, по утрам, когда нет боли; он давал полезные советы, и его, похоже, слушали, — я подмела и проветрила всю квартиру.
Убирая в кабинете, я не смогла заставить себя прикоснуться ни к одному из злополучных корешков. Не мне — Егору решать, что дальше делать со всеми этими предателями.
Тем временем девочка ловко накрывала на стол, а Егор, отговорив по телефону, заперся у себя, и сквозь дверь было слышно, как он пыхтит, подбирая галстук.
— Ну, это уже серьезно… — басом почти пропел он, появляясь наконец в дверях. — Горячий натюрморт.
— Вам нравится?
Егор устроился за столом и изящным движением сунул салфетку себе за воротник.
— Уж что-что, а желудок у меня в полном порядке. Когда ты только успела все это купить? — Сделав приглашающий жест рукой, мол, чтобы я тоже присела, он взглянул на Анну. — И на какие деньги?
— Деньги я взяла в своем чемодане! Я думала, вам будет приятно.
— Правильно думала. Очень приятно… В особенности мне приятен вот этот бифштексик… — и он с видимым удовольствием подцепил на вилку темно-коричневый кусочек мяса, от которого еще шел парок. — Как, кстати, тебе наш город?
— Хороший город. — Девочка немного смутилась. — Правда, очень тесный. Очень много людей… — Она тоже присела и неуверенно взяла вилку. — Очень шумно… и… — Она замялась.
— Грязно! — подсказал Егор.
— И столько птиц! Знаете, у меня даже закружилась голова, сколько их…
— Птиц? — удивился Егор.
— Голубей. Представляете, я голубя видела только на картинке. У нас в городе их вообще нет.
— Значит, все-таки что-то ты помнишь. Не полная амнезия?
— Я все помню! — сказала девочка грустно. — Но как бы не до конца.
— И что же ты помнишь?
— Я помню, что мне исполнилось шестнадцать лет. Будто позавчера. Я лежала у себя дома вечером с книжкой, потянулась погасить лампу над постелью и вдруг — этот самолет, тошнота… Пляшущие дети… У них такие страшные улыбки… — Она запнулась. — Извините, вы же их не видели…
— Так точно, — подтвердил Егор, — не приметили! Но дело не в этом. — Он тщательно прожевал свой бифштекс и добавил: — Видишь ли, Анна, хотелось бы сказать комплимент, да не могу — обстоятельства против. Ну никак ты не смотришься на шестнадцать…
— Да, — вздохнула девочка. — Я видела себя в зеркале!
— И честно говоря, трудно себе представить русский город, в котором нет голубей, — продолжал Егор. — Где это? Ты можешь сказать?
— Пожалуйста, не спрашивайте меня. Правда, я почти ничего не понимаю… — Она запнулась. — Глупо, конечно, но я кое-что вижу… Я думаю, что намного лучше будет, если вам все объяснит другой человек. Ему-то вы, по крайней мере, поверите.
— А почему ты думаешь, что я тебе не поверю?
— Давайте договоримся, — предложила Анна. — Я обещаю вам, что через… — она взглянула на часы, — через семьдесят три часа вы будете знать все.
— Откуда такая точная цифра? — Егор не скрывал иронии. — А раньше нельзя?
— Кое-что узнаете и раньше, — посерьезнев, сказала девочка. — Завтра утром!
— Каким же образом мы узнаем кое-что завтра утром? — Егор не удержался — все-таки объединил нас и жестом и взглядом. — Как, если ты ничего не скажешь?
— По телефону! — сказала Анна. — Через двадцать три часа и десять минут вам позвонят. — Она многозначительно поглядела на Егора, как бы разделяя меня с ним. — Вам! — повторила она. — Завтра утром!
IX
Я обиделась, но оставила обиду при себе. Очень не хотелось мне ссориться с Егором, да и само обещание полной ясности вполне меня устроило, пусть даже придется немножко подождать. Но если всему абсурду последних дней найдется хоть какое-то мало-мальски логичное объяснение — это уже само по себе чудо. Раздражило то, что девочка как бы провела черту между мной и Егором. Но легкое осеннее солнце, наполняющее квартиру, поднимало настроение, и проще было плюнуть на свои дурацкие обиды, нежели мучиться.
