[5]. Вместо этого, как скинеровский «дискурс легитимности» ограничивал участников, так и ядро вендской идентичности, которое мотивировало их.
Конечно, Эндрю Лэтэм не первый ученый, который призывает религию привлекать к изучению международных отношений. Как прокомментировали Элизабет Шакман Херд[6 ]и др., область IR слишком долго действовала на основе некоторых очень современных (и в значительной степени неисследованных) светских предположений – предположений, которые в значительной степени ввели в заблуждение по поводу роли религиозных убеждений и идентичности в глобальной политической жизни.
Тем не менее, один из мотивов при написании этой книги заключался в том, чтобы добавить к этой растущей тенденции больше внимания уделить тому, как религиозные убеждения и идентичность являются субъектами на этапе международных отношений. Наш анализ крестовых походов демонстрирует, как отчетливо религиозный «комплекс идентичности-интереса» сделал возможным религиозные войны позднего Средневековья.
Конечно, это очень конкретный исторический случай, и Эндрю Лэтэм постарался представить его как таковой. Но нет никаких оснований полагать, что религиозная идентичность (вместе со всеми вытекающими отсюда последствиями) не мотивирует отдельных и коллективных субъектов на международной арене столь же мощно сегодня, как и тысячелетие назад.
Действительно, как убедительно демонстрируют работы таких ученых, как Оливье Руа[7]и Дэвид Кук[8], историческое и современное исламистское политическое насилие – в качестве одного особенно яркого примера – становится возможным и мотивируется конкретной религиозной идентичностью и связанным с ней политическим проектом. Как и крестовые походы, это насилие не может быть убедительно объяснено обращением к «скрытой логике» способа производства, трансисторической логике самопомощи при анархии или динамике «второго образа», которые объясняют насилие с точки зрения склонных к войне патологий определенных субъектов на международной арене.
Крестовые походы не были результатом феодальных отношений социальной собственности, властно-политических расчетов или присущей воинственности латинских христиан; и современный глобальный джихад также не является результатом экономической отсталости в исламском мире, «исламофобии» и антимусульманских настроений на Западе или воинственности ислама или мусульман.
В обоих этих случаях источник религиозной войны имеет два аспекта: во-первых религиозный комплекс идентичности-интереса, который конструирует «Самость» как божественно вдохновленный инструмент «реформ» и «справедливости» а «Другой» – в некотором роде по своей сути антагонистичен этому «священному» проекту;
во-вторых, суть в том, что в обоих случаях язык религии не был культурныи дискурсом, который конструирует религиозную войну как законный институт, а религиозного воина – как законного участника (по крайней мере, в глазах значительной части соответствующего населения).
Мы не хотели бы слишком углубляться в параллели. Но суть в том, что в обоих случаях язык религии не был дымовой завесой для реальных (социально-экономических) мотивов; это было настоящeй религиозной идентичностью. Плохая новость заключается в том, что мы, специалисты по международному отношению, до сих пор не воспринимали религиозную идентичность как причинно-следственные связи, особенно когда дело касается объяснения организованного насилия; хорошая новость заключается в том, что, поскольку у конструктивистских ученых-исследователей в области IR уже есть инструменты для решения вопросов, связанных с взаимосвязью интересов и интересов, барьеры для «привлечения религии к международным отношениям» являются относительно низкими.
«Крестовые походы оказали решающее влияние как на формирование западноевропейского взгляда на исламский мир, так и на выработку мусульманского восприятия Запада. В результате стереотипный образ старого «врага» глубоко укоренился и потому должен быть извлечен на свет и тщательно изучен, чтобы быть понятым и откорректированным. Нет никаких сомнений, что пришло время уравновесить западноевропейский подход мусульманским взглядом на события Крестовых походов[9].
Райли-Смит верно определяет суть проблемы, когда пишет, что история латинского Востока была бы иной, если бы исламоведческим исследованиям было уделено должное внимание: «Удивительно, насколько второстепенными они до сих пор оказывались: сколько историков Крестовых походов побеспокоились о том, чтобы выучить арабский?»
Далее Райли-Смит также критикует и позицию самих ученых-исламоведов, «большинство из которых не придают Крестовым походам и латинским поселениям особого значения». Таким образом, обе стороны должны быть лучше информированы. Несомненно, что многое может быть сделано современными историками мусульманского Средневековья, занимающимися периодом Крестовых походов.
Подобные изыскания могли бы пролить свет на целый ряд исторических проблем в различных областях: военной истории, в истории религиозно-политических систем и эволюции пограничных сообществ. Но прежде всего это вопрос формирования двусторонних социокультурных отношений между Ближним Востоком и Западом, отношений, которые во многом сохранились вплоть до настоящего времени.
