Крепы — страница 8 из 14

I

Стекло армейского джипа было новенькое, пуленепробиваемое, и, если не отрываясь смотреть на мелькающий вдоль узкой дороги лес, можно увидеть, что стекло это не такое уж и прозрачное: в каких-то оно разводах и искажает панораму в целом. Не сильно, но искажает. А настроение было бодрое — в самый раз по ситуации — ни убавить, ни прибавить. Давненько я не выбирался сюда, на полигон. Когда задача сложная, когда многое неясно и хочется ввязаться в драку — тут и боль не догонит.

С машиной управиться удалось на удивление просто — как-никак шесть лет за руль не садился. Я даже подумал, что и с самолетом, пожалуй, справлюсь. Истребитель, конечно, не потяну, но какой-нибудь простенький спортивный — «птичку» — вполне еще в состоянии поднять в воздух.

Водителя, конечно, подвел. Не имел он права отдавать мне машину. Кто я? Штатское лицо, полковник на пенсии. С меня и спроса нет, а ему-то — под трибунал — если джип не пригоню в гараж вовремя. Но, с другой стороны, нельзя же было парня с собой тащить — он бы и от половины происходящего свихнуться мог. Если не пригоню, нужно будет думать, как солдатика от ответа отмазать. В общем-то, это не проблема. Вот что старухе сказать? Впутала нас в эти игры… Впутала — факт! Но не женское это дело — с детским пистолетом в кобуре за привидениями по полигону носиться.

— А далеко еще? — неуверенно спрашивал за моей спиной Валентин Сергеевич, но отвечать ему мне вовсе не хотелось. Противно ему отвечать.

— Минут через пятнадцать будет первый пост! — говорю, а сам в зеркальце за ним наблюдаю. Тоже мне, завуч! Извертелся весь, что твой школьник за партой. На лбу капелька пота блестит, щечки запали, глаза бледные горят, но не от решимости, а от страха. Знаю я такие глаза.

— А пропуска у вас? — спрашивает.

— Нет, — говорю. — Они заказаны. — И нарочно ничего не объясняю. Пусть помучается.

И думаю: с такой подмогой идти — лучше бы уж одному. Или старуху взять. Бабка у меня боевая. Другой вопрос — что ее, как женщину, поберечь стоит. Хорошо хоть, вооружился как-то против нечисти. Легкая игрушка, ничего в кобуре не весит, пластмасса и вода, но действительно, не серебряной же пулей по детям из «Макарова» бить.

Пистолет я купил по пути из министерства, после дурацкой комиссии по аномальным явлениям, где меня даже не пустили в кабинет, хотя пришлось высидеть дикую очередь. Зашел, сам не зная зачем, в магазин игрушек, побродил — приятно все-таки посмотреть на все эти современные прелести — и купил. Красный водяной пистолет. Я его проверил. Струя тонкая, плотная, бьет на два с половиной метра. Ведь не из шприца же на эту нечисть брызгать, а драться придется — в этом я уже не сомневался.

В моей ситуации — когда жить осталось всего ничего и треть этой жизни ты проводишь в состоянии спасительной героиновой эйфории — все то, что накрутилось за последние несколько дней, было мне только на руку. Я и мечтать не мог о такой игре. Жалко, конечно, старуху, но ведь не я ее, а она меня во все это впутала. И самое главное — мне было уже глубоко наплевать, реально ли все происходящее, или всего лишь плод галлюцинации, приятное, так сказать, времяпрепровождение для моего духа. В состоянии, когда убегаешь от постоянной боли, лучше и быть не может.

«Напрасно Алана Марковича высадил. Несчастный он мужик, — размышлял я, вглядываясь в мокрое бетонное шоссе, наматывающееся на зеленый вибрирующий радиатор джипа. — Но есть в нем какая-то сила. Будто какая-то цель им движет. Хотя сам он об этой цели вряд ли догадывается. Сдался мне этот завуч? По лицу видно — мелкий человек, не человек даже, а полчеловека: ни характера, ни направления, только страх в глазах гнездится… Вообще неясно, чего он за мной увязался — не иначе как за свою шкуру трясется. Так боится потерять стабильность, что и на подвиг готов. А может, просто за свой рассудок, миляга, испугался — тоже повод для нестандартного поведения».

Бетонка заузилась и стала вилять, так что пришлось сосредоточиться на управлении машиной и выбросить на время из головы всю лирику. Лет двадцать назад я бывал на этом полигоне — проводили тогда воздушные стрельбы, били ракетами по вертолетам — и примерно представлял себе расположение постов.

Будочка справа от дороги и полосатый металлической шлагбаум оказались на том же месте, что и двадцать лет назад. Рядом с будочкой стоял солдат. Весь мокрый, сразу видно — трудяга. Вероятно, после прошедшего дождя здесь еще не было развода.

II

Очень не люблю, когда мне в лоб смотрит, покачиваясь, ствол заряженного автомата. Но понять можно: устал человек на посту — молодой, опыта ноль, привычки мучиться еще не приобрел, не притерпелся к солдатскому кощунственному быту, а тут машина какая-то неуставная, и морда у полковника незнакомая, и шофера нет — сам за рулем. Тоже подозрительно.

— Выходите! — командует, а голосок у него детский такой, не ломался еще. — Документы!..

Какие же документы, думаю. Либо выходите, либо документы, дурачок — тут уж что-то одно нужно просить. Чувствую, завуч на заднем сиденье даже дышать от ужаса перестал, смотрю в зеркальце — лицо Валентина Сергеевича будто в бочку с жидким мелом окунули — мокрое и дрожит.

Но выходить нам не пришлось. Дверь будочки распахнулась, появился офицер. В два шага подскочил к машине, вежливо козырнул. Осторожненько так отвел рукой автомат.

— Извините, Егор Кузьмич. Здравия желаю! — и пропуска наши протягивает.

А я себе думаю: ну, идиоты, тут ведь тоже — либо извините, либо здравия желаю — что-то одно нужно. Солдат покраснел от напряжения. Ствол в небо. Дрожит, бедный, от холода. Жалко мне его стало. А офицера как раз наоборот, не жалко. Сухой, сволочь, погоны блестят, на губах капельки кефира подсыхают.

— Спасибо, — говорю. — Ну, мы поехали?

Он снова козырнул и обратно в будочку, не стал солдатика в моем присутствии распекать. Глянул я в его сторону, и неприятное что-то почудилось, а что — не пойму, с виду вроде все нормально. Только минуты через три, когда мы уже на полной скорости по бетонке летели, сообразил: поверх фуражки у офицера — мокрый пузырь, будто медуза сверху на козырек стекает. Видал я уже таких медуз у себя дома, в собственном кабинете, чуть не задушили. Напряг память и понял, что и вся будочка вроде была таким, почти невидимым желе обклеена. Смотрят, значит, за нами, знают, что приедем. Ну, да так оно и лучше. Всегда лучше открытый бой, чем тишком по вертолетам стрелять.

— А я думал — все… — забубнил на своем заднем сиденье завуч. — Думал, руки за голову, к стене лицом…

— Испугался? — спрашиваю. И вижу в зеркальце: кивает и кивает, зараза, как бледный китайский болванчик.

Так меня это почему-то развеселило, что я отвлекся и в первый момент не заметил встречной машины. Она вышла из-за поворота, вынырнула из-под еловых ветвей, и, когда я сообразил, что происходит, желтый ее передок был уже метрах в ста от нас. Мигалка на крыше тлеет, желтый кузов мокро блестит — идет прямо в лоб, не сворачивая. Валентин Сергеевич проклятый, вцепился в спинку моего сиденья, так что я шеей почувствовал лед его пальцев, и шепчет:

— Вот!.. Вот эта машина… Посмотрите, она же пустая…

Солнышко выглянуло, блеснуло прямо в ветровое стекло. Секунд пять все это продолжалось, не больше. Действительно, милицейский «жигуль» насквозь видно — нет никого, пустой, только будто бы мелькнула внутри синяя фуражка с кокардой. И в лоб идет на таран. Не знаю, что руку удержало. Логичнее было бы свернуть: если он пустой, то ему риска и никакого — разбиться некому, в отличие от нас. Но в таране правило одно: у кого нервы крепче, тот и прав, тот и в выигрыше. Наверное, сработал рефлекс, сработала мысль — я так с детства себя приучил — а нервы выполнили приказ подсознания. А может, не поверил я в это медузообразное копошение внутри машины. Милиция все-таки — тоже привычка с детства. Уважать и ненавидеть надо, если милиция.

— Не надо! — кричит в самое ухо Валентин Сергеевич, завуч проклятый. — Не надо!.. — А чего не надо, и сам не знает.

Когда оставалось метров пять, вспыхнули у «жигуленка» фары — прямо в глаза мне белый поток, и я на педаль газа — и р-раз! что есть силы, — и полный вперед, глядя в яркий свет.

Потом только притормозил — хотел посмотреть. Шум тормозов, хруст ломаемых веток я, конечно, и так уловил, но хотелось оценить картину в целом. Завуч замолчал и тоже смотрит. «Жигуль» на глазах медленно перевернулся, упал на крышу и тут же загорелся. Как он взорвался, я уже не видел, потому что дорога свернула. Только грохнуло позади, и по хвое черный ветерок метнулся.

— Далеко еще? — спрашивает завуч и вытирает, вытирает ладонями пот.

— Близко, — говорю, — а ты больше не ори, — говорю. — А то я тебя высажу, если еще раз крикнешь. Где крикнешь, там и высажу. Пешком до поста пойдешь.

Второй пост мы проехали минут через десять. Лес кончился, и шлагбаум торчал, как говорится, в чистом поле, если не считать двойного ряда колючей проволоки, идущего в обе стороны до самого горизонта.

— Конечно, поезжайте, если надо… — Молоденький усатый офицер взял под козырек. — Только будьте внимательны, товарищ полковник.

— Разве на сегодня запланированы какие-то стрельбы? — спросил я.

— Да нет, но только что было оповещение. — Он взглянул на часы. — Десятиминутная готовность. Мое дело предупредить. Документы у вас в порядке, — он протянул мне в окошко пропуска. — Проезжайте!

Скоро бетонка оборвалась, и джип оказался на развилке. Следовало выбрать одну из дорог. По качеству они мне обе не понравились: размытые, неухоженные колеи, взрыхленные когда-то танковыми гусеницами и во многих местах перепаханные ударами снарядов.

— Ну, и куда теперь? — спросил я, пытаясь восстановить в памяти оперативную карту местности, которую видел двадцать лет назад.

— Я не знаю… — тихо отозвался мой завуч. — Если верить байкам, там должна быть какая-то мертвая деревня…

Карта будто проявилась перед глазами — со всеми своими стрелочками и флажками, разрисованная синими и зелеными линиями.

— Точно! — сказал я. — Есть деревня!.. — и повернул джип на левую дорогу. — Километров пять еще!

Снова заморосил противный дождь. Машину кидало по выбоинам, и мне пришлось полностью сосредоточиться на управлении. Я вспомнил, что усадьба — точнее, руины — стоит на холме, и очень надеялся ее увидеть; я вспомнил, что под холмом есть пустая деревня и что в деревне этой половина домов — старые, брошенные, а половина — новенькие, с иголочки, крашеные одностенные макеты — муляжи для стрельб. Деревня выплыла из дождя и стала увеличиваться, приближаясь. Я понял, что свежевыкрашенными муляжи были двадцать лет назад.

До объекта оставалось что-то около километра, когда раздался знакомый свист, и среди брошенных домов разорвалась белым дымным облаком первая ракета.

III

Били точно по мишеням, не мазали, и опасность оказалась невелика: процентов двадцать из ста, что попадут в наш джип. Беда пришла не снаружи, а изнутри. Увлекшись дорогой и собственными мыслями, я не заметил, как подкрался приступ. Понял, что дело плохо, только когда от боли потемнело в глазах.

— Укол сделать можешь? — попросил я, даже не поворачиваясь. — Если умеешь, там на сиденье рядом с тобой сумка, в ней бутерброды, кофе — можешь их съесть, кофе можешь выпить — там шприц и все, что надо… Я бы сам себя обслужил… Но видишь, дурак, перетянул время. В вену сам иглой не попаду!