В результате кабинет Егора мы крушили втроем. Он, морща лоб — все же нелегко было распрощаться вот так, одним махом, с трудами многих лет, — сбрасывал свои деревянные скульптурки с полок, иногда не сразу — возьмет, повертит и швырнет вниз; я, повязав фартук, сгребала весь этот полированный хлам в картонные коробки, а девочка выносила на лестницу и было слышно, как бывшие экспонаты с грохотом и звоном летят вниз по трубе мусоропровода.
— Все, — сказал Егор, сшибая последнюю фигурку и переводя взгляд на другой стеллаж. — Книги мы пощадим. И эти рога… — Он наклонился и поднял ту самую голову оленя, что чуть его не задушила. Поднял и вернул на место. — Пусть что-то останется. Люблю ее.
Было еще несколько телефонных звонков: в основном звонили друзья Егора, поздравляли с годовщиной нашей свадьбы. Суеверно я сменила в своей комнате постельное белье, так чтобы не осталось ни одной тряпки, к которой прикасались несуществующие командир корабля и стюардесса. Я вымыла во всей квартире полы, терла переднюю до тех пор, пока не заболела поясница. А вечером, кажется, после семи, начал собираться народ.
Избавленная от обычных своих обязанностей — на стол подавала Анна, она все и готовила, — я сидела рядом с Егором и пила подогретое красное вино. Мне было очень хорошо в тот вечер. Наверное, я чувствовала, что нам с Егором скоро придется расстаться, поэтому старалась ни о чем лишнем не думать. Старые друзья, песня под гитару, колкие шуточки этих престарелых служак, чужая девочка, с наивной улыбкой подающая на стол.
«Да какая она девочка? — немного опьянев, думала я. — Ей уж, наверное, под тридцать… Может быть, у нее уже и дети свои где-то есть… Жаль, она не помнит!.. Спросить? Не буду. Если вспомнит, сама расскажет… — Я старалась не улыбаться, когда ловила быстрые жадные взгляды мужиков — ну никак не могли устоять: слишком хороша была моя Анна. — Все правильно, — думала я. — Правильно… Все это — полное безумие, всего этого просто не может быть. А, наплевать!.. Все это мне нравится, и чем непонятнее, тем интереснее».
На следующее утро я проснулась поздно и увидела, что лежу в постели Егора одна. Я с трудом припомнила звонок телефона: Егор сперва резко что-то спрашивал, потом попросил перезвонить и перешел в другую комнату, не желая, вероятно, меня будить. Неприятно кололо в голове — нельзя в моем возрасте столько пить. Часы показывали половину второго. Я подумала, что время назначенного телефонного объяснения давно прошло.
— Егор! — присев на постели, крикнула я.
Но никто не ответил. В ярко освещенной квартире — все шторы распахнуты, пыль везде вытерта, даже цветы из гостиной исчезли — никого. Ни Егора, ни Анны. На столе я нашла записку, придавленную пустой вазой.
«Прости, что не разбудил. Мы с Анечкой уехали по срочному делу. Вернусь, наверное, вечером. Все объясню. Егор».
Я разозлилась. Тридцать лет назад подобная записка послужила причиной нашего моментального разрыва. Тогда он ушел на аэродром, обещав в записке вернуться вечером, и исчез на неделю. Когда он вернулся, состоялся разговор из пяти фраз, и все — расстались на двадцать пять лет. Только раз увиделись при официальном разводе.
Обнаружив на кухне груду немытой посуды и взявшись за нее (слава Богу, хоть чего-то девочка недоделала — нашлось на чем отвести душу), я постаралась успокоиться: вспомнила, как, спустя много лет, увидела Егора на своем операционном столе. Долгие ночи в онкологическом стационаре, когда мы запирались с ним в процедурке, выставив дежурную сестру. То, что я переехала к нему еще до его выписки из больницы, было совершенно естественно. Ненормальным оказалось то, что я с легкостью сначала крала для него морфий, а потом и покупала героин. Впрочем, почти любой профессиональный онколог смог бы меня понять. Немножко успокоившись, утирая слезы и улыбаясь, я припомнила и происшествия последних дней. Выходит, звонил этот Алан Маркович, выходит, именно он и объяснил все Егору, выходит, именно из-за него Егор и Анна куда-то сейчас отправились.