Необходимо учитывать ту роль, которую сыграл восточный мусульманский мир в целом, в особенности принимая во внимание военную и идеологическую роль тюрок, незадолго до этого обращенных в ислам, а также наследие империи Сельджуков, сохранившееся в Сирии и Палестине.
Хотя арабы-мусульмане сегодня нисколько не сомневаются в том, что почти все великие воины джихада (муджахидун), которые в конце концов одержали победу над крестоносцами, – Зенги, Hyp ад-дин, Бейбарс, – были тюрками, этот факт не получил должного признания. Bероятно, из-за нескольких веков господства турок-османов в арабском мире, которое началось вскоре после Крестовых походов. Арабы Леванта традиционно с отвращением относятся к этому периоду, и, возможно, здесь и кроется причина их нынешнего пренебрежения тюркскими подвигами в эпоху Средневековья. Стоит отметить, что неарабские ученые исламского мира – турки, курды, персы, пакистанцы и другие – никогда серьезно не занимались проблемой реакции средневековых мусульман на Крестовые походы. Таким образом, из современных мусульман изучением этого вопроса интересуются исключительно арабы».
Задача нашей монографии – сравнительный анализ Крестовых походов с точки зрения как западных, так и российских и турецких востоковедов.
В книге использованы материалы как западных, так и российских и турецких востоковедов: Кэрол Хилленбранд, Хью Кеннеди, Бернард Льюис, Эндрю Лэтэм, Исаак Фильштинский, Пал Фодор, Халиль Иналжик, Фуад Копрюлю, Тасин Джемиль, В.В. Наумкин, Стивен Рансимен и полный литературный перевод авторами книги Рене Груссе – «Эпопея крестовых походов».
1Период, предшествовавший Крестовым походам
Первое столкновение Европы с исламом было результатом активной завоевательной политики молодого мусульманского государства, основанного после смерти пророка Мухаммада в 632 г.[1 ]Столетие спустя мусульмане пересекли Пиренеи, завершив завоевание земель, простиравшихся от Северной Индии до Южной Франции. В течение последующих 200 лет перевес сил в отношениях между Европой и мусульманским миром целиком и полностью был на стороне мусульман, которые переживали период колоссального экономического подъема и впечатляющего культурного расцвета. Начиная с 750 г. государство Аббасидов формировалось на базе персидско-мусульманской культуры и системы управления, а в военном отношении все больше опиралось на армии тюркских невольников.
Во второй половине XI в. Сирия и Палестина стали ареной ожесточенной борьбы между тюрками-сельджуками, которые господствовали на востоке мусульманского мира, и Фатимидской империей с центром в Египте. Фатимиды, которые были шиитами-исмаилитами («семеричниками»), придерживались идеологии, которая была проклятием для суннитов, в особенности по той причине, что фатимидская идеология – динамичная и экспансионистская по своим целям – угрожала даже уничтожить суннитский халифат Аббасидов в Багдаде. Тюрки-сельджуки, недавно обращенные в ислам, стали сторонниками аббасидских халифов и суннитского ислама и начали длительные военные действия против Фатимидов. В военном отношении сельджукские правители все еще опирались на поддержку своих кочевых сородичей. У тюркских кочевников были сложные отношения с городами Ближнего Востока. Их вожди собирали с этих городов налоги и, вступая таким образом в контакты с оседлой культурой, часто прельщались некоторыми, по крайней мере внешними, атрибутами оседлых правителей. Отношение городского населения к кочевникам было противоречивым: горожане часто нуждались в них для военной защиты, но их чуждые обычаи вызывали раздражение и казались им разрушительными. В целом, недавнее вторжение множества кочевников-тюрок, вероятно, рассматривалось в рамках общемусульманской политики как необходимое зло, оправданное непревзойденным военным искусством пришельцев и их религиозным рвением. Известный мусульманский интеллектуал ал-Газали (ум. в 1111 г.) утверждает: «В этот наш век среди [различных] видов человеческих существ именно тюрки обладают силой… Если случится в любой области земли какой мятеж против этого блистательного государства [Сельджуков], не сыщется среди них [тюрок] ни одного, кто, видя раздор за его границами, не стал бы сражаться на Божьем пути, ведя джихад против неверных».Однако на деле переносить присутствие кочевых тюрок часто бывало непросто, и города и сельские районы Сирии и Палестины, которым вскоре предстояло подвергнуться нападениям крестоносцев, уже немало пострадали от рук туркменов (то есть тюрок-кочевников) и успели также послужить ареной для продолжительных военных конфликтов между армиями Сельджуков и Фатимидов. Политическая ситуация в соседней Анатолии (современная Турция) в этот период также была нестабильной вследствие потери Византией своих буферны