Грохотало вокруг хорошо, как полагается. Машину так окутало дымом, что вообще ничего было не разглядеть, но, когда он сделал мне укол, грохот весь уплыл на задний план, а разрастающиеся клубы дыма вокруг показались объемной абстрактной картиной, сотканной из черного и белого зыбкого материала. Перебрал завуч немного с дозой, пришлось ему потерпеть, подождать, пока я приду в себя и обрету хоть какую-то адекватность.

— Полковник… — Он осторожно гладил меня по щекам мокрыми руками. — Полковник… Егор Кузьмич!

— Что?

Я открыл глаза и, наверное, слишком нахально и глупо на него посмотрел. Во всяком случае лицо склоняющегося надо мной завуча скривилось так, будто он хлебнул уксуса.

— Да вроде отстрелялись… — сказал он. — Вы можете вести машину?

— Не отстрелялись, — отрезал я и сел прямо. — Скорее всего, только закончили первый цикл… Сейчас будет второй… А вести могу! Сам-то как, не умеешь, что ли?

— Нет, не умею! Второй скоро будет?

— А когда кончили?

— Да минут десять, наверное.

— Ну, значит, минут двадцать еще у нас есть. — Джип уже бултыхался по выбоинам, баранка скользила в ладонях. — Если по развалинам огонь не ведут, то все нормально будет.

— А если ведут?

— А если ведут, то мы с тобой, завуч, имеем шанс погибнуть смертью храбрых.

На этот раз он промолчал, сжав губы, и вскоре мы увидели на холме развалины барской усадьбы. Руины, которые после разгрома детской колонии в восемнадцатом году так ни разу и не привлекли к себе человеческого внимания, если, конечно, за внимание не считать учебные стрельбы.

Усадьба сохранилась на редкость хорошо, кое-где виднелись остатки скульптуры. У дверного провала над большим каскадом осыпавшихся черных ступеней сохранился даже каменный лев: небольшой, круглый, серый, с наполовину отбитой головой, он будто готов был прыгнуть на любого, кто пожелает войти. Сохранилась, к моему удивлению, даже кровля, хотя все четыре угловых башни, конечно, рассыпались, и на их месте, будто неровные гнилые зубы, торчали бесформенные обломки. Ни одного стекла в проемах, ничего похожего на ткань занавесей, почти никакой позолоты — ее скорее можно было представить, чем увидеть, — зато в больших оконных провалах неплохо просматривались лестничные пролеты и уцелевшие внутренние галереи. Приглядевшись, я даже увидел в одном из окон второго этажа что-то похожее на разгромленные книжные стеллажи.

— Послушайте! — попросил Валентин Сергеевич, когда машина наконец забуксовала в грязи и я выключил мотор. — Что это за звук?.. Будто шмель гудит. Глупости, какой шмель… Осень же!

— Это танки, — сказал я, пытаясь по далекому гулу определить марку бронетехники. — Не пойму только, какие…

— Танки?

Я вышел из машины и посмотрел вверх, прямо в черный пролом парадного входа.

— А чего вы хотите? — не оборачиваясь, бормотал я. Очень захотелось мне его покрепче напугать. — Учения проходят, стрельбы… Понятно, и танки!

Двадцать лет назад никаких танков здесь не было, для меня самого они были новостью, но зачем ему было об этом знать.

— А еще бывает учебное бомбометание!..

Он понял, что я издеваюсь, и дальше шел молча. Мы довольно быстро взобрались на холм. Валентин Сергеевич умудрился за время моего забытья съесть весь наш провиант, заботливо приготовленный старухой, — только водку пощадил, и теперь фляга болталась у меня на плече. Неприятное урчание в желудке напомнило мне, что уже вечер и пора обеда прошла. Как все-таки трудно больному нарушать строго соблюдаемый график!

Мы оба успели как следует промокнуть, пока поднимались. Легкий ветерок прохватывал до костей. И когда мои сапоги захрустели по битому кирпичу и какому-то щебню, голова уже кружилась. Если бы не остаточный эффект укола, я бы, наверное, сел прямо у входа, прислонился спиной к стене и тихо завыл — не всегда удается удержаться.

— Вы фонарик случайно не захватили? — проходя вперед по огромному полуразрушенному холлу и вдруг наткнувшись на одну из колонн, спросил, оборачиваясь, завуч. Страха в его глазах уже не было. — Стемнеет скоро.

Я отрицательно покачал головой. Все вокруг выглядело нежилым и серым. В толстых стенах — пробоины, за которыми все падал дождь, пол усыпан каменной крошкой. Где сухо, там пыль. Но лестница, ведущая в верхние этажи, почти не пострадала. Она изгибалась — грязная мраморная спираль — белела в льющемся из пробоин свете, и когда я поднял голову, то увидел, что верха у этой лестницы нет — он просто тонул в полутьме. Что-то поскрипывало, покачивалось вокруг, что-то шелестело, но все это было лишь отзвуком льющейся воды.

Без лишних разговоров мы обошли дом. Много времени на это не потребовалось. Конечно, если бы он не был так разрушен, пришлось бы довольно долго осматривать каждую комнатку, но с некоторых точек открывался вполне приличный обзор внутренней части здания: узкие коридоры, залы, куски кровли, свисающие через провалы в потолке, неприятно проседающие, насквозь прогнившие деревянные балки — полное запустение и промозглый полумрак. Единственное, что, может быть, украшало здание — это мраморные ступени, а также мраморные останки нескольких чудом сохранившихся фигур. Одна из них стояла в нише. У Аполлона, выполненного в полтора человеческих роста, не хватало только головы.

— Нужно возвращаться… — сказал завуч, откидывая ногой какой-то кирпич. — Ничего здесь нет! Пойдемте, пока совсем не стемнело. Того и гляди, шею здесь свернем!

— Ты уверен, что ничего? — спросил я.

— Уверен!

— А вот это?.. — Я провел пальцем по ближайшей стене и поднес его к ноздрям завуча. Валентин Сергеевич даже вздрогнул от неожиданности. Я давно заметил шевелящиеся в темноте полупрозрачные, такие знакомые тени, я давно заметил толстый слой остающейся после них слизи. Видел ли все это завуч и не хотел говорить? Не знаю, но, понюхав мой палец, он точно увидел.

Мы стояли друг против друга в сгущающейся темноте. Артобстрел прекратился. Далекое шмелиное гудение танков тоже затихло.

— Ерунда какая! — зло сказал Валентин Сергеевич. — Пойдемте, полковник… Видите же, мальчика в здании нет!

И, будто нарочно перечеркивая правоту его слов, совсем рядом, где-то под ногами, послышался тихий, но вполне различимый голос:

— Я здесь!.. Идите сюда… Только, пожалуйста, ставьте ноги осторожно…

— Где — здесь?.. Олег, это ты? — Завуч поворачивался на месте с таким видом, будто его укусил паук. — Олег?

— Внизу… — послышался тот же голос. — В подвале… Я упал и, кажется, сломал ногу. Когда идете по ковру, старайтесь сначала прощупать место ногой, а уж потом наступайте.

Отвинтив крышечку фляги, я сделал большой глоток и зачем-то поискал глазами вокруг. Но никакого ковра, конечно, не увидел.

IV

Очень далеко, на грани слышимости, заработали полевые орудия. Усадьбу редко использовали в качестве мишени — во-первых, берегли, а во-вторых, она официально числилась памятником архитектуры, подлежащим восстановлению, но я подумал почему-то, что именно сегодня по ней парадным образом шарахнут. В общем-то, я исходил из логики. Никаких ведь учений не планировали, иначе Игорь бы мне сказал, да и пропуск он бы не выписал. Значит, на полигон приехала какая-то комиссия. А для показухи и памятника архитектуры не жалко, только бы начальству пыль в глаза пустить.

Я подумал, что хорошо бы позвонить в штаб, сообщить, что так, мол, и так, в зоне обстрела люди. Тогда они прекратят и пришлют БТР. Мгновенно пришлют, через пять минут прикатит — только позвонить. Выскочат четверо с автоматами: руки за голову, лицом к стене… И таким образом все остаются живы. Раз уж мы отыскали мальчика, значит, и скрываться-то больше незачем.

Совсем уже стемнело, так что приходилось нащупывать ногой каждую следующую ступеньку. В одном месте я чуть было не свалился с лестницы, но ухватился за какой-то выступ и удержался. Я достал из кобуры свой смешной пластмассовый пистолет. Зачем? Трудно сказать — почувствовал что-то. Пистолет был неестественно легким для оружия, но наличие его в ладони немножко успокаивало. В проеме внешнего выхода хорошо были видны покалеченный мраморный лев и ведущие вниз ступени. Под ступенями, в самом низу, стоял наш джип.

— Нужно фары включить! — сказал я. — Во-первых, будет хоть какое-то освещение, а во-вторых, могут заметить.

— А вы думаете, лучше, чтобы заметили? Хотя, оно конечно, теперь что ж, мальчика нашли… Егор Кузьмич, — завуч с улыбкой покосился на пистолет в моей руке, — а вы не можете подогнать машину к самому входу? У ребенка сломана нога… И вообще, будет спокойнее! Семь часов, — сказал он, показывая на часы. — Хорошо бы к десяти быть дома.

Спускаясь к машине, я поскользнулся и все-таки упал. Какое-то время я лежал, прижимаясь лицом к ледяной ступени, и прислушивался. Судя по скрипу, завуч открыл люк, вероятно ведущий в подвал. Я с трудом приподнялся, кружилась голова. Завуч как-то глухо и странно вскрикнул, и опять все стихло. Я поискал вокруг себя в темноте, нашел оброненный пистолет, вложил в кобуру, но застегивать ее не стал.

— Валентин Сергеевич! — позвал я. — Валентин Сергеевич… Олег! Что случилось?

В ответ ни звука. Противный дождь, проникая за воротник, холодил мою спину. Спустившись с холма, я забрался в джип. Мотор завелся сразу, без проволочки — военная техника не подводит, и я тут же включил фары. У меня крепкие нервы. Просидев несколько лет на героине, я отвык чему бы то ни было удивляться, но тут даже я не выдержал: инстинктивно подался назад, так что голова уперлась в подголовник сиденья.

На верхней ступени, в разверзшейся черной пасти входа покачивалась безголовая белая фигура. В ярком свете фар она была видна особенно отчетливо. Левая рука мраморного Апполона неприятно и бессмысленно шарила по воздуху, тогда как в правой он сжимал что-то длинное и металлическое. Я снял джип с тормоза и дал задний ход. Колеса пробуксовывали в глине, летела грязь. Аполлон махнул своей железной палкой, потом опробовал оружие, с силой ударив им по ступени. Даже в ярком свете фар сверкнули высеченные железом длинные искры.

Ветровое стекло заливало дождем, и я включил «дворники». Безголовый Аполлон медленно, вразвалочку спускался по лестнице. Машина дрожала от напряжения, но с места так и не тронулась. Никак не могло колесо вырваться из глинистой лужи. Каменный монстр был в каких-то трех метрах от машины и уже заносил палку, когда машина наконец пошла. Но не назад, а вперед. Я выжал педаль газа, одновременно переключая скорость. Капот ударил в округлый каменный торс. Одна фара сразу разбилась. В черном воздухе метнулась белая каменная рука, и по бронированному стеклу чиркнул железный прут. Машина ударом опрокинула гиганта и, въехав на него, опять застряла. Безголовый возился под кузовом, и меня подбрасывало, как на палубе легкого катера во время шторма.

В скачущем свете уцелевшей фары я уловил еще какое-то движение на верху лестницы. Мне показалось, что там стоят двое. Двое в синей форме — женщина и мужчина. Женщина склонялась к мраморному льву. Мне даже показалось, что на лацкане у нее что-то блеснуло золотом.

«А чего ты испугался-то, Егор Кузьмич? — спросил я себя. — Мужчина при оружии — и задергался, как баба… Старуха твоя и та крепче!»

Распахнув дверцу, я соскользнул из джипа на камни, одновременно выхватывая из кобуры пистолет. Особенно я не целился, просто навел ствол на копошащееся под машиной бело-черное каменное крошево и сильно надавил на пластмассовый спуск. Звука выстрела я не услышал. Струя из пистолета бесшумно ударила в цель, и неприятное шевеление прекратилось: ни вздоха, ни шороха. От этого я испытал, надо сказать, немалое удовлетворение. Оружие оказалось вполне действенным.

Второй выстрел я произвел навскидку и поразил прыгнувшего с середины лестницы каменного льва, рефлекторно попав ему в брюхо. Он упал, кажется, с высоты не менее метра и, с хрустом разбившись на куски, покатился под машину.