Бросив недомытую тарелку, я вытерла руки, порылась в своих карманах и сумочке и, найдя визитную карточку, набрала номер. Телефон в гостиной стоял напротив зеркала, и я, слушая длинные гудки, не без отвращения рассматривала свое отражение: щеки провалились, седые патлы торчат во все стороны, рот открыт, как у идиотки.
— Не пугайтесь, пожалуйста! — вдруг сказал в трубке детский голос.
— Чего я должна пугаться? — удивилась я и закрыла рот.
— Значит, я ошибся! — сказал мальчик. — Извините… Но по моим расчетам…
— Это Олег? — спросила я.
— Да!
— А папа дома?
— Папы сейчас нет. Он поехал вместе с Анной в министерство доказывать, что он еще не сошел с ума.
— Что доказывать?
— Ну, что он не сумасшедший…
Я стояла лицом к зеркалу, телефонная трубка была у меня в руке, а мое отражение в зеркале уже опустило трубку на рычажки, повернулось и вышло из комнаты. Я смотрела в зеркало, в котором не было моего отражения!
— Ну вот! — сказал мальчик. — Я же предупреждал.
— О чем?
— А вы не видите?
— А ты откуда знаешь, что я вижу?
— Это часто бывает, — сказал мальчик. — Ничего особенного. Просто зеркало имеет небольшое искривление. Если бы вы смотрели в бинокль, эффект был бы намного сильнее.
В зеркале отражалась открытая в коридор дверь. Я увидела мелькнувший в проеме собственный силуэт, потом там появился Егор: губы его шевелились, но ни слова не было слышно. За его спиной я видела тонкую руку Анны, закрывающую по одному все три замка.
— Что это? — шепотом спросила я в трубку.
— Это будущее. Ближайшее. Там у вас разница вряд ли больше, чем на две-три минуты. Вы оказались в поле действия мертвых, вот и все!
В эту минуту в дверь резко позвонили. Я положила трубку на рычажки и вышла из комнаты.
X
Мы жутко поссорились. Наверное, в первый раз за последние пять лет. Егор, оставив меня спать в своей комнате, сам ушел в кабинет. Девочка дипломатично не вмешивалась.
Пролежав с книжкой до половины второго, я все-таки, прокравшись на цыпочках в собственную комнату и приоткрыв дверь, спросила шепотом в темноту:
— Спишь, Анечка?
— Нет, Герда Максимовна.
— Прости, девочка. — Я вошла и, ощупью найдя край постели, присела. — Прости дуру старую. Любопытство замучило. Куда вы ездили-то сегодня?
— А сердиться на нас не будете? — Она подняла свою красивую головку и пристроила ее на согнутом локте.
— Обещаю.
— Хорошо, — прошептала она. — Но только вы все равно не поверите ни одному моему слову.
— Ладно уж! Не поверю… Рассказывай. После того что я видела, во что угодно поверишь. Хоть в черта, хоть…
— Не надо в черта… — попросила она, почему-то прикладывая пальчик к губам. — Тише, Герда Максимовна, я все расскажу…
Я ушла к себе, наверное, часа через полтора. Почему-то после рассказа Анны настроение мое совсем исправилось, и я легко заснула. Мне приснился город без птиц, где мертвые живут на равных правах с живыми, где магазины торгуют на деньги всех веков и где люди жаждут, чтобы о них узнал большой мир. Собственно, сон был яркой и цветной иллюстрацией к рассказу. Утром я опять проспала, но на сей раз все же поймала Егора до того, как он успел уйти. Он опять говорил по телефону из гостиной. Я заглянула. Егор был одет в форму и сапоги.
