— Нарекаю тебя Донн-Улайн, совершенное творение кузнеца! Отныне ты часть меня, и я не расстанусь с тобой никогда!
— И за это надо выпить, — изрек Арсений, разливая по стаканам пиво. — Эвальд, включи музыку!
— Слушай, ты это сама придумала? — спросил я Домино. — Классная история про капитана Зералина и его меч.
— Да, — сказала она с улыбкой. — Считай, что я придумала это сама.
— Ты бы с Михалычем поговорила. Он у нас фентези пишет, глядишь, соавторами станете.
— Ты ведь не это хотел сейчас сказать, Эвальд.
— Правильно, не это, — не в силах противостоять очарованию мгновения, я потянулся к Домино, чтобы поцеловать ее, но она, хихикнув, остановила меня, коснувшись пальцами моих губ. — Я по тебе с ума схожу.
— Так вот сразу?
— Я люблю тебя, Домино. Ты уже должна была это понять.
— Я поняла.
— Тогда почему?
— Потому что я не могу.
— Значит, ты…
— Давай не будем говорить на эту тему, Эвальд.
— Я все понял. — Мне вдруг все разом стало безразлично: и пиво, и шашлык, и меч Энбри, и весь этот гребаный пикник. — Динамо в чистом виде. Ладно, заплакать не будем.
— Ты такой ребенок, Эвальд! — Домино коснулась моей руки. — Радуйся тому, что имеешь, и не думай о грустном. И я вовсе не хотела сказать, что ты мне не нужен. Просто ты меня совсем не знаешь.
— Мне кажется, я знал тебя всегда.
— Это только кажется. Давай пить пиво и слушать музыку. И думать только о хорошем…
Эту рожу я бы узнал из миллиона. Костян Позорный, собственной персоной.
Выследили-таки, сволочи.
Две недели я играл с кодлой Костяна в кошки-мышки. С того самого момента, как шкет из седьмого класса подвалил ко мне на перемене и сообщил с самым важным видом, что "Костян тебе привет передал". Это было объявление войны. За пару дней до этого я вмешался в Костяновы дела, вступившись за пятиклассника, у которого шпана в раздевалке требовала деньги. И Костян решил навести в своей епархии порядок. Эвальд Данилов из десятого "Б" был приговорен.
Две недели мне удавалось не встречаться с охотившейся на меня шпаной. Это было просто: я дожидался, когда из школы уходят учителя, и шел до остановки с ними. Задавал вопросы по предмету, старательно изображал интерес, и буквально спиной чувствовал, как шакалья стая следует за нами, стараясь не попадаться на глаза. Я замечал, как они выглядывают из подъездов домов вдоль дороги, как по двое, по трое прогуливаются вдоль улицы, делая вид, что я их совсем не интересую. А потом ко мне подошел Славян Бусыгин, наш главный школьный бандюган, и сказал с ухмылкой:
— Чо, правдушний, за учителкины юбки прячешься? Ну-ну, давай дальше, прячься. Скоро все девченки в школе узнают, какой ты мужик. Все равно тебе хана.
Сегодня в школе педсовет, и я решился. Дальше это продолжаться не может. Глупо, наверное, но или я убью в себе страх перед Костяном и его отморозками, или этот страх убьет меня. Хватит с меня потных ладоней, вздрагиваний от любого громкого звука, сердцебиения и поганых мыслей…
В рюкзаке у меня вместе с тетрадями и учебниками лежит силикатный кирпич. Не ахти оружие, но если моим рюкзаком как следует въехать по репе, мало не покажется.
Как-нибудь отобьюсь. А не отобьюсь, так хоть одного гада с собой на тот свет прихвачу. Уж на такую мелочь меня станет.
Они появились, едва я вошел во двор двухэтажной "сталинки" на другой стороне улицы. Трое вынырнули из-за гаражей, двое из первого подъезда. Видать, давно меня ждали, терпеливо. Сам Костян появился парой секунд спустя из-за угла дома.
— А, козел пришел! — прошепелявил он. Передние зубы он давно оставил на фронтах войны с подобными себе героическими личностями.
Кольцо вокруг меня сомкнулось. Теперь я стоял, окруженный со всех сторон дружками Костяна. Всех будто одна мама рожала — стриженные под ноль головы, пустые, будто выцветшие глаза, дешевые китайские куртки, треники-"адидаски", грязные ботинки-говнодавы, которыми так удобно пинать и топтать сбитую на землю жертву. Одну всем вместе, жестоко, насмерть.
— Ты у нас герой, да? — ухмыляясь, вопрошает Костян. — Чо молчишь, герой? Или западло поговорить?
— Почему? — отвечаю. — Можно и поговорить.
— Ну, говори.
— Я лучше тебя послушаю.
— Ты, пидор, на меня потянул, ты понял?
— Я не пидор, понял?
— Не, ты пидор, — Костян расплылся в дебильной улыбке. — Имя у тебя пидорское.
— У меня нормальное имя. Если есть, что сказать, говори. Мне идти надо.
— Короче, такое дело, пидор. На первый раз прощу, если пацанам штраф забашляешь. Сто рублей в неделю, пидорок. Расчет по пятницам, до конца учебного года. Добазарились?
— Не, не получится, — отвечаю в тон. — Много.
— На похороны родные и близкие больше потратятся, гыыы.
— Ты что, такой грозный? — отвечаю развязно, хотя внутри у меня все сковывает жуткий холод. — За меня есть, кому вступиться. После моей смерти долго по земле не погуляешь.