— Гадина… Гадина… — завопил в ту же минуту истерический детский голос. — Убью!

— Не надо его убивать! — сказал другой детский голос.

— Почему! Он Левика грохнул…

— Сказал, не надо… Давай иначе сделаем…

Отирая с лица противную холодную воду, я поднял голову. Было совершенно неясно, откуда звучали эти голоса, перешедшие вдруг на сдавленный шепот. Парочки у входа видно не было.

V

Забравшись в джип, я развернул машину и, обогнув холм, на котором высилась усадьба, нашел-таки, как на него въехать. Еще при свете я отметил большую пробоину в стене и теперь прикидывал, сможет ли в нее пройти машина. По деревне опять били ракетами. Гул стоял такой, что даже шума собственного мотора не было слышно. За спиной моей ежеминутно вспыхивало, и наплывающий дым, разогревая воздух вокруг, делал его все темнее и темнее.

После долгих усилий мне удалось втащить машину на холм и сквозь пробоину прорваться внутрь здания. Только посыпались какие-то кирпичи сверху, когда я въезжал. Все равно за грохотом взрывов ничего слышно не было.

Свет фары уперся в высокую выщербленную стену. Я почувствовал усталость, но не более. Я был почти счастлив. Отвинтив крышечку фляги, сделал еще пару глотков водки. Спасибо старухе — знает моя бабка, что солдату в ответственный момент нужнее всего. Какой, к черту, морфий?! Без «белой» вот не повоюешь, а без морфия разве только подохнешь от боли.

Выходить из машины не хотелось. В конусе света моей фары клубами плавал дым — он проникал через пробоины — и в этом дыму что-то копошилось, что-то такое, что невозможно было поймать взглядом и осмыслить. Я проверил свое смешное оружие. На бой с каменными монстрами ушла, оказывается, половина обоймы: воды в пистолете осталось от силы на еще один такой же бой. Подав джип немного назад, я осветил пол. Действительно, скрип, услышанный мною снаружи, был скрипом открываемого люка. Теперь хорошо можно было разглядеть откинутую крышку: обитая ржавым железом, она чуть приподнималась на осколках кирпичей. Из люка торчала женская голова. Я сначала даже не понял, что это такое, и только когда появилась рука и девушка высунулась почти по пояс, ясно увидел золотой самолетик на лацкане стюардессы.

«Что-то такое уже было… Что-то, связанное с самолетом… — соображал я. — Конечно… Они приходили ночью: капитан корабля — кажется, его звали Герман — и вот эта самая… Это было перед тем, как меня пытались задушить!..»

Неожиданно стало тихо. Только шорох осыпающихся стен и падающей вдалеке земли. Белая ручка стюардессы сделала приглашающий жест.

Откашлявшись, я как мог громко, но без крика сказал:

— А Герман здесь? Я хочу поговорить с Германом.

Пилотка стюардессы исчезла в люке, и на ее месте тут же возникла мужская фуражка.

— Ну! Я Герман… — сказал детский голос. — Выходите… Мы вам ничего не сделаем!..

— А где Валентин Сергеевич? — спросил я, даже и не думая открывать дверцу моего бронированного джипа.

— Спит, — сказал детский голос. И странная фигура, выкарабкавшись из люка, неуверенно заковыляла в свете фары.

— Почему спит? — удивился я.

— А он устал… И заснул… Мертвые и те спят, когда устанут, а вы хотите, чтобы живые не спали.

Сквозь ветровое стекло я хорошо разглядел это лицо. Оно было совсем близко — нас разделяли какие-то полметра. Полупрозрачное, со следами ожогов, лицо это было без глаз и без рта, только колыхались вместо губ серые полосочки дыма.

— Вы не Герман! — сказал я.

— Конечно нет… — согласился призрак. — Выходите, пожалуйста. Если вы выйдете, всем будет только лучше.

— А где Герман?

— Он в другом месте… — Его рука сделала какой-то нелепый жест. — Там… Туда уходит большинство… Понимаете, — детский голос был немного смущен, — он ведь умер. А мертвые чаще уходят, чем остаются.

— Куда уходят?

— Мы не знаем точно… Никто этого не знает…

— А откуда форма?

— Взяли… Самолет упал на нашей территории… Все, что на нашей территории, принадлежит нам!

Он хотел сказать что-то еще, но его перебил другой — нахальный, кажется, девичий голос:

— Да что ты с ним разговариваешь… Нечего с ним разговаривать… Бери его…

— Извините! — сказал пилот-муляж, и его странное лицо отплыло куда-то назад, в темноту. — Извините!..

Ощутив на своих руках какое-то жжение, я попытался оторвать их от руля, но не смог. Через ветровое стекло в кабину медленно вползали стеклянистые наросты, они совершенно бесшумно обволакивали мои пальцы. Сопротивляться было совершенно бесполезно. Один из наростов прополз по моему рукаву, по груди и неторопливо обернулся вокруг горла. Он был теплый. Теряя сознание, я услышал, как снаружи приближается гул мотора, но это не был двигатель спасительного БТР — скорее, это был шум движка милицейской «канарейки».

VI

Наверное, я сопротивлялся — не помню, но глубокие царапины на собственных руках и большой синяк на лодыжке красноречиво указывали на то, что в бессознательном состоянии я не был пассивен. При свете маленькой коптилки, стоящей рядом, я рассмотрел свои руки. Потом полез в кобуру — удивительно, но пистолет на месте. Вероятно, если бы не героин в моей крови, то скорее всего, меня бы убили. Я сидел на холодном каменном полу, прислонившись спиной к стене. И, что удивительно, я, кажется, улыбался в эту минуту. Валентин Сергеевич оказался рядом. Он лежал на боку и спал, посапывая и сладко жмурясь во сне. Подняв голову, я увидел крышку люка, ведущего в подвал. Фара моей машины все еще светила, и закрытая крышка была окантована белым четырехугольником светящейся щели.

— А чего вы улыбаетесь? — спросил рядом голос Олега.

— А что, нельзя? — Я повернулся и увидел нашего мальчика, как и я, сидящего у стены.

— Почему? Можно… Но только я не понимаю, что вас радует? — У него были такие взрослые интонации, что стало грустно. — Дурак я, — сказал Олег и поправил палочкой фитилек в коптилке. — Зачем я с ними пошел? Вы знаете, у нас в городе такого нет… — Ему явно было необходимо выговориться, и я не перебивал. — У нас нет беспризорников, понимаете? — Я кивнул. — Все нормально охвачены школами… А здесь, честное слово, беспредел какой-то. Ну скажите, что я им сделал?

Разглядывая пространство над собой, я пытался найти ту дырку, в которую провалился мальчик, неосторожно наступив на ковер, и через какое-то время нашел. Дырка была тщательно закамуфлирована.

— Выбираться нам с тобой отсюда надо, Олег! — сказал я и полез в карман за документами. — Идти можешь?

— Как же! Выбираться! — вздохнул он. — Так они нас и выпустили. Да и с полигона без их помощи через охрану не проскочить — часовые расстреляют.

— Не расстреляют! — сказал я и, положив пропуска на пол рядом с коптилкой, по очереди разгладил их рукой. — Вроде ты говорил, у тебя нога сломана?

— Нет! — сказал Олег. — Я преувеличил… От страха. Простое растяжение. Если на кого-то опереться, вполне до машины доползу! Хоть бы один лепесток сохранился, — опять вздохнул он. — Я бы их хотя бы видел. А то они нас видят, а мы их нет. Понимаете?

— А телефона здесь нет случайно? — спросил я.

В мигающем свете коптилки, явно сделанной руками мальчика, документ, казалось, стирался на глазах. Я хотел схватить пропуска, сунуть их в карман, но Олег меня остановил.

— Не стоит… Считайте, их уже нет… Вон, отчет отца — видели, как они его изуродовали… То же самое!

Тщательно выписанные имена в пропусках смялись, расплылись, потом поблекли, и через мгновение на их месте выступили какие-то бессмысленные грязные каракули. Печати тоже растаяли, но на их месте вообще ничего не возникло.

— А телефон есть… — сказал Олег. — Наверху в библиотеке. Кажется, он работает. Я хотел матери позвонить. Вроде работает. Я пробовал. Гудит…

Валентин Сергеевич, пытаясь во сне принять позу поудобнее, шумно вздохнул и перевернулся. При этом он ударился затылком о стену, застонал, но глаз не открыл.

— И как ты думаешь, долго он будет спать? — спросил я, вставая, и, вытянув руки, попробовал крышку люка. Крышка подалась, и я не стал нажимать.

— Пока держат палец на сонной артерии, он и спит… Вы совсем, что ли, ничего не понимаете? Они же тут, вокруг нас. Просто мы их не видим… Все очень просто: его придушивают, он и спит. Но, по-моему, пусть уж лучше спит. Он, кажется, трус. А трус нам сейчас ни к чему.

— Трус нам ни к чему, — согласился я, приподнимая-таки крышку и выглядывая.

Фара джипа слепила. Мотор работал. Нужно было только выбраться наверх, сесть за руль и бежать. Но один уходить я не хотел, а тащить на себе мальчика с растянутой ногой и его трусливого спящего завуча показалось достаточно абсурдным. Остановят, не доползем. Кроме того, при ярком свете фары я разглядел, что пол на всем пространстве от машины и до люка неприятно блестит, покрытый слизью.

— А что это за слизняки? — спросил я, опуская крышку.

Олег снова поправил фитилек в своей коптилке.

— Это не слизняки… — сказал он. — Это они так выглядят, когда их не видно. Свет преломляется… У нас в городе тоже такое бывает: когда собирается на площади по какому-нибудь случаю толпа, она тоже на большой такой студень похожа. Вы Германа видели?

— Летчика?

— Ну! Только он не летчик… И стюардесса — не стюардесса… И милиционер тоже не настоящий… Это похоже на крепов, но это не крепы. Они берут кожу, одежду, влезают в нее и заставляют двигаться. Одежда-то материальная, ее и видно всем. Только одному с таким макетом не управиться, и, например, этот Герман состоит из троих. Я видел — очень смешно, один сидит на плечах другого и на голове у него фуражка, а еще один ползет рядом на четвереньках и переставляет ботинки. Милиционер такой же… Липовый!

Нужно было что-то делать. Прошло довольно много времени: по ощущению ночь уже миновала, и должно было светать. В джипе кончился бензин, и мотор заглох. Перевернув Валентина Сергеевича на спину, я взял его руку с часами, глянул на циферблат и понял, что утро уже никогда не настанет. Секундная стрелка в свете коптилки отчетливо двигалась в обратном направлении.

VII

Танковая колонна прошла где-то совсем рядом. Так близко, что пол, на котором я сидел, приятно дрожал, когда танки шли мимо — но чем они могли нам помочь?

«Если время идет вспять, — подумал я, — то, вполне вероятно, эта танковая колонна вообще из минувшей ночи… Но если она из минувшей ночи, то мы должны были пройти сквозь день…»

Я лежал на спине и размышлял, пока не запутался во всех этих соображениях, потом, кажется, задремал.

Проснулся я от возбужденного голоса Олега. Мальчик ругался, но ругался весело и требовал у какого-то Сереги, чтобы тот принес цветок сверху, из оранжереи. Я открыл глаза и присел у стены. Боль скапливалась в теле жгучей водой, и я попробовал о ней не думать. Завуч сидел напротив, потирая глаза — он, кажется, ничего не понимал. Лампадка погасла, но пространство подвала было освещено.

— Ну что, принесешь? — спросил Олег, непонятно к кому обращаясь, потом добавил. — А если так, плюнь на это! Конечно, естественно, скоты… Но ты-то не скот! — Потом он повернулся ко мне и сказал: — Нужно немножко подождать. Там наверху есть несколько цветов. Они их выращивают, как и у нас в городе. Может быть, мы сможем видеть!

Светила вовсе не фара моего джипа — светила фара милицейской машины. Она стояла рядом с джипом — вероятно, вкатила в здание через тот же провал. Высунувшись из люка, я попробовал ее разглядеть, но фара била в глаза, и это оказалось почти невозможно. Слизи на полу не видно. Завуч проснулся, слизи нет — из этого можно было сделать вывод, что нас оставили в покое.