— Ничего не нужно делать! — кричал он. — Без меня ничего. Если вы кому-нибудь попытаетесь… Да что я вам, вы же не ребенок!.. — Он подул в трубку. — Алан Маркович, вы меня слышите? Ну, я повторюсь: вы не ребенок, вы должны понимать, что в лучшем случае вас внимательно выслушает психиатр. — Минуту он слушал. — Понял, я все понял… Знаю я этот полигон. Говорил же, у меня там друзья. Мы спокойно пройдем на территорию и заберем вашего сына. Вам — верю, конечно, а что мне еще остается… — Я стояла босиком в передней, одетая в одну ночную сорочку, и меня будто обдало холодом от этих слов, хотя в квартире было довольно тепло. — Есть у меня против них кое-что! — сказал в трубку Егор. — Как-нибудь управимся… Нет, не серебряными пулями, нет… Увидите… Ну почему я обязательно должен стрелять в детей?.. Поедем, а не пойдем. Я попросил!.. Уже одолжил машину. Алан Маркович, прошу вас, ничего не предпринимайте. Я за вами заеду.
Я видела в щель полуоткрытой двери, как он бросил трубку и, повернувшись, быстро открыл стенной тайник. Он вынул из него все пакетики. Постоял минуту в задумчивости, расстегнул кобуру на поясе. Я ахнула, когда он достал из кобуры детскую игрушку — пластмассовый водяной пистолет, и, надорвав пакетик, начал засыпать героин в ствол.
Я вскипела. Столько нервов, столько труда, столько денег, в конце концов, было брошено на проклятый этот порошок, а он его… Я бы наверняка ворвалась в комнату, если бы не крепкая рука Анны, взявшая меня в эту минуту под локоть.
— Герда Максимовна, — прошептала Анна. Она подошла так тихо, что я даже вздрогнула. — Герда Максимовна, пожалуйста, не нужно…
— А что случилось? — моментально остывая, так же тихо спросила я.
— Мальчика украли из школы. Олега. Мне тоже ничего не объяснили. Он звонит уже в пятый раз.
— А что за полигон?.. При чем здесь полигон?! — Анна, обняв меня за плечи, увела на кухню. Я особенно не сопротивлялась. — Какая машина? Да ты знаешь, что без этих порошков он умрет от боли?
Собравшись с силами, я моментально оделась. Кинулась обратно на кухню, собрала бутерброды, перелила в старую военную флягу бутылку водки. Когда я завинчивала крышечку, вошел Егор.
— Доброе утро! — Он выглядел подтянутым и сосредоточенным. — Я смотрю, ты уже все поняла, — наклонился и поцеловал меня в лоб. — Спасибо!
Во дворе загудела подошедшая машина. Егор накинул шинель и, не застегиваясь, вышел. Я ничего не успела ему возразить. Из окна я увидела стоящий во дворе новенький джип. Я привычно махнула рукой. Джип отъехал. Анна стояла рядом со мною у окна, и она первая увидела еще одну машину. Ярко светило солнце, и сразу было не понять, желтая она или белая, — так отражал металл кузова.
— Это я уже видела! — сказала Анна, указывая рукой.
Желтые милицейские «Жигули» выплыли из соседнего двора и покатили вслед за джипом. Мигалка на крыше на этот раз не горела, и никакой сирены тоже не было.
XI
Нужно было ждать. Ждать, ничего не понимая. Мы с Анной, суеверно боясь мыть полы, сидели сперва, как две дуры, на кухне напротив друг дружки, потом я все-таки включила пылесос, и мы сняли и почистили большой ковер в гостиной. Стрелки на часах двигались так медленно, что даже хотелось надавить на них пальцем. Я не удержалась и набрала номер Алана Марковича — безрезультатно: никого! Я не стала шуметь, когда девочка заперлась изнутри в моей комнате. Ее можно было понять.
