Иван сошел с поезда и замер, оглядываясь. Больше всего ему хотелось сейчас уйти подальше от вокзала и широкой пустынной площади, грязной, заплеванной, по которой прогуливались военные патрули. Уйти-то он хотел, но прежде надо было узнать, куда двигать. Адресок Петрухиного кума лежал у него в кармане, и оставалось лишь узнать, где эта улица Кузнецкая, на которой кум обретается.
Заприметив в сторонке мальца с пачкой газет, самозабвенно ковыряющего в носу, Ванька двинул прямиком к нему.
— Слышь, парень, где у вас тут Кузнецкая улица?
Мальчонка оглядел его неспешным нахальным взглядом и молча протянул руку. Эх, по старым бы временам врезал ему по загривку, но увы. За спиной маячил патруль, да вроде еще и не «наши», а с иностранными погонами. Белочехи, значит, а эти церемониться не будут, Ванька уж в поезде наслушался. Так что, порывшись в пустом кармане, отыскал монету и сунул лиходею в грязную ладонь.
— Вона туда ступай, на проспект. Сперва Луговая будет, — размахивая руками, объяснял вымогатель, — потом Обсерваторская, а потом уж и Кузнецкая. Топай, лапоть, не заблудишься.
Ванька снова едва сдержался. Да делать нечего, потопал поскорей, куда гаденыш указал. Проспект! Поди ж ты.
Ванька в Екатеринбурге отродясь не бывал и вообще дальше Синячихи никуда не ездил, а про Екатеринбург слыхал, что город большой, красивый, с банками, каменными гостиными дворами, театром, цирком, настоящей тюрьмой и прочим в том же роде.
Петрухин кум, а точнее, Глафирин, сам был алапаевским, а служил сейчас у какого-то богатея лакеем. Может даже у банкира или у губернатора. Петруха точно не помнил, да и власть нынче менялась так часто, что и не известно, чем теперь кум занимался и кому служил, сведения о нем были устаревшие. Последнее письмо от него было получено еще весной пятнадцатого года, а с тех пор всем известно, сколько воды утекло.
Но деваться Ваньке было некуда, и он пошел, кутаясь поплотнее в пиджачишко, потому что к вечеру стало по-осеннему холодно.
— Кто там? — раздался из-за двери сердитый настороженный голос.
— Иваном меня зовут Масловым, я привез вам поклон из Алапаевска от вашей кумы Масловой Глафиры Гавриловны.
— И чего?
— Как чего? — опешил Иван. — Откройте, пожалуйста.
— Зачем?
— Ну как зачем, я же к вам ехал. — Петрухин кум гостю был определенно не рад, но вот Ваньке деваться было некуда. Да и темнело уж, а по нынешним временам в незнакомом городе не то что ночью, и днем-то боязно. Вот и пришлось ему уже второй раз за день кланяться.
— Евграф Никанорович, сделайте такую милость, откройте, двое суток в поезде трясся, шутка ли. Хоть бы отдохнуть с дороги.
— Отдохнуть. Небось еще и жрать запросишь, — совсем уж грубо бросили из-за двери, и Иван опять обиделся, но прочь не ушел. Громыхнул засов, и дверь наконец-то распахнулась, выплеснув на крыльцо слабый желтый луч света. — Ладно уж, заходи.
Иван шмыгнул в дверь, пока Петрухин кум не передумал, и сразу же из темных сеней шагнул в светлую избу. Вот это да! А Евграф Никанорович, оказывается, не бедствует. Иван с любопытством огляделся. Небольшая комнатка была обклеена обоями и обставлена мебелью, какую Иван видел у богатого купчины одного в Алапаевске, которого они с мужиками по приказу Абрамова арестовывать ездили. И то у того поскромнее было. Иван внимательно, с любопытством оглядывал кумовы хоромы. У стены за печкой стоял диван, а еще были кресла, и столы маленькие круглые, и большой стол со стульями. Стулья тоже не абы что, а с витыми спинками и мягкими сиденьями, шелком обтянутыми. Красота! Фикус в кадке у окна, и буфет, и еще чего-то. И даже лампочка посреди комнаты имелась электрическая, под тряпочным колпаком с кистями. О как. Правда, сейчас комната освещалась обычной свечой.
— Ну чего выпучился, не видал, как люди живут? — раздался из-за его спины недовольный каркающий голос хозяина. — Хозяйская это обстановка. Хозяин мой, когда уезжал от совдепов, все мебеля побросал, а мне сказал — бери, Евграф, что нравится. Все одно пропадет. Сказал, а сам в Париж укатил, а может, еще куда. Пес знает. Ладно, садись вон на стул, только не напачкай, — велел он, и сам устраиваясь за столом. — Так, значит, от Глафиры? Ну как она?
— Хорошо. В июне у них с Петрухой дочка родилась. А я брат Петрухин, мужа ее брат, — не видя одобрения на лице Евграфа Никаноровича, суетился Иван. — Они вас частенько вспоминают, поклон вот шлют.
— Э-эх. Сделаешь так-то вот доброе дело, а потом и наплачешься, — ни к тому ни к сему проговорил Евграф Никанорович и вздохнул. — Много вас братовьев?
— Нет, двое.
— Это хорошо. Глафира-то мне троюродная племянница, седьмая вода на киселе, а в тот год, когда мальца ее крестили, мы с хозяином как раз в Алапаевск по делам приезжали, и вот дернуло с дури да от скуки в гости к Глафире припереться, а тут крестины. Дядя Евграф, будь крестным да будь крестным, — передразнивая бабий голос, заголосил Евграф Никанорович. — Согласился, куда деваться. А теперь вот чувствую, наплачусь.