— Чо, ментов на нас натравишь?
— Не ментов. Но кое-какие связи есть.
— Короче, базар не получился, — Костян харкает и плюет мне прямо на ботинки. — Твое дело, пидор гнойный.
Я еще успеваю глянуть в глаза Костяна — пустые, мертвые, страшные глаза человекоподобной твари, рожденной на горе остальным, — и понимаю, что сейчас последует удар сзади.
Дальше — не помню. Полная отключка. Вернувшееся сознание имеет лицо нашего обэжиста Александра Федоровича Проценко.
— Живой? — Проценко помогает мне подняться с мокрого асфальта. — Голова как, не кружится? Не тошнит?
— Не, — отвечаю, подношу руку к лицу. Пальцы густо окрашиваются кровью. Губы онемели, левый глаз не видит. — Я голову руками закрывал.
— Молодец. Чуть-чуть я не успел.
— Вы что, шли за мной?
— А ты как думал? Я ведь с этой гопотой мелкопузой давно воюю. Моя воля бы была, своими руками передушил бы. Доброе у нас государство, носится с пьянью, а они в благодарность по подъездам гадят, да таких вот Костянов рожают, тюрьмы да психушки работой обеспечивают… Крысы трусливые. Как меня увидели, сразу кто куда. Против молодца и сам овца. Нигде не болит?
— Проходит уже.
— Разукрасили они тебя, однако. Пойдем, тут водопровод есть, умоешься.
— Ничего, все нормально, — я пытаюсь улыбнуться, но разбитые губы не слушаются меня. — Главное, я не струсил.
— Это точно, — Проценко треплет меня за плечо. — Только не надо так вот на рожон лезть. Здоровье и жизнь дороже.
— Спасибо, Александр Федорович.
— Завтра напишем с тобой заявление, возьмутся за этих гавриков.
— Ничего я не буду писать. Сам разберусь.
— Это, конечно, хорошо, что ты сам хочешь разобраться. Но дело ведь не в благородстве, а в страхе. Эти… они же всю школу запугали. Будем и дальше их терпеть?
— Не буду я писать заявление, — повторяю я, поднимаю свою сумку и делаю несколько шагов вперед. Побитое тело ужасно болит, ноги дрожат, во рту медно от крови. В мою спину впивается тяжелый взгляд обэжиста.
— Ну, дело твое, — слышу его разочарованный голос. — Гляди, в другой раз никого рядом не окажется.
Я хочу ответить, но понимаю, что спорить бесполезно. Проценко прав, а я нет. Я действительно боюсь эту сволочь. Я не хочу, чтобы мама плакала из-за какого-то поганого Костяна.
Делаю шаг и чувствую, как двор, деревья, водопроводная колонка, к которой я направлялся — все расплывается, уходит в густой туман, и я начинаю валиться, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, в бесконечную спиральную трубу, и встревоженный окрик Проценко уже не может остановить этого падения. И тогда я сам начинаю испуганно кричать — а вдруг меня кто-нибудь услышит?
Хоть кто-нибудь…
Кошмар сгинул, но рожа надо мной осталась.
Нет, это не Костян, хоть похож. Все ублюдки похожи друг на друга. Морда реально отвратная. Лопоухая голова с сивой щетиной вместо волос, обвязанная грязной черной лентой, приплюснутый боксерский нос, маленькие бесцветные и злые глазки, окруженные темными кругами. Все лицо в резких лиловых морщинах, как у глубокого старика. Слюнявый красный рот полуоткрыт в улыбке так, что видны длинные желтоватые зубы. А потом ладонь в кожаной перчатке крепко зажимает мне рот.
— Лежать! — шипит красный рот, брызгая на меня слюной. — Прибью!
Нет, это все-таки кошмар. Обладатель уголовной рожи говорит со мной явно не по-русски, но я почему-то понимаю каждое слово. И еще — я начинаю задыхаться, потому что урод зажал мне не только рот, но и нос. А во второй руке у него огромный нож, и острие этого ножа раскачивается в сантиметре от моего правого глаза.
— Уууумммумуумммм!
— Лежать, раб!
Полог палатки за спиной урода откидывается, что-то сверкает в воздухе, и раздается глухой стук, будто кто-то ударил молотком по мозговой кости. Мне в лицо летят теплые, пахнущие медью брызги. Душащая меня рука теряет силу, урод утыкается мне носом в грудь, и я вижу огромную рану на его лысом затылке, из которой на меня толчками выплескивается темная кровь.
Все, на что меня хватает — это резко перевернуться набок и выблевать на спальный мешок вчерашние шашлыки. А потом я слышу тихий и сердитый голос Домино.
— Проклятье, еще бы чуть-чуть, и не успела!
— Кх-кх-пх-фуу! — Я пытаюсь встать на четвереньки и отползти подальше от вздрагивающего урода, забрызгавшего кровью всю палатку. — Это… это что за…
— Вставай, быстро! — Домино хватает меня за руку и помогает подняться.
В правой руке у нее клеймор Энбри. Именно им она зарубила гопаря, напавшего на меня. И хоть голова у меня пока совершенно не работает, я начинаю понимать, что это не сон. А если так…
— Надо уходить, — тихо и очень нехорошим тоном говорит Домино. Она очень бледная, и глаза у нее, и без того огромные, расширены и болезненно сверкают. — Они нашли меня. Плохо дело.
— Кто нашел? Зачем ты его… — я икнул, — убила?
— Он убил бы тебя. Энбри они уже прикончили.