В кабинете Егора на столе лежал развернутый псалтырь. Не в его привычках оставлять книги вот так, на видном месте, открытыми, и я заглянула. Несколько строк были очень тоненько подчеркнуты карандашом. Я прочла сперва про себя, а потом и вслух:
— «…Ибо не враг мой поносит меня — это я перенес бы… — Было слышно, как Анна нервно ходит взад-вперед по моей комнате: стучали ее каблучки. — Не ненавистник мой величается надо мною — от него я укрылся бы… — Анна остановилась и, судя по звуку, присела на постель; она тихо, похоже сквозь зубы, застонала. — Но ты, — продолжала шептать я, наверное, в истерике. — Ты, что был для меня то же, что я, друг мой и близкий мой. С которым мы разделяли искренне беседы и ходили вместе…»
И тут Анна закричала. Заскрипела кровать, на которую она повалилась. Я выбежала в коридор, рванула ручку двери, стукнула кулаком.
— Открой!
Судорожный, захлебывающийся крик, скрип, шорох падающей подушки в ответ. Мне понадобилось несколько минут, чтобы найти топор и вскрыть дверь. Анна лежала навзничь поперек развороченной постели. Увидев ее лицо, я в ужасе остановилась на пороге. С топором в руках. Лицо девочки медленно заплывало красно-коричневыми пятнами. Левого глаза уже не было видно, а правый смотрел умоляюще. Те же пятна были и на вцепившихся в матрас дрожащих руках, и на шее, и на открытых ногах. Краем сознания я уловила, что в гостиной звонит телефон. Губы Анны приоткрылись, она приподнялась на локтях и прошептала:
— Возьмите трубку!
Звонил Игорек Максимов. Он был, как всегда, вежлив и, с минуту, наверное, потратив на бессмысленные комплименты, наконец спросил:
— А Егор Кузьмич уехал?
— Уехал! — сказала я.
Рядом в комнате было тихо. Мне нужно было вернуться туда.
— Жаль! — сказал он. — Герда Максимовна, будьте так любезны, если он вдруг с дороги перезвонит, передайте, что полигон сегодня закрыт.
— Закрыт? — переспросила я.
— Внеплановые стрельбы, черти их дери! Начальство приехало, перед начальством красуемся… Но, честное слово, я не виноват. Передадите?
— Конечно, передам. Если позвонит.
Девочку я нашла в ванной. Она срывала с себя мое выходное платье. Вовсю лилась вода. Платье было безнадежно испорчено. Вонь стояла такая, будто здесь только что мыли больного с пролежнями.
— Извините! — сказала Анна. Зубы ее стучали. — Извините меня. — Все ее тело было покрыто черными струпьями, но струпья эти легко смывались водой, оставляя под собою молодую розовую кожу. — Извините, я не виновата! Я не знаю, что со мной… Наверное, вам противно?
— Ничего страшного! — подбодрила я Анну. — Гадость средней тяжести. Ты уж мне поверь, бывает и гораздо хуже!
Я помогла ей раздеться и, усадив в ванну, стала осторожно снимать странные пятна мыльной губкой. Вода немного окрасилась розовым. Сгустки растворялись легко: черное расплывалось красным, бледнело, потом расходилось почти без цвета. В кафеле ярко отражалась лампа.
— Звонили с полигона? — спросила Анна.
Я кивнула.
— Знаете, Герда Максимовна, я действительно ничего не помню, это правда, но я кое-что чувствую… Понимаете, — слова давались ей с трудом, — я кое-что вижу… Это невозможно объяснить…
— Да ты уж попробуй, — попросила я.
— Попробую! — Тело девочки вздрогнуло, мочалка скользнула по ее спине и выпала из моей руки. — Нет! — опять крикнула она и, запрокидывая голову, уставилась мне в глаза. — Больно!.. — Ее рука вцепилась в край ванны, но было поздно. Тело девочки точно так же, как перед тем — черные струпья, быстро растворялось в воде. Ноги стали прозрачными, и сквозь них можно было рассмотреть трещины в фаянсе… — Бо-ль-но! — Рука на краю ванны тоже потеряла плотность. — Не хо-чу!
Наверное, полчаса я стояла как зачарованная, разглядывая в ярком свете лампочки розовую воду в ванне. В воде плавала только мочалка. Я чувствовала неимоверную усталость. Суеверно перекрестившись наконец и не став спускать эту воду — я просто не смогла этого сделать, — я вернулась в гостиную, села рядом с телефоном и, периодически поглядывая на часы, стала ждать.
