— На какую могилу? — насторожился Сергей.
О существовании этого отсека в комнате никто из мальчишек и предположить не мог. Сергею пришлось проходить боком между ширмой и резным зеркальным шкафом. В крохотную обитель Елены он втиснулся последним. Девчонка легко нырнула под обитый вылинявшим бархатом диванчик на высоких кривых ножках. Долго с благоговейной осторожностью выдвигала из-под диванчика круглую фанерную громадину коробку для елочных игрушек.
Свободного места в отсеке совсем не осталось. Ник и Шашапал заняли диванчик. Сергей, Иг и Елена с коробкой — все остальное пространство пола.
В коробке пряталось кладбище. С крестами в оградках и без оградок. С надгробьями и могильными памятниками. Цветы кое-где лежали. Венки к камням прислонились.
Охраняли погост приземистая церковь и наклонившаяся на правый бок колокольня. По краям кладбища лес из голых деревьев застыл.
Церковь состояла из белого деревянного бруска и пяти разновеликих куполков темно-синего цвета. Кресты на куполках были сотворены из канцелярских скрепок.
Колокольня получилась из двух неровных прямоугольников картона и приклееного сверху, вместо купола, шишака-обломка. С четырех сторон верхней, тонкой части колокольни чернильным карандашом была четко прорисована звонница и по три колокола с каждой стороны.
Лес собрался из высохших отростков сирени и тополя.
Оградки строились из спичек с отгоревшими головками, а совсем низенькие — из выкрашенных акварельными красками почек и разноликих пуговиц.
Среди надгробий выделялись подлинные немецкие награды — солдатские и офицерские Железные кресты. Один совсем новенький, блестящий. Надгробьями служили медали, значки, жетоны, нашивки, кровожадные орлы и черепа от офицерских фуражек. Все они были перевернуты вниз головой. Стояли вверх тормашками.
— Чтоб и на том свете им пусто было, — объясняла Елена.
Деревянные кресты были любовно украшены венками из серебряной и золотистой канители и букетиками из крохотных разноцветных осколков елочных игрушек.
Несколько совсем маленьких могильных холмиков венчали православные нательные крестики, хваченные зеленью окиси. Могильными плитами служили и здоровенные монеты. Сродни той, что Елена принесла для Ига. На одной из могил возлежало тяжелое темно-бордовое яйцо из ограненного стекла.
Эти могилки возле церкви были отмечены цветами-брошками.
Заботливо возложив екатерининский пятак на лишь ей ведомое место, Елена неуловимым движением поправила один из малюсеньких нательных крестиков, даже не проговорила, а выдохнула:
— Тут Оленька тетки Аксюты захоронена. Как заспалась в лесу, так и не отогрели. Она меньше меня была. На большой-то могилке я крест из ивы сплела. Здесь уж розы пусть.
На склоне немцы сначала своих хоронить стали. А как не хватило места, на эту сторону перешли… а где серебряный венок — партизан с перерубленным горлом захоронен. Так он в той же могиле и остался. Под яичком стекольным племянница бабушки Марии схоронена. Она померла, когда мы еще под немцем не были…
— Ты у немцев была? — приглушенно ужаснулся Сергей.
— Была.
— Как же ты к ним попала?
— Пришли.
— Куда?
— В деревню. Меня мать к бабушке Марии привезла. На лето. Из Ленинграда. Мы в Ленинграде проживали. Но какой Ленинград тогда был, я не помню.
— Немцы страшные?
— Первые — так не очень чтоб. Хохотальные больше. Они в сумерках пришли. Меня уж на печку загнали. А спозаранку я их у сарая тетки Матрены углядела. Громкие. Из курятника повыбегали. Гомонят. В касках яйца несут… Зубы белые скалят, хохочут все. Глядь, яйца о гвоздики на плетне протыкать стали да и пить. Выпьют и на плетень вешают. На гвоздики. Каждый по десятку небось, а то и боле высосал. На шею лук нахомутили. Сизый. Крутой… Яиц напились, на гормошках губных заиграли.
— И не убили никого? — не выдержал напряжения Иг.
— Вроде тогда нет. Первые они были в Зиморях. Проходящие. Может, я и путаю чего. Хотя четыре мне исполнилось уже…
— Что такое Зимори? — вырвалось у Шашапала.
— Деревня Псковской области. В Зимори мать меня привезла, а сама уехала. И война. В июле уж немец пришел… А кругом трав, цветов всяких. Малиновых, желтых. Ромашки — не меньше блюдца. Из огорода выйдешь, нырнешь в гущу. А гуща медом пахнет. Полянка там была, за огородом Матрениным. Кругом ельник. А посередь — березка. Полянка невелика сама. А все на ней есть. И щавель, и земляника. Цветов — душе вдосталь. В прятки мы там играли. Уговор — хорониться можно до елок и плетня. Березка — выручалка. Немного отбежишь и хоть в рост стой. Тебя уже нет. Трава такая. А если присела, век не найти.
Ничего она не раскрашивала. Говорила ровно, плавно.
Запахи, цвета, голоса и переливы щедрого изначалья лета то накрывали с головой, вольготно, плавно несли на крылах своих, то возникали в двух шагах, ослепив вспышкой-зарницей дивного видения.
Муаровыми лапами добродушно обнимали, обласкивали голубые до васильковой синевы ели-великанши. Сманивали к заповедным тайнам, укрывшимся в лесных чащобах, за причудливой вязью соболиных мхов, глянцевой магией брусничного листа, прохладной завесой дымчатых лишайников.
