Комаров били. И меня тоже.
Больно.
– Вставай, – Озерцов помог подняться и усадил на стул. – Что ж ты придумал, а, Сергей? Ну зачем ты это со мной делаешь?
– Что… делаю? – рот онемел, и звуки корявые выходят, но Никита понимает.
– Упрямишься зачем? Запираешься зачем? Вредителей жалел, а теперь и сам вредитель… и я тоже буду, если признание не выбью… я не хочу тебя бить, Сергей Аполлоныч. Мне больно от этого, мне противно, сам себя ненавижу.
А мне все равно… сидеть бы на стуле, вот так, целую вечность, и чтобы кружение стихло, а спинка упиралась в лопатки… и если дышать медленно, то и ребра не сильно беспокоят.
– На вот, выпей, – Озерцов сунул в руку стакан, а пальцы не держат… наверное, сломали. Жаль, почерк теперь испортится.
– Пей давай, Сереженька, пей, – Никита сам держит, сам поит, а вода соленая, невкусная, но глотаю, хоть и не хочу воды. Ничего не хочу, разве что покою.
– Признайся, а? Ну я сам все напишу, а ты только подпись поставишь и на трибунале тоже покаешься… лагеря – не расстрел.
Я отказался. В очередной раз отказался. Я не стану каяться, ибо не виновен. Я не стану обвинять других людей. Я хочу использовать этот шанс и вновь стать человеком. Почему он не понимает?
– Подумай, Сергей Аполлонович, – руки Никиты дрожат, а вода в стакане отчего-то розовая, такой не бывает.
– Значит, нет?
Нет.
Бьет не по мне – по стулу, ногой, опрокидывая на пол… сапоги кованые, я сам к сапожнику носил… блестящие гвоздики на подошве… и каблуком на руку, на пальцы, проворачивая. Кажется, кричу… Господи, за что ты меня?
За равнодушие. Только сейчас начинаю понимать, насколько виноват. И уходить вот так, без искупления и прощения, страшно, не уходить – больно. Но чего они от меня хотят? Почему не оставят в покое? Почему не позволят просто умереть?
Прихожу в сознание резко, мучительно, с кашлем и болью во всем теле. По небу плывут белые круги… это не небо – потолок… а круги – след от свечей. Лежать, не шевелиться, не открывать глаза, выманить обманом несколько минут покоя… еще одного допроса не выдержу, признаюсь.
– За что ты так со мной, а? – прикосновение к волосам, до того осторожное и ласковое, что в первую минуту кажется, будто я все-таки сошел с ума.
– Я ведь не хотел, я ведь взаправду не хотел, – Никитин голос неправдоподобно тих. – Ты заставил… они и ты меня заставили… почему не признался сразу?
Никита плакал, я никогда прежде не видел, чтобы он плакал. Наверное, чудится… наверное, я еще не пришел в сознание… и боль тоже чудится… и пятна-тени на потолке… и слезы эти.
– Ты лежи, лежи… еще немного времени есть, – говорит Озерцов, и слова эти дополняют картину охватившего меня безумия.
Не страшно. Больно только… и дышать нечем.
Моя голова у него на коленях, его руки поддерживают, его руки подносят флягу со спиртом и вытирают кровь. Невозможно.
До чего странное безумие, до чего мучительное, скорей бы смерть.
Закрываю глаза, и свет исчезает. В темноте одиноко и легко заблудиться, я плыву, я оплываю свечным воском, я скоро исчезну.
– Помнишь, ты говорил, что должников прощать надо? – Никита здесь, рядом, в темноте. Не отпускает. – Ты ведь простишь меня? Остальные безразличны, твари тупые, даже не зверье – скот, а ты…
Я – человек. Хочу сказать, а не выходит, темнота давит на грудь, прячет слова.
– Прости меня, слышишь? Слышишь, ты?! – снова боль, пощечины, по губам, по носу.
Никита хочет, чтобы я открыл глаза.
– Лежи, Сергей Аполлоныч, лежи… – Никитин голос срывается с крика на шепот. – Я знаю, простишь, ты же крест носил… под крестом ходил… должен прощать. А я вот не научился и не буду… не хочу… человеком больно быть, уж лучше так, как я, не привязываться, не просить, самому по себе.
Его пальцы на моем лице, жесткие, причиняющие боль, а убрать никак. Руки не слушаются, онемели… теперь вряд ли я даже подпись поставить сумею. А я почти готов признаться… не помню, в чем обвиняют, но признаюсь, лишь бы отпустили, лишь бы не заставляли открывать глаза.
Еще немного темноты.
– Пришло предписание.
Вот и все. Скоро темноты будет много, гораздо больше, чем нужно.
– Завтра, Сергей Аполлонович. Я… я врал, что это ты меня заставил. Или они. Никто не заставлял, выбор был, предложение, – он всхлипнул. – Я сразу согласился, без раздумий, без сомнений. А знаешь почему? Потому что вы все тут ждали, когда я сдохну. Каждый день приходил и видел это долбаное ожидание в глазах, шепот этот… болен, мол, а держится… заговоренный… стая проклятая. Нового вожака выбрали. Тебя. А меня, значит, в могилу. Живьем, считай.
Стук в углу, мерный, громкий, перебивающий болезненный Никитин шепот. Стук разделял время на отрезки, секунды ли, минуты – не столь важно, стук позволял не слушать эту исповедь.