XII
Я заснула, сидя в кресле, а проснулась от звука голосов. Голоса звучали рядом за стеной. Была уже ночь, и на незадернутых шторах колыхался резковатый отблеск фонарей.
— Вы бы прилегли, Егор Кузьмич! — раздался голос Анны. — Вам будет легче сосредоточиться.
— А ты думаешь, нужно сосредоточиться? — спросил Егор. По звуку его голоса я поняла, что у него острый болевой приступ.
— Да, нужно лечь на спину, положить руки вдоль тела…
— Глаза закрыть?
— Нет!
— А я почему-то думал, что, наоборот, надо будет расслабиться. Всегда хотел сделать это с закрытыми глазами…
— Почему?
— А знаешь, Аннушка, очень неприятная это работа — чужие глаза закрывать. Не хотелось бы никого обременять…
Дыхание у Егора было очень частым, в бронхах свистело. Я хорошо знала это его дыхание в момент приступа. Пот на лбу обычно такой, что, когда отжимаешь платочек, пальцам горячо. И даже кричать уже невозможно — такая боль.
— Ты умирала? — спросил Егор.
Каждое слово давалось ему с невероятными трудом. Я-то точно знала, что говорить он сейчас вообще не может. Даже через стену я чувствовала, как молотит о ребра его сердце.
— Разве это важно? — сказала Анна.
— Не знаю… Просто хочется спросить совета у бывалого человека… — Я готова была поклясться, что он попробовал улыбнуться.
— Это я-то бывалый человек?! Егор Кузьмич… Вы расслабьтесь… В стационаре это даже приятно. Сбрасываешь с себя все лишнее. Остается только самое необходимое…
— Самое необходимое — это, по-моему, очень скучно! — сказал Егор.
— Самое необходимое — это самое приятное! — Было слышно, как она помогает ему прилечь. — Вообще, варварство! Такой большой город — и нет стационара.
— Так ведь и во всем мире нет! — очень тихо сказал Егор. — Насколько я понимаю, единственный был в вашем городе, да и тот сгорел.
— Сгорел! — согласилась Анна.
«Что это, о чем они говорят?.. — ужаснулась я. — Какой такой стационар?»
— Я так понял, ты и подожгла?
— Возможно. Этого я не помню…
Было хорошо слышно, как он вытянулся на постели и, наверное, прикрыл глаза.
— А все-таки мы дали им бой, — сказал он неожиданно благодушным тоном. — Долго не очухаются!
— Вы помолчите лучше, — прервала его Анна. — А то вы очень нервничаете… Это плохо… Молча легче…
— Думаешь, легче?
— Помолчите, Егор Кузьмич, прошу вас. Потерпите. Совсем немножко осталось.
Я тихонечко поднялась с кресла и заглянула в комнату Егора. Он лежал на постели прямо в форме, в сапогах — только портупея расстегнута, а девочка сидела рядом на стуле.
— Когда? — спросил Егор.
— Думаю, скоро! Думаю, еще минут двадцать… Двадцать пять… Да вы и сами чувствуете, наверное.
— Чувствую.
Чтобы не закричать, я прикусила губу. Я поняла, что разговор идет о том, сколько моему Егору осталось жить. Сделав шаг назад, я впилась взглядом в узкое коридорное зеркало. В зеркале отражалась комната за открытой дверью. Как все-таки быстро привыкаешь пользоваться невероятными возможностями предметов!
— Спасибо, ты мне здорово помогла! — сказал Егор.
В зеркале хорошо было видно, как лицо его побелело и влажная подметка сапога судорожно поползла вверх. От неимоверного напряжения все его грузное тело так и перекосило на постели. Я видела, как отделился от подметки маленький кусочек глины и шлепнулся на пол в темноту.
— А знаете, как я испугалась!.. — говорила Анна.
Прижимая ладонь к теплому зеркальному стеклу, прикусив губу, я готова была уже сама заорать, как от боли. Рывком Егор приподнялся, его голова темным дрожащим силуэтом на мгновение колыхнулась на фоне окна и тотчас упала. В последний раз — через зеркало — я увидела его глаза. Он умер, поняла я. Все кончилось.