По опушкам, выпрыгнув из подлеска, мимо распушившихся елочек-малолеток, сбегали к полям тугой, затяжелевшей ржи умытые росами лукавые крепкоголовые колосовики.
В поздних багряных закатах над топкими изумрудными луговинами, забитыми головастыми лютиками, не спеша пролетали розовые аисты. Уносили с собой неразгаданные долгоклювые секреты.
А сколько вкуснейших запахов гнездилось в нехитрой деревенской столярке, где невесомые сугробы оранжевых опилок и шелковых стружек были самыми желанными сокровищами.
Внезапно каждый из четырех зависал над шаткими перильцами березового мостика, перекинутого через юркую речку с утягивающими омутами. Замирал, узрев затаившегося в струящихся водорослях, за деревянным быком, лупоглазого пятнистого щуренка, что поджидал пугливых пескарей.
Вольно, не торопясь, спускались с холмов могучие сосны, посверкивая золотисто-розовыми стволами. Перешучивались на ветру, ласкаясь роскошными кудрями сизо-лиловых шапок. А у жилистых корневищ их выглядывала из-под гофрированных трилистников душистая чаровница земляника.
На заливных радужных лугах, над волнами ромашек и полевого хрупкого горошка, изящных гвоздик и пышного клевера, головастых колокольчиков, львиного зева выше всех вздымалась медовая сурепка, самая духовитая и озорная.
Проносились над деревней короткие обильные ливни. Под глыбами наползавших туч замирали на затененных полянах белоснежные лошади. Уносились, исчезали с первыми хлесткими каплями. А когда лучи нетерпеливого солнца прорывались наконец сквозь свинцовые завесы иссякающего дождя, лошади вновь возникали. Успокоенные, неспешные. Только через последние голубые капли виделись они уже бирюзовыми и фиолетовыми.
Утром все четверо снова сидели в отсеке у Елены. Ник перетягивал изоляционной лентой костыль Сергея.
В опустевших ящиках высоченного секретера, на который в первый день знакомства никто из мальчишек не обратил внимания, хранились «другие места» мытарств светлоголовой Елены. В двух пустых аквариумах, в картонках из-под дамских шляп и туфель. Здесь же, в старомодных шкатулках и коробочках, копились разноцветные обрезки лоскутиков, пакетики с бисером и засушенными почками, обломки фарфоровых статуэток и цветные осколки стекляшек, шпулька от швейной машинки, глаза, уши, лапки и ножки каких-то кукольных зверушек, несколько желудей, сосновая кора, пустые флакончики и голые катушки, полузасохшие краски, огрызки карандашей, нанизанные на леску всевозможные пуговицы и косточки — «все, что пригодиться может».
— …из чего боты сделать для Дамы в черной шляпе, никак придумать не могу, — сетовала Елена. — Я не знала, что боты бывают. Пока на Даме в черной шляпе не увидела. Вот удивилась… Через сколько времени на женщинах боты углядела. Однако те не сравнить… Принцессные. Пряжки позолоченные.
В пустых, отдаренных ей Вероникой Галактионовной аквариумах девчонка разместила две деревни.
В большом, высоком, встали веселые, живые Зимори.
Спаленная деревня уместилась в тусклом маленьком аквариуме с частыми трещинами. Пять черных печек из спичечных коробков с прилепленными глиняными трубами и жутковатые дыры, придуманные из чернильниц-непроливашек, как входы в землянки, — вот и вся деревня, «которая уже после стала».
— …они и сюда приходят, когда я эту деревню вынимаю, — словно сама с собой что-то уточнив, начинала сбивчую исповедь Елена. — Но чаще на кладбище собираются. Все ж кладбище богаче куда. И бабушка Мария приходит. И мать Беата. Партизан в кудлатой шапке, которого сердитым застрелили. Там, где они теперь, скучно небось. Дама в черной шляпе тоже заглядывала. Подружка моя Катя из барака на торфе. Но зимой чаще сходились. Там сумерки длинные. Они сумерки любят… Я поначалу не шибко говорю. Чтоб пообвыкали. Те, которые живые и всякие путники, ближе подсаживаются. Говорить, чтоб сами, так нет. Но слушают охотно. Кивают, когда интересно или за душу берет. Бывает, и песни им пою. Тихие.
Запнувшись на полуслове, она некоторое время беспомощно смотрела на притихших ребят, потом, утюжком сложив ладони, удивлялась.
— Опять не по порядку?
Прикрыв глаза левой ладошкой, спешила пробиться к началу нашествия.
— С того, как ноги отморозила, — напоминал Елене Шашапал.
— Отморозила, — кивала девчонка. И торопилась досказать, спрятав впалые щеки в ладони. — Немцы в первое лето-осень то придут, то уйдут. Кур похватают, корову у кого сведут. И нет их опять. А к холодам партизаны объявились. Пошли в деревню наведываться. К бабушке Марии моей много приходило. Мне-то невдомек еще было, какие такие партизаны. Мужики и мужики… К зиме соображать больше могла, да и ребятишки постарше разобъяснили. Потом миром скотину да кур прятать стали. А на колокольню мальчишек сажать. Чтоб упреждали, как немцы по тракту пойдут. Завидят, крикнут, так вся деревня в лес со скотиной. А кто в подвалы. Лес-то вокруг добрый. Немцы глянут — пуста деревня, и дальше идут.