— Пошли! — сказал я тихо. — Валентин Сергеевич, я попробую добежать до машины и подам ее вперед, а вы помогите мальчику!

— Хорошо… Хорошо… — глухо отозвался завуч.

Выбравшись из люка, я несколько секунд постоял на месте, потом, рассчитав бросок, кинулся к машине. Конечно, они меня заметили. Щелкнул о стену брошенный камень, другой камень ударил между лопатками.

«Джип бесполезен… — пронеслось в голове. — Нужно попробовать эту „канарейку“».

Но дверца милицейской машины была плотно закрыта. Мигалка на крыше с легким шорохом шевелилась, внутри стеклянного стаканчика поблескивали огоньки. Я обернулся. При помощи завуча Олег выбрался из люка, Валентин Сергеевич последовал за ним. Еще один камень звонко ударил в кузов машины рядом со мной. И тут же что-то заскрипело над головой, покатилось, и к носкам моих сапог упал белый цветок. Я смотрел на него, ничего не понимая, нагнулся, протянул руку…

— Понюхайте! — крикнул Олег. Кажется, камень попал ему в лицо. — Ну же!..

Это был белый тюльпан, свежий, вероятно только что вырванный из кадки. Я поднес цветок к ноздрям и вдохнул островатый аромат.

То, что я увидел в следующее мгновение, легко, как укол наркотика, начисто избавило меня от боли. Я зажмурился — столько вдруг оказалось кругом света. Наверное, в эту минуту я выглядел страшно глупо: толстый человек при погонах хватается за ручку милицейской машины, — потому что вокруг раздался смех. Смеялось одновременно не меньше двадцати голосов, потом к ним прибавилось, наверное, еще столько же. Я стоял все там же, в первом этаже усадьбы, но больше не видел жутких проломов в стенах. Отделанные голубым и черным шелком, стены эти уходили вверх, туда, где сверкали позолотой узорные перильца галереи. Мраморную лестницу украшали перила со сверкающими шарами. В шарах отражалось множество хрустальных люстр, покачивающихся на цепях. Пол под ногами покрывал толстый кроваво-красный ковер, он был однотонный, без рисунка, только окаймлен по краям черной широкой полосой.

Еще один камушек лениво щелкнул по кузову машины. Я глянул внутрь. За рулем сидел пацан — совсем маленький мальчишка, одетый в какой-то невероятный клетчатый пиджак и клетчатую кепку. Он показал мне язык и вдруг обеими руками ударил по клаксону. Звук получился истошный, длинный. Мальчуган подпрыгивал на сиденье, и из-под пиджака проглядывало голое детское тело.

— Цветок!

Я увидел умоляющие глаза Олега, лежащего на ковре рядом с люком, понял, что мальчик тоже хочет сейчас же все это увидеть, разжал пальцы и кинул ему цветок. Тюльпан упал в метре от Олега, он вытянулся, кинулся к цветку, но схватить не успел. Маленькая нога в черном начищенном ботинке наступила на тюльпан раньше. Я понял, что видел он в этот момент: он видел, как вокруг бутона сомкнулась мерзкая прозрачная медуза.

— Дайте ему понюхать! — попросил я.

— Ему? — Обладателю начищенных ботинок и черного глаженого фрака, из-под которого неряшливо торчала какая-то серая рубаха, было никак не больше двенадцати. — А зачем ему? — Он пригладил узкой костяной расческой такие же блестящие набрильянтиненные волосы. Губы его были ярко накрашены, а передних зубов явно не хватало. — Он уже свое отнюхал… Мне так кажется!

Я вытащил игрушечный пистолет.

— Убери ногу! — потребовал я.

Опять щелкнуло по металлу. Только теперь я заметил, что вовсе это никакие не камни. Возле стены, метрах в трех от машины, стоял шикарный, накрытый белой скатертью стол. За столом сидели несколько мальчиков. Они брали из большого блюда крупные зрелые персики и, когда от персика оставалась одна косточка, с большим удовольствием выплевывали ее или в мою сторону, или в сторону люка.

— А вот это не надо, дядя! — сказал мальчик, одетый во фрак, и поднял ногу.

Олег схватил цветок, поднес к ноздрям, вдохнул, и по его лицу расплылась блаженная улыбка. Теперь он тоже обрел способность видеть невидимое.

— Хорошо! — сказал фрачный ребенок. — Пусть так, но этому не давать!.. — Грязный палец ткнул в голову Валентина Сергеевича, показавшуюся из люка. — Вы гости. Он — нет. И дайте-ка сюда оружие. Остановимся на этом!

С перилец галереи свешивались еще, наверное, человек сорок детей: они строили рожи, делали «нос», плевали вниз. Олег поднялся и, прихрамывая, пошел к мраморной лестнице, ведущей наверх.

— Спасибо, Сережа! — сказал он, отряхиваясь. — Честное слово, я не ожидал…

— А чего? — На лестнице стоял еще один мальчик, оборванец в дырявой тельняшке, лицо его так и светилось от радости. — А чего тут такого?!

VIII

Из двух предложенных условий я принял одно. Я позволил дико озирающемуся и дрожащему от ужаса Валентину Сергеевичу спуститься назад, в подвал, и опустить крышку. Пистолет же я не отдал. Сунул его назад в кобуру, а кобуру демонстративно застегнул. Но это всех удовлетворило.

Осторожно ступая по ковру — где-то под ним должна была находиться ловушка, — потом взбираясь по лестнице на второй этаж, я, как старый болван, все шире и шире разевал рот от удивления. Отстроились, надо сказать, пацаны — кто хочешь позавидует. Знал бы двадцать лет назад, когда руководил здесь стрельбами, снес бы к ядрене фене этот домик под самый фундамент, чтобы не баловались. Благо, не знал.

Что горело в этих огромных люстрах — непонятно, по крайней мере, не свечи — слишком ярко для свечей, но и на электричество что-то не очень похоже. Глядя с лестницы на покачивающиеся светильники, я чуть не ослеп. Будто груда алмазов под мощным прожектором. Назначение половины предметов, которыми было уставлено здание, неясно: странные стулья на двух крутящихся ножках, несоразмерные какие-то столы, гамаки на штангах, свисающие с потолков, шторы всех оттенков, старинные мягкие кресла, какие-то телевизоры, какие-то торчащие из стен усики с маленькими шариками на концах, и повсюду — грязные тарелки, по полу разбросана мятая одежда. В одном месте на стене я увидел большую чернокрасную мишень, утыканную попорченным столовым серебром, а ниже — боевой арбалет, на котором остались чернильные отпечатки детских пальцев.

— Прошу! — распахивая высоченные двустворчатые двери, объявил фрачный подросток и сам прошествовал вперед.

— Хорошо живете, ребята! — оценил я, рассматривая большую комнату, обставленную, в отличие от остальных помещений, почти строго под восемнадцатый век.

— Хорошо! — довольно согласился фрачный мальчик и плюхнулся в огромное кресло. — Вам, стало быть, нравится у нас? — Он испытующе глянул на меня. — Надеюсь, вы не очень огорчитесь, если вам придется провести остаток жизни в этих прекрасных стенах.

— А если огорчимся? — спросил я.

— Тогда остаток будет совсем маленьким. Мы вас не выпустим. Вы опасны. Вы должны это уяснить. Мы, детская колония имени барона Александра Урбицкого, не хотим рисковать своим существованием.

— Не садитесь на эту мебель и смотрите, куда наступаете… — прошептал мне Олег в самое ухо. — Все это — липа! Все это для живых пустое место… Дырка в ковре.

Телефон стоял на полу. Он был пыльный и очень старый на вид. К стене от него тянулся провод. Опасаясь привлечь внимание, я глянул на него только раз.

Конечно, слышал я об этой колонии — старая байка, но почему-то во всех деталях она всплыла в мозгу только теперь. Вспомнилось, как мы шутили во время стрельб — черный солдатский юмор:

«Постреляем младенчиков? Постреляем… Картечки бы для младенчиков, ракетой не попасть…»

Усадьба официально была подарена детскому приюту Александром Урбицким, известным московским заводчиком и ярым контрреволюционером (впоследствии расстрелянным в застенках Чека), еще в конце шестнадцатого, но заселение произошло лишь два года спустя. Сюда в июле восемнадцатого года свезли детей погибших русских офицеров. В основном это были офицеры царской армии, и революции их дети не очень-то нравились.

Разыгравшаяся в этих стенах трагедия была кровава и ужасна. По доносу местных завистливых мужичков в колонию прибыл спецотряд ВЧК, отряд, укомплектованный главным образом рабочими парнями, старшему из которых было не больше девятнадцати лет.

Как разворачивались события в деталях — неизвестно, однако известно, что зверская попытка перебить офицерских сынков и дочек окончилась взаимной резней. Из молодых чекистов вернулись только двое, из четырехсот колонистов в живых не осталось ни одного.

— Присаживайтесь! — Фрачный мальчик, закинув на край стола свои сверкающие штиблеты, сделал широкий жест рукой.

Я как следует огляделся. Дети, в большинстве своем разряженные, как клоуны, постепенно просачивались в комнату. Дети офицеров и дети-чекисты — все вместе. Я еще подумал, разглядывая коричневую кобуру на поясе одного такого безусого голубоглазого парня, может ли мне повредить проржавевший наган в руке покойника? Выбрав стул похуже, почти черный, с провалившимся прогнутым сиденьем — в отличие от остальной мебели, он вызывал хоть какое-то доверие, — я покрутил им в воздухе и, убедившись, что мебель хоть и трухлявая, но настоящая, поставил его поближе к телефону и присел. Олег остался стоять, он только подвинулся ко мне и взялся рукой за спинку стула.

— Обманут! — сказал он мне на ухо. — Они меня сначала хорошо приняли… Сейчас издеваться будут… Вы ничего не ешьте и не пейте… Это для смеху только еда!

— Значит, вы нас не выпустите? — спросил я, обращаясь к фрачному мальчику. По всей видимости, он здесь и заправлял.

— Нет, не выпустим… — Мальчик поднял руку над головой, щелкнул пальцами и скомандовал: — Антонина, стол!

Через открытые двери, оттесняя любопытных колонистов частью назад, в коридор, частью внутрь комнаты, втянулся длинный обеденный стол, накрытый, как и внизу, белой крахмальной скатертью. Стол выглядел нелепо и был так уставлен тарелками, что при движении некоторые из них падали на пол. Разноцветные фрукты, над огромной фарфоровой супницей — аппетитное облачко, над каждой тарелочкой с бифштексом — такое же облачко поменьше, но даже ни намека на запах.

— Антонина, музыку! — Пальцы снова щелкнули в воздухе, и тягучие звуки клавесина покачнули портьеры на окнах.

Разница, наверное, была больше, скорее всего, минуты две-три — по крайней мере, я успел протянуть руку и под общий хохот испачкать пальцы, провалившиеся в румяное яблоко, — но мне показалось, что с того момента, как зазвучал клавесин, и до того, как в стену ударил первый снаряд, не прошло и двух секунд.

IX

Впечатление было такое, будто рушится кинотеатр: падают стены, провис и загорелся экран, а цветная проекция, искажаясь и временами исчезая, возобновляется все снова и снова, покрывая летящие обломки неестественным подвижным налетом. Облако пыли и гари заполнило помещение. Стол с яствами мигнул и восстановился. Он завис над большим проломом, который на глазах зарастал ковром; еще секунда — и пролома не стало, как не стало и дыры в стене. Я отметил это место, чтобы по ошибке не наступить туда и не провалиться. Бедный завуч! Каково было ему лежать в подвале и, ничего не понимая, слышать, как рушится над головой здание — это, конечно, в том случае, если его снова не усыпили, если какой-нибудь ехидный подросток не придавил грязным пальчиком его сонную артерию.

Воспользовавшись общим грохотом — а музыка, несмотря на обстрел, так и не смолкла, — Олег склонился к моему уху и зашептал:

— Я придумал, как нам выбраться… Нам нужна помощь… Я могу позвонить по междугородке в наш город… Мне кажется, они нам помогут.

— Чем же это они нам помогут? — удивился я.

— Придумают что-нибудь… — резонно возразил мальчик. — У них там целый город, умных людей хватает…

— Может, ты и прав. А что это за Антонина?

Олег наморщился, будто проглотил что-то кислое:

— Женщина! — сказал он. — Взрослая женщина… Воспитатель. Ее здесь изнасиловали семьдесят лет назад. Лучше с ней не связываться. Эти идиоты с их шуточками и то лучше…

— А где она, почему ее не видно? И почему они ей приказывают?