Странно, но я продолжала слышать их голоса.
— Нетрудно догадаться! — ответил Егор.
— Если подумать, то конечно… догадаться можно. Все-таки лучше вы помолчите. Подождите немножко. Еще успеем поговорить.
Сквозь слезы я видела, как в комнату вошло мое собственное отражение. Я увидела себя, стоящую возле его постели. И только потом, как подрубленная, рухнула на мертвое тело Егора. Обняла его крепко и прижалась головой к мундиру.
От него пахло землей и дождем, от него пахло порохом и гнилыми листьями.
XIII
Хоронили Егора через три дня. Холодный и противный дождь не дал ни пронести по улице гроб открытым, ни как следует проститься на кладбище. Хотя все было очень прилично. Хороший военный оркестр при всем желании не смог бы сфальшивить на поминках своего полковника. Трогательная речь, сказанная Игорем над уже зарытой могилой, тоже была на редкость приличной. Все заслуги перед Родиной, все ордена перечислил. Неприличной была, наверное, одна только я — старуха с перекошенным лицом, улыбающаяся дикой, сумасшедшей улыбкой. Я не могла даже нормально передвигаться, и если бы не твердая рука Анны, то скорее всего отстала бы и свалилась куда-нибудь в мокрую канаву. По крайней мере, в тот момент это было единственное мое желание. Я чувствовала себя виновницей происшедшего. Очнулась я только однажды. Толпа схлынула, все двинулись к кладбищенским воротам. Анна куда-то на минуту исчезла, я тоже немножко отошла и вдруг, обернувшись, увидела прыгающих под дождем прямо на свежей могиле полуголых, тощих детей. Мне и в голову не пришло, что дети босые, что их маленькие лица будто отмечены синевой, — меня взбудоражил сам факт. Размахивая зонтиком, я с криком налетела на них и, конечно же, поцеловалась с соседним гранитным памятником… разбила губы. Когда вытерла кровь с лица, на могиле Егора никого не было; детей и след простыл, а рядом стояла Анна.
— Герда Максимовна, пойдемте! — сказала она. — Давайте, вставайте, не нужно сидеть на земле… Простудитесь еще.
— И помру, сволочуга старая! — сказала я. — Чего жить-то, зачем?
Я хорошо запомнила, как ехидно она мне тогда подмигнула: ее веселый черный глаз так и искрился лукавством.
— А пригодится! — сказала она. — Вам обоим и пригодится: ведь вам еще лет двадцать пожить придется. Чего раньше времени на неприятности-то нарываться. Квартира опять же… Кто, кроме вас, за нею присмотрит?
— А эти?.. — Анна тащила меня по дорожке между могил, а я все пыталась обернуться, показать зонтиком. — А эти… Что это такое?
— Вам показалось. Ничего не было, Герда Максимовна. Пойдемте быстрее, там уже, наверное, водку открыли. Помянуть бы надо.
В машине, по дороге домой, у меня возникло странное ощущение. В руке я сжимала мокрый, сложенный зонтик, с которого текло на резиновый пол, перед глазами пульсировали неприятные темные пятна, и вдруг я почувствовала, как сиденье немножко проседает вниз, — точно послушное самолетное кресло. Толчок в спину — будто чья-то рука провела по волосам… Быстрые «дворники» смахнули с ветрового стекла мутные дождевые капли, и я увидела, что машина уже заворачивает во двор.
«С ума схожу, — подумала я. — Ну и пусть, не век нормальной ходить…»
На кладбище народу было много, а на поминки осталось от силы человек десять — двенадцать. Из молодежи, кроме Игоря, никого. В основном однополчане Егора — я их не слишком люблю, противные они.
«Расслабленные старцы, — говорил Егор. Он тоже их не очень жаловал. — Дряхлые стервятники…»
Я сидела во главе стола, наверное, совсем неподвижно — поднять руку трудно, — а «стервятники» пикировали на водку и тарелки с закусками.