Ванька, выслушав хозяина, что ответить, не нашелся, да и есть очень хотелось, мысли все как-то вокруг ломтя хлеба крутились. Хозяин тоже помалкивал, тишина стояла в избе, слышно было только, как ходики в углу постукивают.
— Ладно, — сказал, наконец, Евграф Никанорович. — Тебя зачем в Екатеринбург принесло? Чего дома-то не сиделось?
— Так просто, — замялся Иван. Он в поезде пока ехал, думал, что Петрухиному куму соврать, если спросит, зачем пожаловал, а сейчас что-то все из головы вон. А хотя… — Работы в Алапаевске нет, жить нам с маманей нечем, вот и приехал, думал, может, тут где устроюсь.
— Работы нет? — переспросил, цепко глядя на Ваньку, хозяин. — Ты ври, да не завирайся. Я вранье за версту чую, служба у меня была такая, людей различать. Небось с большевичками спутался да накуролесил, пока они в силе были, у тебя вона все на роже написано. Я таких, как ты, молодых дураков насмотрелся, с красными повязками, с наганами да с гонором. А где они теперя? По тюрьмам сидят, а то и вовсе в расход пустили. У меня вон сосед тоже ходил, нос задрав, все грозился, что меня как буржуйского подпевалу да холуя к стенке поставит, ну? И где он теперь? То-то. Только мать слезами умывается, ей что? Кто бы ни был, а все дитятко, — вздохнул Евграф Никанорович. — Ну так чего приперся?
— От белых, — решил не финтить Ванька, пока на улицу не выставили. — Я Романовых охранял, пока те не сбежали, с рабочими с нашего завода. А что делать-то, там хоть жалованье было да харчи иногда подкидывали, — поспешил он на всякий случай оправдаться.
— Пока не убежали, говоришь? А слухи ходят, что не бегали они никуда, а комиссары их в расход пустили. У нас ведь тут тоже следствие завели, ловят помаленьку всяких, кто просто охранял, — с ехидцей заметил Евграф Никанорович.
Ох, и мерзкий же мужик, размышлял Иван, скрипя зубами, и как только Петруха с таким связаться сообразил, еще и в крестные отцы Федюшке зазвал. Так бы и дал ему по сытому рылу.
Лицо у Евграфа Никаноровича и впрямь было сытое, гладкое и благообразное, хотя и не толстое, даже скорее, наоборот, худое, и сам он был худой и длинный, а все равно видно, что не бедствует. И руки вон какие холеные, небось только платочки кружевные своему барину подавал да кофий по утрам, а все остальное время спал да барские объедки подъедал, всякие там куропатки да перепелки. Ванька теперь знает. К ним в Алапаевск мужик один приезжал, как раз с большим начальником товарищем Сафаровым, на подмогу, разъяснительную работу вести. Так вот он в дорогом ресторане работал в юности на побегушках и рассказывал, как буржуи жируют да как над едой изгаляются. Простому человеку и не приснится. Небось этот Евграф тоже у своего хозяина не бедствовал. Но все это Ванька про себя думал, вслух не делился, а, наоборот, отвечал хозяину уважительно, кротко.
— Я этого не знаю. Потому как нас с караулов сняли, когда пришло известие, что побег готовится, и поставили опытных бойцов, — соврал Иван, глядя на хозяина честными глазами.
— Ну-ну, — с сомнением проговорил Евграф Никанорович. — Ладно уж, сегодня переночуешь, а завтра ступай на все четыре стороны. И еще, по нынешним временам в гости со своими харчами ходить надо, — добавил он многозначительно. — Но уж так и быть, по доброте своей накормлю.
И накормил. Жидким чаем и хлебом с луковицей. Ах да, еще кусок сахару выдал.
— На вот, чем Бог послал, — ставя перед Иваном нехитрое угощение, прокаркал Евграф Никанорович. Голос у него был неприятный, звонкий, с хрипотцой, и нелюбезный до ужаса.
Ваньке приходилось пару раз лакеев в Алапаевске видеть, все они были этакими лощеными да услужливыми. А впрочем, может, они с господами услужливые, а с простым народом вот такие вот.
— Ну, поел, что ли, тогда пошли спать уложу, — забирая со стола стакан и тарелку, смахивая в нее со стола крошки, распорядился Евграф Никанорович и повел Ваньку из избы в сени, в тесный чуланчик. Вот ведь гад какой! — Тут переночуешь. Вон тулупчик на гвоздике висит, под себя положишь, а другим тулупчиком прикроешься. Вона тем, что на корзинке лежит. И чтоб до утра не шуметь.
И ушел, подлец, и дверь в избу на крючок запер.
Бросил Ванька тулуп на пол, сел и пригорюнился. Вот оно как. Еще два месяца назад ходил он по Алапаевску, посвистывал, соседи с ним издали здоровались, а теперь? Еле ноги унес!
Еще спасибо братухе, спрятал у себя, не побоялся. А то ведь как белые в город вошли, так и давай хватать всех подряд, а особенно тех, кто Советам служил или просто сочувствовал. Хорошо, маманя вовремя узнала, что сосед их Куликов донос на Ваньку состряпал, что Ванька Романовых охранял и возле Совета отирался. Вот Ванька и успел из дома убежать, огородами, оврагами, да к Петрухе на склады. Тогда брат и посоветовал из города бежать в Екатеринбург. Екатеринбург город большой, Ваньку там никто не знает, а остановиться у кума ихнего посоветовал. Вот и остановился.
Эх, жизнь… Ванька лег на тулуп, поджал по