— Не знаю…

Рядом с фрачным мальчиком появились еще двое: подросток в кожанке и коричневой фуражке со звездочкой и долговязая барышня в широченном белом платье, вся обвешанная золотом и бриллиантами. Эта троица здесь явно главенствовала, и теперь под обстрелом они заворачивали настоящий пир. Появилось еще несколько столов. Визг, грохот и звон заглушали музыку и рев разрывающихся снарядов. Компания была совершенно неуправляема. Но через некоторое время веселье пошло на убыль. Обвалилось, наверное, не меньше половины стены. Дети завертели головами. На месте облома, закрывая звездное небо и горящую деревню вдали, натягивались шелковые обои.

Воспользовавшись моментом, я поднял руку, и все послушно стихли.

— Нужно что-то сделать! — сказал я громко. — Если ничего не делать, артиллерия разнесет ваше здание.

Блеснули злобой черные глаза. Наган выпрыгнул из кобуры, тонкая ручонка схватила нитку жемчуга и с силой дернула. На меня показывал грязный палец фрачного мальчика:

— Ты! — крикнул он. — Полковник! Ты виноват!

Дети с горящими глазами вскакивали из-за стола. Смыкаясь в жутковатую колышущуюся волну, они медленно подступали ко мне. По опыту я знал: если такие пальчики возьмут веревку или кусок дерева — им все равно что: кусок резины, пластика, шнурок от ботинка — и затянут на моем горле, то конец полковнику. Однажды такое уже случилось — дома, в кабинете, они пытались меня задушить. И ведь задушили бы, если бы не старуха.

Стоя за спинкой моего стула, Олег прошептал:

— Стреляйте!

Но стрелять не понадобилось. Музыка вдруг стихла, и в неожиданной тишине глубокий женский голос произнес:

— Хватит! Он, между прочим, прав… — Женщина говорила совсем тихо. Она стояла в распахнутых дверях — тоже почти девочка, лет двадцати двух на вид, бледненькая, волосы стянуты в пучок. Строгий черный костюм, некрасивая пыльная обувь на ногах — все говорило о том, что она так ни разу и не переоделась с тех пор — семьдесят лет не меняла своей внешности. — Пусть позвонит в часть своим друзьям. И пусть они прекратят обстрел. В противном случае нам всем придется переезжать в город. — Она обвела взглядом притихших детей. — Или, может, в город хотите?

Девица в белом скривила губы и швырнула свое ожерелье на стол, оно с легким треском рассыпалось по скатерти. Наган с неохотой вернулся в кобуру. На лицах большинства детей прочитывались неуверенность и смущение.

— А ты, Лида, между прочим, кажется, куда-то собиралась? — сказала Антонина, обращаясь к девице в платье. — Пойдешь?

— Пойду! — Ухватив за ухо ближайшего мальчишку, девица в платье что-то ему приказала и пинком отправила в открытую дверь. — Я все помню, — сказала она и сделала издевательский реверанс. — Я никогда не забываю о своих обязанностях.

Через минуту мальчишка вернулся. В вытянутой руке он держал пять крупных тюльпанов: три белых и два черных. «Жаль, что я не наткнулся на эту оранжерею раньше, когда мы осматривали дом, — соображал я. — Она должна быть где-то здесь, наверху». Еще двое мальцов притащили ворох тряпья и бросили на пол. Антонина в ожидании тихонечко постукивала туфлей.

— Кто со мной? — спросила девица.

Она скинула свои шикарные наряды, злобно раскидала драгоценности и, вытянув из кучи пыли знакомую синюю форму стюардессы, быстро переоделась. Антонина наклонилась, взяла пилотку и нахлобучила ей на голову. Плечи девочки просели, как от невероятной тяжести, — бедняжке было не под силу удержать на себе всю эту ношу. На лице ее появились темные пятна, как от заживающих ожогов, и черты его переменились. На синем лацкане блеснул золотой самолет.

— Звоните! — потребовала Антонина, обращаясь ко мне.

— Позвоню, позвоню… Ведь это вы лишитесь здания… А мы с Олегом, — я осторожно сжал руку мальчика, — можем лишиться жизни.

— Мы тоже можем лишиться жизни, — сказала Антонина. — Мы тоже в некотором смысле смертны. Звоните! — и она указала на телефон.

Ушло много времени, пока мне удалось дозвониться до Игоря: сначала просто не хотели соединять со штабом, потом заупрямилась телефонистка на коммутаторе. Еще один снаряд ударил в стену — благо, били мелким калибром. А двое псевдолетчиков были уже полностью укомплектованы. Стюардесса и Герман, с трудом передвигаясь, вышли и исчезли из виду. В руках стюардессы были знакомые цветы: три белых и два черных тюльпана.

X

«У мертвых и живых разные пути… — вспомнилась мне фраза, процитированная по телефону Аланом Марковичем в ответ на какое-то мое возражение. Кажется, я утверждал, что в части его рассказа отсутствовала логическая последовательность. — Ну, конечно, — соображал я, все крепче и крепче прижимая к уху телефонную трубку, она была металлической и холодной. — Не такие же цветы, а те же самые цветы… Герман и стюардесса отправились сейчас в прошлое поговорить с Анной. Мертвые передвигаются во времени иначе!»

— Егор Кузьмич, ты? — прорезавшись наконец, в трубке зашумел в мое ухо голос Игоря. — Что еще у тебя стряслось? Куда ты подевался? Я звонил твоей жене, хотел предупредить, что сегодня на полигон не стоит… Откуда ты звонишь?

— Игорек, ты меня извини, — сказал я спокойно. Опять посыпалась с потолка какая-то каменная труха, и поползли, затягиваясь над головой, дыры. — Но я не имел возможности связаться с Гердой. Понимаешь, Игорь, я как раз сейчас в центре твоего полигона.

— Опять люди в зоне обстрела, — вздохнул он, и я понял, что подобное ему не впервой. — Где именно?

— В усадьбе!… Слышишь… — Я отвел трубку от уха и дал ему послушать очередной взрыв. — Если можно, прекратите пока стрельбу. Сделайте паузу, а?

— Ну чего ты туда полез? — Все-таки он разозлился. — Что тебя туда понесло?

— Игорь, это хорошо, что понесло, — мягко осадил я его. — Очень хорошо. Я, между прочим, здесь не один, а с мальчиком.

— С каким мальчиком?

— С маленьким. — Зажав трубку, я спросил Олега: — Сколько тебе лет? — и он показал на пальцах. — С десятилетним мальчиком.

— И как же это он туда попал?

— Тебе лучше знать… Каким вообще путем на секретные объекты попадают дети? Как ты думаешь? Как ты думаешь, Игорь, если бы его здесь убило, кому бы от этого стало лучше? Так что уж постарайся, чтобы по усадьбе хотя бы палить перестали!

Обстрел прекратился минут через пятнадцать после того, как я повесил трубку. Вероятно, время действия цветка было весьма ограниченно. Я понял это потому, что роскошь вокруг, как и мертвые дети, становилась все прозрачнее и прозрачнее, голоса затихали.

— Вы меня видите? — склоняясь ко мне, спросила Антонина. — Возьмите, — она протянула мне цветок. — Понюхайте и держите его при себе.

Она присела рядом и смотрела на меня. Я понюхал цветок. Иллюзия уплотнилась. У Антонины были грустные темно-карие глаза, большие и, в общем-то, детские. Мне, честное слово, стало жаль эту девушку. Я услышал, как Олег отошел от моего стула, услышал, как волочится по полу телефонный провод, услышал, как защелкал диск, и, рассчитывая, что слух у мертвых устроен как-нибудь иначе, попытался эту несчастную Антонину отвлечь.

— Это вы подожгли самолет? — спросил я.

— Нет… Но он загорелся по нашей вине. Когда на узком пространстве слишком большое скопление мертвых, рано или поздно начинается пожар.

— Но вы воспользовались одеждой мертвых пилотов?

— И кожей! — Она все так же неподвижно смотрела на меня, только подперла голову рукой, я отчетливо уловил, как Олег прошептал в трубку:

— Алло! Алло! Станция?

Остальные дети продолжали свою возню, правда, теперь все это выглядело, как при замедленной съемке.

— Нас же не видно! — сказала она.

— А вы хотите, чтобы вас увидели?

— Да! Мы выращиваем цветы… Летом мы попробуем высадить эти цветы на газоны… И тогда…

— А зачем вы, вообще, напали на самолет?

Ее глаза вспыхнули, а губы разорвала хищная улыбка:

— Но вы же знаете, Егор Кузьмич, — впервые она назвала меня по имени, — в самолете находились крепы! Крепы — это же так опасно.

— Кому опасно, вам или живым?

— И нам и живым. Они не считаются ни с нашими законами, ни с вашими. Они вне закона, и с ними ничего нельзя сделать.

— Насколько я понял, вы только что отправили делегацию к Анне?

— Догадливый вы! — протянула Антонина. — Да… Нужно же хоть что-то выяснить… Мы хотим знать их планы. Если не относительно живых, то хотя бы относительно нас.

— Кто это — мы? — Я скептическим взглядом обвел помещение: некоторые дети уже спали, положив головы на стол, кто-то лениво пытался отбивать от стены мяч.

— Мы — это мертвые, — сказала Антонина. — И те, кто нами движет!.. — Она резко повернулась и крикнула: — Положи трубку!

Олег сидел в уголке на полу, что-то быстро и очень тихо говорил в телефон. Антонина поднялась, еще минута — и она бы вцепилась в мальчика. Детские лица поворачивались в нашу сторону.

— Стреляйте! — крикнул Олег и уже громко добавил в трубку: — Если вы ничего не можете сделать, попросите Эльвиру… Попросите, чтобы полосатый Тим… Иначе!..

Вытянув из кобуры пистолет, я, прежде чем выстрелить, успел засунуть в нее цветок. Есть правило: во время боя руки должны быть свободны. Воды в пистолете оставалось мало, и стрелял я прицельно, с малого расстояния, практически в упор.

Антонина успела уже дотянуться до горла Олега, когда одежда на ней от моего выстрела вспыхнула и задымилась. Я знал, что не причиню никому никакого вреда: я только хотел выставить всех из комнаты и забаррикадироваться. Тонкая водяная струя из моего пистолета черной полосой разрезала крахмальную скатерть, стол распался. Дети с шумом кинулись в двустворчатые двери, сминая друг друга. Двое, мальчик и девочка, подхватив за ноги поверженную, на вид безжизненную Антонину, вытащили ее из комнаты последней. Олег все так же сидел на полу с телефонной трубкой в руке.

— Ну как? — спросил я.

— Разъединило. Они ничем не могут нам…

— Как ты думаешь, они сквозь двери легко проходят?

Олег бросил железную телефонную трубку и поднялся на ноги.

— Не всегда. Но там внизу есть еще один мраморный болван. У вас в обойме что-нибудь осталось?

— Осталось, — вздохнул я. — Именно, что-нибудь. На полвыстрела! Знаешь, я не понимаю! Не понимаю, чего они хотят? Во всем этом нет никакой логики…

На мой истерический вопрос Олег ответил очень серьезно, глухим каким-то голосом и даже чересчур спокойно:

— Это игра, — сказал он. — Они же дети. Только враг настоящий.

Не нужно было прислушиваться, чтобы уловить знакомую тяжелую поступь. Очередной каменный болван, оживленный мертвецами, поднимался по лестнице.

XI

Через пролом хорошо было видно, как подъезжают танки и занимают круговую оборону. Зачем Игорю понадобилось это устраивать, для меня так и осталось загадкой; вероятно, он хотел для начальства, для какой-то очередной комиссии сымитировать освоение новых элементов учебной программы и тем самым скрыть подлинную причину вторжения в усадьбу. В темноте сверкали прожектора. Подкатил грузовик, и было видно, как из-под темного мокрого брезента выскакивают солдаты.

«Дурак! — усмехнулся я. — А еще военный… Они не смогут даже увидеть противника, не то что стрелять на поражение. Впрочем, Антонину, вероятнее всего, эта буффонада остановит. Не похоже, чтобы она стала стращать тупоголовых военных безголовыми мраморными болванами. Могут ведь не понять и с перепугу снесут на всякий случай все здание под самый фундамент».