— Уходим… Уходим по одному! — говорил уже пьяненький Константин Афанасьевич, бывший политрук, допивая мою водку. — Кого пуля фашиста не убила, нищета сожрет! — Пафоса у него было хоть отбавляй, и фразы всегда одни и те же. — Теперь вот и Егор Кузьмич…
Мне было совсем плохо, я еле удерживалась на стуле, но все-таки нашлись силы, и я сказала:
— Заткнись ты, Константин Афанасьевич! Тошно же…
— Путаешь, путаешь, Герда Максимовна, я верно говорю. Ты там, — он показал пальцем куда-то в стену, предположительно, на запад, — не присутствовала, твоя кровь там не лилась… Ты друзей не теряла!..
— Заткнись! — повторила я сквозь зубы. — Костя! Уйди!
— Ты что, меня гонишь? Фронтового друга Егора гонишь?! — Он был уже пьян. — Да кто ты такая, чтобы на фронтовую дружбу руку подымать? Ты — баба! Квартиру ухватила и сиди, молчи, пока бойцы разговаривают.
— Вон отсюда! — сказала я, с трудом двигая языком. — Все вон отсюда!
Почему-то я смотрела через комнату на зеркало. В зеркале не было никакого будущего, даже ближайшего, — там был тот же противный стол и те же коричневые пиджаки, желтые медали и злобно кривящиеся губы.
— Никуда мы не пойдем! Пойми, Максимовна, — сказал он, выпивая и закусывая. — У нас прав больше, чем у тебя… — В голосе его было столько же самодовольства, столько уверенности в своей безнаказанности. — Неужели ты думаешь, что Егор выбрал бы тебя?
И тут я увидела в зеркале знакомый уже полупрозрачный сгусток, дрожание проплыло от входной двери до стула, на котором сидел Костя. Почти увидела, а может быть, и вправду увидела возникшую из ничего жилистую крепкую руку, ухватившую пьяного за шиворот и приподнявшую немножко вверх.
— Ты чего! Чего?.. — плохо соображая, заверещал Константин Афанасьевич. — Пусти, гад!..
Анна неожиданно весело мне подмигнула. Не в силах сдержаться, я вскочила со стула и кинулась из комнаты, заперла спальню на ключ и рухнула на кровать. Я задыхалась от боли, я плакала, била кулаком в подушку. Я ничего-ничего не понимала. И вдруг услышала совсем рядом голос Егора:
— Ну хватит уже, будет тебе убиваться! Можно подумать, ты померла…
«Опять галлюцинирую? — почему-то сразу успокаиваясь, подумала я. — Но приятно… Иногда лучше сойти с ума…»
— Где ты? — спросила я, осматривая пустую комнату.
Штора опущена, в замке торчит ключ. За стеной все те же противные пьяные голоса.
— Дурочка! — сказал голос Егора, и я почувствовала на своей руке знакомое прикосновение его ладони. — Я здесь…
— Где?
— Просто ты меня не видишь… Пока не видишь… — Он опять погладил мою руку.
Присмотревшись, я смогла различить над собственной напряженной рукой, лежащей поверх одеяла, прозрачную зыбкую тень его руки.
— Ну вот… — сказал Егор. — Еще немножечко, и мы опять будем вместе!
— За память! — громко крикнули в гостиной сразу несколько голосов. — За!..
— Не могу! — сказала я. — Не могу больше!…
— Извини! — сказал голос Егора. — Совсем упустил из виду… Сейчас…
Довольно ясно я увидела шагнувший в полутьме силуэт, и тут же за стеной посыпалась на пол посуда и закричали разом несколько голосов. Я пыталась не улыбаться, когда они с матом, пьяно рыгая, катились по лестнице, теряя свои ордена на ступеньках. При жизни Егор столько раз собирался спустить их вот так «на скоростном лифте», но решился только теперь, после смерти.
В дверь постучали. Я поднялась с постели и повернула ключ. Вошла Анна. Она тоже не скрывала улыбки.
— Что это было? — спросила я. — Он ведь умер… Мы же его похоронили…
— Конечно, умер… — сказала Анна. — Но мертвые вокруг нас… — Она запнулась. — Те, что не уходят навсегда, конечно… Мы просто их не видим. И им от этого больно.