Я – не исповедник. Я не хочу прощать и не хочу обвинять.
Я хочу умереть.
– Мне и жить не хочется, правду тогда сказал, но не могу я просто взять и отступить, уступить место свое, даже тебе не могу. Натура такая сволочная, – рука вцепилась в волосы. – Но ты не волнуйся, больше не будет боли, я сам… как в рулетку. И… Сергей Аполлоныч, я вот что сейчас подумал. Не надо меня прощать, забудь. Лучше прокляни, так оно мне привычнее.
Яна
Костик сидел на лавочке, а тень его вольготно раскинулась в желтом пятне единственного уцелевшего во дворе фонаря. У тени нарочито длинные ноги и руки, и стоит Костику шелохнуться, как она начинает суетливо дергаться. Костикова тень пуглива, а сам он полон такого неестественного спокойствия, что мне становится не по себе.
– Приехала? Зачем ты сюда приехала? – наклонившись, Костик сорвал травинку и, засунув ее в рот, принялся грызть.
– За тобой. – Я сажусь рядом и сразу начинаю жаловаться: – Данила не отвечает, я ему звоню, звоню, а он не отвечает.
– И не ответит. Наверное. Он туда пошел, ко мне, обыскивать, значит, Данила там.
– Кто пошел? И где там?
– Из милиции, тот, длинный, который с тобой еще к Даниле в больницу ездил. Он взял ключи и пошел ко мне, в квартиру. Значит, Данила там. Значит, я все-таки его убил. Прости, Ян, я не хотел. Я не помню, как и когда… – Он сорвал еще траву, целый пук травы, и принялся перебирать ее, раскладывая на коленях. Травинка на левое, травинка на правое. Тень на земле суетливо металась, а я думала… лучше не говорить, о чем я думала.
– Наверное, тебе опасно рядом со мной, – продолжал Костик. – Если я не помню, то не могу себя контролировать.
– Если ты не помнишь, то этого не было! Не было, слышишь! – Схватив его за плечи, я хорошо тряхнула. – Подумай, когда ты мог убить Даньку? Он ушел днем, потом, буквально через час или два, приехал Руслан. А потом я позвонила тебе! И ты все время был у меня!
– А эти час или два? – Костик отнял руки. – Что я делал в это время?
– И что ты делал в это время?
– Ну… спал, – он потер переносицу. – Я… я обманул его. Мне звонил этот, который из милиции, я испугался, соврал, что в командировке, а сам… в квартире, безвылазно. Наверное. Я ведь как отрубаюсь, то все, потом не помню ни черта. Яна, ты уходи, хорошо? Я не хочу, чтобы еще и с тобой что-то случилось… я не хочу, как сегодня, думать о том, как тебя убить.
Решение было спонтанным и идиотским, но в то же время сидеть и смотреть, как он тихо сходит с ума, я не могла. Да и слова про Данилу… вдруг ошибаюсь, вдруг Костя и в самом деле…
– Пойдем, – я взяла его за руку.
– Куда?
– К тебе. В гости. Я сама хочу увидеть.
– А если… – Костя поднялся, тяжело, нехотя, но поднялся. И трава посыпалась вниз, а тень вдруг перестала метаться, будто бы это она приняла решение.
– Ты же сам сказал, что милиция уже там, а значит, мне ничего не угрожает.
Дверь в Костикову квартиру была приоткрыта.
– Подожди, Ян, – он решительно отодвинул меня в сторону. – Сначала я сам. Я должен сам…
Данила
– Я должен был подумать, что ты можешь догадаться, – Олег Никитович стоял сзади, выражения его лица Данила не видел, но отчего-то был уверен – злится. И пистолетом в башку тычет со злости. Того и гляди, совсем распсихуется, нажмет на спусковой крючок, и тогда… с «ТТ» в русскую рулетку не играют, тут без шансов. Тут придет ему, Даниле, полный абзац.
– Ты ж у нас умный. Въедливый. Не дергайся! – это уже предназначалось Даниле, а он и не дергался, он просто поглядеть хотел, чего этот второй мент делать станет.
Ничего. Стоит, руки вверх поднял, сдался, значится. А пистолет вон, на полу… это он, конечно, зря оружие положил, теперь псих обоих кончит.
Обидно.
– Придется на ходу планы менять, ненавижу экспромты, – дуло убралось от затылка, может, и не далеко, шевелиться Данила все ж таки поостерегся, но дышать стало легче. Все ж таки неприятно, оказывается, когда в башку пистолетом тычут.
Олег Никитович, наклонившись, поднял пистолет. Ну вот, теперь вообще кисло, у него два ствола, а у Данилы – один, и то незаряженный, один шанс из семи. Хотя уже один из шести – стрелялся-то он взаправду, – но однофигственно поганый расклад.
– Итак, картина будет следующая, ты, командир, летел сюда, желая спасти мальчишку, но увы, опоздал…
Точно пристрелит, урод обдолбанный!
– И застал убийцу, так сказать, на месте преступления. И геройски погиб… увы. Я же приехал слишком поздно. И был вынужден пристрелить сумасшедшего… конечно, будет служебное расследование, но все знают, что ты у нас личность неординарная, к подвигам склонная, хлебом не корми, дай грудью амбразуру прикрыть. А мальчика жаль… жаль мальчика.
– Себя пожалей, чмо болотное, – огрызнулся Данила.