Подкатил новенький бронированный джип. Из джипа вышел Игорь. Он поправил фуражку, втянул голову в плечи и быстрым шагом, в сопровождении тощенького адъютанта, направился к центральному входу.

— Интересно, что они подумают, когда найдут там милицейскую машину? — спросил Олег.

Тяжелые удары мраморного кулака в дверь прекратились. Еще минуту назад монстр готов был разбить наши головы, но с появлением танков утих.

— Там еще и ваша машина…

— Ничего они не подумают! — сказал я. — Они военные, им думать не положено. Они сперва посмотрят, а потом, скорее всего, взорвут, чтобы не смущала.

— Что, военные со всем непонятным так?..

— А что еще с ним, с непонятным, делать-то?.. — Мне стало весело. — Я, к твоему сведению, тоже военный. В отставку уходил, между прочим, в звании полковника.

В свете прожекторов и переносок солдаты быстро занимали дом. Приоткрыв дверь, я видел, как внизу, в первом этаже, мелькают их зеленые каски. Шум танковых двигателей приутих, но не смолк. Игорь поднялся по лестнице, посветил мне в лицо, потом посветил в лицо Олега и, заметив фигуру слева от двери, сказал:

— Это ж надо додуматься! Ну зачем… — Он был явно раздражен. — Зачем вы все сюда лезете?

Мраморный болван был однорукий, выщербленный, но зато, в отличие от предыдущего, имел голову. Пустые белые глазницы смотрели на меня в свете ручного фонарика.

— Ты зачем сюда залез? — спросил я у Олега издевательски назидательным тоном.

— Интересное место, — подыгрывая мне, отозвался мальчик.

— Да хватит вам ерничать! — оборвал Игорь. — Поехали! Через двадцать две минуты, — он сверился с ручными часами, — будет следующий обстрел. Извините, отменить не смогу. Комиссия у нас, знаете, из генштаба. А кстати, что это там за милицейская машина внизу? Ты что, Егор Кузьмич, милицию вызвал?

— Нет, — сказал я, послушно спускаясь за ним по лестнице. Я больше не нюхал цветка, и темнота вокруг стала медленно сгущаться. — Просто заехали пьяные милиционеры на полигон во время учений. Попал снаряд или ракета — не знаю уж что… Машина загорелась… Милиционеры, бедняги, погибли…

Игорь только крякнул, но тут влез дотошный тощий адъютант:

— Когда это произошло?

— Ну, не знаю… — Мы уже стояли внизу возле «канарейки». — Может, месяц, а может, год назад. Не на этих учениях! А вот и милиционер. — Я заглянул внутрь машины: там медленно всплывала над сиденьем мышиного цвета форма и покачивалась мятая фуражка. — Можешь познакомиться с призраком, если есть охота!

Но ответа я уже не получил. Фонарь в руке Игоря дрогнул, и он широко и натужно зевнул. С мягким шлепком адъютант упал на пол в кирпичную крошку. Вытянув из кобуры цветок, я вдохнул его острый аромат — иначе было бы не разглядеть остального.

Снаружи все еще гудели на холостом ходу моторы танков, а внутри, в здании, уже воцарилось полное спокойствие. Победа маленьких покойников над вооруженными силами была совершенно очевидна. Солдаты валялись на полу, как разбросанное обмундирование; на груди каждого из них сидели мальчик или девочка, и эти мальчик или девочка, облизывая шершавые губы, зажимали сонную артерию на горле крепко спящего воина.

— Мы не можем позволить вам уйти! — Антонина указала рукой на вновь распахнувшуюся крышку люка. — Давайте пока туда!

XII

Я хотел было уже опустить крышку люка над своей головой, как воздух красным пунктиром рассекла автоматная очередь. Пули с визгом рикошетили от стен, крошили камень. Еще одна очередь. Я посмотрел в щель. Один из солдат проснулся и в беспамятстве бил из автомата, а рядом с ним завязалась драка.

Я чуть не закричал от восторга, когда его рассмотрел. Это был Валька Самохин. Валька Самохин погиб в сорок первом здесь, под Москвой. Такой же, как и тогда, сорок лет назад, молодой и здоровый, он держал в одной руке одного беспризорника, в другой — другого и широко улыбался. В противоположном конце, почти у самого пролома, в который я вгонял машину, под грудой детских тел барахтался и метал огромные свои красные кулаки Серега Шмырь, погибший с Валькой тогда же, в сорок первом, — кажется, в одном бою.

Кто-то сильно надавил на крышку люка, и меня сшибло с ног. Падая, я выронил пистолет, который, оказывается, до сих пор сжимал в правой руке. Коптилка, к моему удивлению, продолжала гореть. Но и без нее я все прекрасно видел. Призраков не было. На полу сидел только Валентин Сергеевич. Он смотрел на меня и моргал, по щекам его текли слезы. Завуч поднял руки, и я увидел, что запястья его одеты в грубые деревянные колодки, скрепленные бечевкой.

— Освободите меня! — всхлипнул завуч. — Руки болят!..

Я очень хотел посмотреть, чем же завершится потасовка между моими боевыми друзьями и этой бешеной детворой, и пытался снова приподнять крышку люка, поэтому от колодок завуча освобождал Олег.

— Больно… Больно… — стонал тот.

— А разве ваш педагогический опыт ничего вам не подсказывает? — спрашивал мальчик, распутывая веревки.

— Что он мне должен подсказывать? — очумело вскинулся Валентин Сергеевич.

— А хотя бы то, что при детях плакать не следует!

Люк неожиданно распахнулся, и меня с такой силой двинули в лицо, что я снова упал, и в подвал, шумно дыша, один за другим ввалились два человека.

«Живы! — хотел было я сказать. — Ребята!..» — сказать — но тут же осекся, потому что вспомнил, что оба они, и Валька, и Серега, давно уже умерли, что передо мной вовсе не люди, а тени людей, те же самые призраки.

— Сучье племя! — сказал Валька и знакомо, исподлобья глянул на меня. — Всего искусали… — Он показал ободранную руку, выглядывающую из разорванного рукава. — Погоди, погоди… Егор?

Я кивнул. К горлу подступили слезы: я ведь даже обнять друзей не мог!

— Серега, это Егор?

— А ты что, умер уже? — безо всяких эмоций в голосе спросил Серега Шмырь.

— Да пока нет, — сказал я. — Но, наверное, скоро.

— Вот умрешь, тогда и поговорим.

И тут проклятый завуч забился в истерике. Он-то ведь не видел ничего, кроме коптилки и собственных колодок:

— Прекратите!… С кем вы там разговариваете? Прекратите… Вы сведете меня с ума… — вопил он.

— И это тоже не слишком педагогично! — сказал Олег и не очень вежливо попросил: — Вы не могли бы, Валентин Сергеевич, заткнуться, пока однополчане разговаривают?

Под гимнастеркой у Вальки были намотаны окровавленные мокрые бинты, и Серега, наверное, битый час аккуратно эти бинты менял. Он объяснил, что приходится существовать в таком виде: с теми же ранами, от которых погиб. Вот и молодость сохранили, но толку-то что — все искалеченные… Он рассказал, что и он, и Сергей вот уже сорок лет по доброй воле являются, как он выразился, призраками-хранителями. Каждый из них — а в столичной группе есть еще шестьдесят ветеранов — выбрал по одному молодому солдату и, оставаясь невидимым, опекает его, помогает, по возможности, избавляя от неприятностей. Он сказал, что, когда я умру — если, конечно, останусь здесь, — я тоже смогу включиться в работу. Дело хорошее, нужное, самое то для нас, ветеранов, хотя и других полезных дел в мире хватает.

— Да что ты ему объясняешь? — зло перебил Валька. — Пока не помрет, все равно так дураком и останется.

— А когда помру? — спросил я.

— А когда помрешь, там посмотрим… Когда помрешь, оно по-разному…

Как Игорь и обещал, спустя какое-то время обстрел возобновился. Снаряды ударили по зданию, и над подвалом загрохотало. Призракам, конечно, ничего не грозило. Но и мы с Олегом, и спящие солдаты могли погибнуть.

XIII

— Хватит рыдать, наконец! — сказал я жестко, не выдержав стонов и всхлипов завуча. — Нате, понюхайте! — И я ткнул ему под нос мятый цветок, вынутый из кобуры.

Взяв мой пистолет, Олег ушел куда-то в глубину подвала и вскоре вернулся. Мальчику удалось долить воды в пластмассовую обойму — пистолет в его руках был мокрым. Я достал пакетик с героином, и Олег пополнил боекомплект. Призраки-хранители минут за пятнадцать до этого исчезли, и мне стало немножко грустно.

— Можно попробовать пробиться, — сказал мальчик, вполне профессионально поднимая пистолет стволом вверх. — Только теперь стрелять буду я, у меня это лучше получится. У меня все-таки опыт имеется по обращению с таким оружием, практика большая.

Нанюхавшись моего цветка, Валентин Сергеевич явно прозрел, потому что глаза его тут же полезли из орбит и ошалело завращались.

— Что это? — спросил он шепотом. — Объясните мне, где это?

— Высунься и посмотри! — сказал Олег, помахивая пистолетом. — Еще не то увидишь, — и он показал стволом на закрытый люк. Затем, обращаясь ко мне, спросил: — Ну как, полковник? Будем пробиваться с боем?

— Будем! — кивнул я.

Снова началась канонада. Теперь снаряды ложились редко, но неизменно точно. Нас попросту могло завалить здесь обломками. В какой-то момент я услышал, как просыпаются солдаты, хотел крикнуть, но передумал: если маленькие покойники отпустили их, то пусть уходят. Сквозь пол доносился нервный голос разыскивающего нас Игоря, и я все время боялся, что он оступится, провалится в подвал, а тогда их снова усыпят. Потом я услышал топот сапог, удаляющийся рокот танковых двигателей — и все смолкло.

«Все-таки непрофессиональная у нас армия, — думал я. — Ничего не жалко, только бы перед комиссией покрасоваться.»

Глупый завуч вылез из люка первым и, оторопев от сверкания люстр, почему-то не поднялся на ноги, а пополз на четвереньках. Потом выбрался я и помог Олегу. Наверху нас сплошным кольцом окружили маленькие колонисты. Они хохотали, корчили нам рожицы, показывали «носы». Один даже спустил штанишки и выставил на всеобщее обозрение синюю попку.

— Дети! — умильно скривился Валентин Сергеевич и, сев на полу, повернулся ко мне. — Егор Кузьмич, а что, собственно, нам могут сделать дети? — и попросил как-то уж очень жалобно: — Поедемте домой, Егор Кузьмич, а то я тут совсем с ума сойду!

— Домой хотите? — выступая из толпы детей, ехидно полюбопытствовала Антонина.

— Хотим, хотим! — покивал завуч.

— Нет! — сказала она властно. — Идите назад. — Она вытянула руку, указывая на открытый люк. — Туда, в подвал! Мы наденем на вас колодки. На всех троих. Вы слишком опасны!

Повернувшись, я увидел, как пластмассовый пистолет выпал из разжавшихся пальцев Олега. Накинув на горло мальчика длинную веревку, его душили одновременно человек пять. В ту же минуту толпа расступилась и появились неуклюже строенные Герман и стюардесса.

— Ну что? — спросила Антонина. — Как там?

— Она ничего не помнит! — сказала девица, с наслаждением избавляясь от непосильной ноши — человеческой одежды. — Вроде бы она совершенно безопасна. Пока безопасна. А этого, — бывшая стюардесса показала на меня, — мы немножечко придушили… Но он героином, сволочь, плюется! — Она подошла ко мне вплотную и, глядя глаза в глаза, добавила: — Не плевался бы, насмерть бы задушили! — и протянула руку к моему горлу. Я попятился. — Ну, куда же ты, куда? — почти пропела она.

Продолжая пятиться, я уперся в стену — дальше отступать было некуда. В женской руке появилась какая-то палка — кажется, ручка от кресла; она стала медленно изгибаться, нацеливаясь на мое горло.

— Погоди… Сейчас! — шептала девица. — Это ведь совсем не больно. А там и познакомимся по-человечески, полковничек. Если ты, конечно, захочешь со мной знакомиться!

Фрачный мальчик, склонившись, сцепил свои руки на шее завуча. Завуч кряхтел, извивался, пытаясь вывернуться.

— Дети, вы не должны этого делать! — хрипел он. — Так нельзя…

Возникший откуда ни возьмись столб света, превосходящий по яркости даже люстры, ничуть меня не удивил. Я задыхался, и как иллюзорное, так и реальное пространство готовы были уже сомкнуться в головокружительный звездный мрак, как вдруг в белом луче что-то скользнуло, и от него отделился легкий силуэт. Меня тут же отпустили, я помассировал шею…

В центре толпы стояла наша Анна. Девочка была совершенно голой, кожа ее блестела, и по ней медленными белыми струйками стекала мыльная пена. Судя по выражению лица, она сама ничего не понимала. И тут Олег крикнул.

— Анна! Эльвира! — В голосе его прорывался восторг победы. — Тим!

Соскользнули из ниоткуда и ворвались в центр улюлюкающей толпы еще две фигуры: женщина в черном, с черными же, не имеющими белков глазами и черной веревкой через плечо, и коренастый парень в клетчатом костюме.

— Это крепы, полковник. Не бойтесь. Я их люблю! — крикнул Олег. — Они очень хорошие… Они самые лучшие из мертвых — самые живые!..

XIV

Не помню я подобной боли — ни в войну, после ранения, ни потом. Даже во время самых тяжелых приступов такого не было. Но, что любопытно: боль превзошла возможный предел, а вот сносил я ее на этот раз довольно стойко. Вероятно, человек, знающий, что через несколько часов ему предстоит умереть, смотрит на мир совершенно иначе, будто уже откуда-то оттуда. Я еще помогал выталкивать джип в пробоину; что-то говорил по поводу бензина — надо, мол, отлить себе из бака милицейской машины, объяснял даже, как пользоваться шлангом. Но вести машину я уже не мог, и за руль села Анна. Странная черная женщина и клетчатый мужичок остались в усадьбе; под грохот снарядов они, похоже, довольно лихо расправлялись с юными мертвецами. Завуч лежал на заднем сиденье в какой-то неестественной позе, лицом вниз, и все еще боялся пошевелиться.

— Возьмите! — Олег вложил в мою руку пластмассовый пистолет. — Это поможет!

Я сунул себе в рот теплый красный ствол, сдавил его зубами и нажал на курок. Не укол, конечно, но какое-то облегчение все-таки наступило. Машина наша уже перевалила за кольцевую дорогу и катила по темному городу.

— Сперва ребенка забросим! — сказал я. — А потом домой!..

Никто мне не ответил: Анна почему-то сосредоточенно смотрела на шоссе — в ее глазах отражался свет встречных фар, — а завуч только постанывал. Потом машина остановилась.

— Выходите, Валентин Сергеевич! — Анна неприязненно повела плечом.

Ни словом не возразив, завуч выбрался из машины, и мы поехали дальше. Не знаю, о чем я тогда думал, а может, и не думал вовсе — уж слишком хороша была боль.

— Егор Кузьмич, идти сможете? — спросила Анна, притормаживая у нашего подъезда.

— Но я же попросил — сначала мальчика! — пытался возразить я. В затылок будто дунуло теплым воздухом, и одновременно я ощутил прикосновение детской руки.

Олег не открывал дверцы, но стоял он уже снаружи и смотрел на меня сквозь стекло.

— До свидания! — сказал он. — Спасибо за все… Но домой мне пока нельзя, извините!

И взял под козырек, подбросив маленькую ладошку к стриженому виску.

Все-таки я не смог самостоятельно выйти из машины. С помощью Анны я наконец повернул свое непослушное тело, поставил его на ноги и потащился к подъезду. Краем глаза я заметил две детские фигурки: оживленно жестикулируя и, кажется, обсуждая наш бой, они удалялись по улице меж деревьев.

— Он что же, умер — Олег?.. — спросил я. Язык еле ворочался во рту.

— Умер! — сказала Анна. — Задушили его… Опоздали мы с Эльвирой. Но это же совсем не страшно… — Прислонив меня к внутренней стенке лифта, она уже закрывала дверь. — Вы ведь тоже скоро умрете.

«Когда? — хотел я спросить, но перенес этот вопрос немного вперед, в будущее. — Потом спрошу, успеется!..»

Оказывается, был еще вечер. Вечер того дня, когда я, выпросив машину и пропуска, отправился на полигон. Накрутили что-то нам с часами эти пионеры-мертвецы. Анна помогла мне добраться до комнаты, и я лег, даже не сняв сапоги — только портупею расстегнул.

— Вы бы прилегли, Егор Кузьмич, — сказала Анна, опускаясь рядом. — Вам будет легче сосредоточиться.

— А ты думаешь, нужно сосредоточиться?

— Да, нужно лечь на спину, положить руки вдоль тела…

— Глаза закрыть?

— Нет!

— А я почему-то думал, что, наоборот, надо будет расслабиться. Всегда хотел сделать это с закрытыми глазами…

— Почему?

— А знаешь, Аннушка, очень неприятная это работа — чужие глаза закрывать. Не хотелось бы никого обременять…

— Тише! — шепнула Анна. — Вам лучше теперь помолчать!

— Ты умирала? — спросил я. Каждое слово давалось с невероятными трудом, я словно бы задыхался от боли, но никакой боли вроде как бы и не было.

— Разве это важно?

— Не знаю… Просто хочется спросить совета у бывалого человека…

— Это я-то бывалый человек?.. Егор Кузьмич… Вы расслабьтесь. В стационаре это даже приятно. Сбрасываешь с себя все лишнее. Остается только самое необходимое…

— Самое необходимое — это, по-моему, очень скучно! — сказал я.

— Самое необходимое — это самое приятное! — Я чувствовал у себя на лбу ее нежную легкую руку. — Вообще, варварство! Такой большой город — и нет стационара.

— Так ведь и во всем мире нет! — возразил я. — Насколько я понимаю, единственный был в вашем городе, да и тот сгорел.

— Сгорел!

— Я так понял, ты и подожгла?

— Возможно. Этого я не помню…

— А все-таки мы дали им бой, — сказал я в неожиданном приступе благодушия. — Долго не очухаются!

— Вы помолчите лучше, — прервала меня Анна. — А то вы очень нервничаете… Это плохо… Молча легче…

— Думаешь, легче?

— Помолчите, Егор Кузьмич, прошу вас. Потерпите. Совсем немножко осталось.

Настало время задать наконец главный вопрос, и я спросил:

— Когда?

— Думаю, скоро! Думаю, еще минут двадцать… Двадцать пять… Больше не получится. Да вы и сами чувствуете, наверно.

— Чувствую! — подтвердил я и добавил: — Спасибо, ты мне здорово помогла!

По всему телу, от подметок сапог до головы, прошла горячая волна, будто в мою черепную коробку поддали кипятку, и он тут же остыл, свернувшись ледяным комком. Я не понял, что уже умер, но время дальше как бы разделилось на три потока. Я видел в зеркале лицо старухи, ее больные, несчастные глаза; я продолжал, глядя в потолок, что-то говорить Анне, она что-то мне отвечала, и вполне вразумительно; и одновременно я будто повис над собственным телом. Я видел, как это тело приподнялось на постели.

«Судорога, — отметил я. — Последняя!… Сейчас это произойдет… Но у всех это „сейчас“ когда-то наступает…»

Следующее ощущение было сладким, я почувствовал лицо Герды, ее губы, прижавшиеся к моей перепачканной вонючей гимнастерке, — все соединилось в этом нехитром чувстве, надолго вытеснив то, что касалось собственной памяти и движения.

XV

Я бежал из собственного дома, потому что больше не мог оставаться там ни минуты. Во-первых, горе старухи было просто непереносимо, а я никак не мог ей сказать, что цел, что все в порядке, что я нахожусь здесь, рядом, в этой же комнате, а во-вторых, мешало сильное желание лечь на кровать и совместить одно свое тело со другим своим телом, прямо какая-то лютая потребность, атавизм, что-то вроде ощущения голода при переполненном желудке.

— Будьте осторожны! — шепнула мне на прощание Анна. — С непривычки это тяжеловато…

Спускаясь в лифте, я зачем-то ощупал свое тело. Прекрасно все прощупывалось: можно было даже потереть между пальцами ткань гимнастерки, вот только при нажатии кнопки лифта палец прошел сквозь щиток и лифт двинулся не сразу. Почти ничего нового. Боли нет, легкость непривычная и какой-то шум в голове. Будто звучат одновременно где-то в отдалении сразу несколько голосов. Речь шла обо мне. Я услышал все, что в данный момент говорилось о моей персоне, понял это и не смог сдержать улыбки, выловив из какофонии голос завуча.

— Я, как учитель… Я, как гражданин, — говорил тот. — Товарищ лейтенант, я, как гражданин, повторюсь…

«Дурак», — подумал я.

— Повторите, будьте так любезны! — подавив зевок, отозвался кто-то посторонний — наверное, тот самый лейтенант.

— Значит, так, — сказал завуч. — Я могу дать показания по поводу…

Я улыбался, когда слушал весь этот бред. Наш Валентин Сергеевич, высадившись из джипа, отправился, оказывается, вовсе не домой, а прямиком в милицию, где, опасаясь, что о нем могут плохо подумать, ни о какой мистике не вспомнил, зато доложил, что ему доподлинно известно, что такой-то распространяет среди детей наркотики. И что наркотики эти находятся у данного лица дома, в стенном сейфе. Что в течение всей предыдущей ночи он, Валентин Сергеевич, был невольным свидетелем оргии в усадьбе на полигоне и что меры следует, по его мнению, принимать немедля.

— Нужно поехать, осмотреть там, на полигоне… — закончил он и подытожил: — Нужно арестовать Градова и полковника этого, Егора Кузьмича. Фамилии, извините, не знаю…

Оказывается, я легко мог заглянуть в будущее — тоже дело приятное. Я ясно увидел, что добился-таки своего уважаемый завуч: выписали ордер на мой арест, приехали и нашли покойника. Число-то в своем заявлении Валентин Сергеевич перепутал, не догадался, что ночь наша была чистая фикция — липовая ночь — и для живых она не в счет.

В результате следователь, желая оправдаться перед прокурором, которого в два часа ночи разбудил для получения ордера, закатал бедного Валентина Сергеевича в психиатрическую больницу. Отвезли его в Белые Столбы прямо из отделения, как говорится, без пересадки. А что до Алана Марковича, то о нем и вовсе позабыли.

Милицию на полигон Игорь, конечно, не пустил, и полуобгоревшее тело Олега солдаты нашли только через неделю.

С любопытством обследуя ближайшее будущее, как можно, например, осматривать незнакомый тебе парк аттракционов, я одновременно перемещался по городу. Город был тот же, привычный, только вот грязи стало значительно больше. А что удивительного! Ведь, убирая труп собаки или кошки, дворник не в состоянии убрать его тень, так что везде полно мертвых животных. Небо над головой как-то неестественно отливает фиолетовым. Звезды в нем белые, жгучие, неприятные.

— Егор! — услышал я совсем рядом знакомый голос и обернулся. — Ну вот ты и умер. Я знал, что ты умрешь! — Валька шел ко мне сквозь кусты, на ходу поправляя свои окровавленные бинты. — Пойдем, Егор. Пойдем, без нас все равно тебе здесь не разобраться. Ты молодец, — он поощрительно похлопал меня по плечу. — Молодец, что остался, а не ушел туда…

— Куда? — спросил я. — Разве можно было куда-то уйти?

XVI

Кривые стены, затесавшиеся между бетонных корпусов темный кирпич и гнилые бревна несуществующих построек, неприятные натеки, развалины пострадавших от военных бомбежек зданий… в некоторых местах они буквально висели в воздухе над землей, в черноте этой ночи, и можно было подняться по разломанной, никуда не ведущей лестнице, можно было постучать и войти.

В низком фиолетовом небе плавали темные рыбы аэростатов, то тут, то там посверкивали над головой вспышки снарядов. Летели искры из буржуек, несуществующие стекла были заклеены бумажными лентами, и руки закутанных по-военному женщин разливали кипяток, мало похожий на чай, но все же величаемый чаем. Таким был город, в который я попал. Часть призрачных квартир помимо чьей бы то ни было воли пространственно совпадала с квартирами, где жили живые, и мне было больно смотреть, как бледная, давно умершая молодая, красивая мать склоняется над своим спящим шестидесятилетним сыном и гладит его по головке, а он во сне поворачивается к ней лицом и, не просыпаясь, открывает глаза, чтобы ее увидеть. Мне постоянно приходилось делать над собою усилие и вспоминать, что я тоже умер.

— И много вас здесь? — спрашивал я, принимая налитую до краев граненую рюмку и глядя на Сергея.

— Да не так чтобы очень… — Он единым духом проглотил свою водку и хлопнул донышком о стол. — Знаешь, на что это похоже? — Мы сидели в маленькой комнатке образца сорок первого года, и меня не покидало ощущение, что на дворе снова сорок первый. — Это, в общем, дрянь все… Мы ведь все тут вроде привидения. Ну, знаешь, как это обычно в литературе: убьет граф кого-то, вот и бродит потом триста лет по замку, мучается и народ пугает… — Он опять налил; я ему не мешал и не перебивал его. — Вроде убивали в законе, по приказу, на войне… врага убивали! И почему мы теперь, как тот граф по замку, по своему городу ходим? Скажи — за что?

— Кто город держит? — спросил я после долгого молчания. — Солдаты?

— Нет… не только. Энкавэдэшников полно… их больше нас будет, сильно больше, но, сам понимаешь, какие тут отношения. А в общем, разные злодеи, уголовники тоже… Но, честное слово, хуже этих, из интерната, нет. — Он здорово захмелел, лицо его покрылось пятнами, из-под бинтов сочилась кровь. — Дети! — язвил он. — Цветы жизни… Это же беспредел какой-то — что они творят… Все по фигу! Управы на них нет!..

— А как же призраки-хранители молодых солдат? — осторожно спросил я.

— Конечно! — скривился Валентин. — Какие из нас хранители… Да, хочется! — Он так шарахнул кулаком по столу, что подпрыгнули рюмки, тарелки, бутылка чуть не упала. — Хочется, но чем я могу ему, солдату этому, помочь? Напугать могу — это запросто, а уберечь?.. Как? Что мы можем?..

Сосредоточившись, я снова поймал голоса. Обсуждали мои похороны. Потом сразу, почти без перехода, я услышал речь Игоря Максимова на моей могиле. И остро захотелось присутствовать там, увидеть, как все это проходит. Сколько раз пытался себе представить — и не мог!

— Иди… — сказал Валентин, очевидно, угадав мои мысли. — Пойди посмотри… Пойди к своей старухе… — Он пытался говорить не запинаясь, но у него это не очень выходило. — Знаешь, как я тебе завидую? Нет, не знаешь… — И он покрутил пальцем в воздухе. — Ты не знаешь…

XVII

В жизни не приводилось бить детей, а тут… С каким наслаждением я расшвырял компанию малолеток, глумящихся над моей собственной могилой. За одним из юных мертвецов я даже погнался и, поймав, заголил ему жопу и всыпал хорошего ремня. Только после этого я кинулся за машиной, в которую усадили мою старуху.

Анна приложила ладошку ко рту, то ли призывая меня к молчанию, то ли пытаясь скрыть неуместную при данных обстоятельствах улыбку. Я устроился рядом с Гердой Максимовной, погладил ее по волосам, и мне показалось, что моя старушка почти почувствовала это прикосновение.

Потом я словно в горячке метался по квартире, где за столом, желая помянуть меня хорошей выпивкой, собрались эти оставшиеся в живых скоты.

Мне вдруг стало не по себе, и я спрятался на кухне. Там хозяйничала Анна. Скрючившись на табуретке, я некоторое время посидел молча, потом спросил:

— У вас есть этот цветок?

— Нет, но можно и иначе. А пока потерпите, Егор Кузьмич. — Она выглянула в кухонную дверь. — Кстати, к вам пришли, принимайте гостей!

Я тоже выглянул и обомлел от радости. Комната была наполнена людьми. Между живыми сидели и стояли, наверное, с полтора десятка мертвецов. Это были мои покойные школьные друзья, мои фронтовые товарищи, было несколько приятелей по госпиталю, я улыбался и пожимал, пожимал руки. Мы пили за тем же столом — невидимые для живых — свою мертвую водку, и, в отличие от живых, мы праздновали, а не поминали. Праздновали нашу новую встречу.

Две вещи все же немного мешали мне радоваться: во-первых, бледное лицо Герды, которая меня не видела и не слышала, а во-вторых заупокойно-чванливые речи моих дружков — пенсионеров. В особенности Костя, сволота, хорохорился.

— Уходим… Уходим по одному! — говорил он, уже пьяненький и по обыкновению злобно напыщенный. — Кого пуля фашиста не убила, нищета сожрет! Теперь вот и Егор Кузьмич…

— Заткнись ты, Константин Афанасьевич! Тошно же… — резко обрубая его речь, выдавила сквозь зубы моя старуха.

Молодец, бабка! Я думал, не посмеет, гад, ответить. Но не тут-то было.

— Путаешь, путаешь, Герда Максимовна, я верно говорю. Ты там, — он ткнул пальцем в стену, в сторону запада, — не присутствовала, твоя кровь там не лилась… Ты друзей не теряла!..

— Заткнись! — говорит моя Герда и, чувствую, заплачет ведь сейчас, задохнется от боли. — Костя! Уйди!

Живые — ноль внимания, будто и не случилось ничего, но мертвых это возмутило. Смотрю, лица мрачнеют и шепоток между ними:

— Сам-то он проливал?! Штаны в штабе он протирал, пять пар протер… Сука! Умри только, я тебе такую кровь устрою!.. — и возле носа пьяного Кости помаячил огромный невидимый кулак. — Умри только!

— Ты что, меня гонишь? Фронтового друга Егора гонишь?! — ничего не понимая, продолжал тот. — Да кто ты такая, чтобы на фронтовую дружбу руку подымать? Ты — баба! Квартиру ухватила и сиди, молчи, пока бойцы между собою разговаривают.

— Вон отсюда! — сказала моя старуха. — Все вон отсюда!

— Никуда мы не пойдем! — зашумел пьяный дурак. — Пойми, Максимовна, у нас прав больше, чем у тебя… Неужели ты думаешь, что Егор выбрал бы тебя…

И тут меня охватила ярость. Я даже не заметил, что стоящая в дверях Анна подняла обе руки ладонями вверх. Я схватил бутылку, рванулся к Косте и со всего маху заехал по голове живому ветерану несуществующим стеклом. Никакого эффекта — он даже и не поморщился.

— За шиворот… За шиворот возьми… — прошептала Анна.

Я схватил его за воротник пиджака. Воротник от рывка смялся и треснул. Мне, кажется, удалось приподнять Костю над стулом. Я опомнился, только когда увидел, что все мои мертвецы так и покатываются со смеху.

— Ты чего! Чего?.. — плохо соображая, заверещал ветеран. — Пусти, гад!..

Мне стало неловко. Старуха моя вскочила со стула и кинулась из комнаты. Я поднялся, извинился перед гостями и последовал за нею. Я видел, как она заперла спальню на ключ и рухнула на кровать. Она задыхалась от горя, плакала, била кулаком в подушку. Я стиснул зубы, ощутив себя невероятно беспомощным и жалким. И тут вдруг понял, что вот сейчас она услышит меня, и просто сказал:

— Ну хватит уже, будет тебе убиваться! Можно подумать, ты померла…

— Где ты? — спросила она, оглядывая комнату.

— Дурочка! — сказал я как мог ласково и осторожно дотронулся до ее руки. — Я здесь.

— Где?

— Просто ты меня не видишь… Пока не видишь… — и снова дотронулся до ее руки. Глаза Герды Максимовны расширились, как от боли. Она смотрела на собственную, лежащую поверх покрывала руку и, кажется, наконец увидела мою ладонь, бережно накрывающую ее сверху. — Ну вот, — сказал я. — Еще немножечко, и мы опять будем вместе!

И в эту минуту за стеной слаженным старческим хором грохнули голоса:

— За память! За память!.. — зазвенели рюмки.

— Не могу! — сказала моя старуха. — Не могу больше!…

Надо сказать, здорово они меня своей памятью разозлили.

— Извини! — сказал я, проходя сквозь стену и снова оказываясь у стола. — Совсем упустил из виду… Сейчас… — и обращаясь к своим покойным однополчанам и друзьям, добавил уже неслышно для нее: — Помогите-ка мне, ребята. Что-то надоели мне эти пьяные гости… Надоели мне что-то их воспоминания. Не помню я что-то ничего подобного.

Меня так и подмывало сделать это — вышвырнуть вон всю компанию, спустить всех с лестницы. Как мне хотелось увидеть их перекошенные лица, их волосатые уши, побагровевшие от того, что вдруг уловили краешек забытой ими правды; увидеть катящиеся по ступеням мятые ботинки и липовые ордена! И я их вышвырнул, правда, не совсем своими руками.

Комната наполнилась очищающим холодом. Анна распахнула окно. Она сняла телефонную трубку и вопросительно посмотрела на меня. Я попытался припомнить, был ли телефонный звонок. Анна повернулась и вышла. Отчетливо доносились крики с лестницы: пьяные вояки не хотели терять позиций и сопротивлялись.

— Егор Кузьмич? — послышался голос в трубке. Это был голос Алана.

— Ты меня слышишь? — удивился я.

— Да! Слышу. — Он помолчал. — Где мой мальчик?

— Не знаю! — солгал я.

— Есть еще одна проблема, — сказал Алан. Крики на лестнице становились все сильнее и сильнее. — Я все это время думал. Кажется, нас с вами провели. Я имею в виду эту комиссию. Наш отчет не заинтересовал их, я думаю, потому, что они там и так все очень хорошо знают. — Он опять помолчал. — Егор Кузьмич, мы теперь с вами в разном положении. И если вам удастся узнать что-нибудь об этой странной Комиссии по аномальным явлениям…

— Конечно… — сказал я. — Но по-моему, лучше у Анны спросить… — и тут я сам отчетливо увидел, что у Анны ничего спрашивать нельзя. Не понял, не почувствовал, а именно увидел — самый краешек нашего будущего. И краешек был черный.

— Ну вот! — сказал Алан. — Кажется, вы сами все поняли.

XVIII

Мы сидели на постели друг против друга, и я видел в глазах моей старухи отражение собственного зыбкого силуэта. По квартире гулял холодный ветер. Анна пооткрывала зачем-то все окна, а потом ушла, не стала мешать. Я протянул руку и кончиком пальца взял слезинку со щеки моей Герды Максимовны.

— Теперь мы будем жить долго. — сказал я. — Вместе!

— Ты не уйдешь? — спросила она.

— Не знаю… Но постараюсь.

— Не уходи!.. — попросила она и вдруг, придвинувшись, обхватила мою голову ладонями. Ладони не провалились, они гладили меня по лицу, они дрожали. — Я все поняла, когда ты ушел… — шептала она. — Этот открытый псалтырь… Этот псалом…

— Какой псалтырь? Какой псалом? — Мне совершенно не хотелось в эти минуты думать ни о чем постороннем, хотя в голове и гремели отдаленные, поминающие меня недобрым словом голоса побитых орденоносцев. — Слушай, — сказал я. — Мы будем жить долго, долго… Так долго, сколько сможем… Пока ты жива, у нас есть квартира, а всякие неприятности я теперь легко увижу. И боли нет!

— «Ибо не враг мой… — прошептала вдруг моя старуха, — не ненавистник мой величается надо мной, но ты, что был для меня то же…»

Отчетливо, как в открытой книге, я увидел в недавнем прошлом ясную картинку из недавнего прошлого: Герда Максимовна входит в кабинет; на столе, на моем рабочем столе лежит открытый псалтырь. Неудивительно, что она подумала, будто это я оставил его так и подчеркнул строки. Псалтырь, конечно, у меня на полке имелся, но я, как говорится, пыль с него не сдувал. Мне бы и в голову не пришло открывать и подчеркивать, да еще в подобной запарке. Но кто же тогда это сделал? Я попробовал заглянуть дальше, но что-то оттолкнуло, не пустило, и картинки в книге перемешались.

— «То же, что и я, — шептала Герда, поглаживая меня по щекам. — То же, что и я, друг мой и близкий мой, с которым мы разделяли искренние беседы…» Егор, я сошла с ума, да?

В проеме двери кто-то стоял. Старуха его не видела, потому что сидела к двери спиной. Этот кто-то не был ни призраком, ни человеком — на меня смотрело обдуваемое сквозняком, совершенно черное, блестящее лицо крепа.

Анна