На радостях дело со свечками и опиумом всплыло, потому что Дуня разболтала новоявленной студентке, та кинулась к маме, и вот когда они втроем радовались и ликовали, тут-то папа их и накрыл. Грохоту было, как во время Бородинского сражения. Всю квартиру заволокло дымом и пулями – папа, что называется, был в ударе. Он так орал, что треснула ваза, разрисованная чем-то первомайским, – ее потом пришлось безвозвратно убрать в кладовку.
По папиным утверждениям, все попы – жулики, и я думаю, если человек соглашается, чтобы его всю жизнь называли попом, то согласиться на это он может только из корысти, видя, так сказать, выгоду. Хотя и это тоже папины слова.
Попы не работают, а только ходят в женских платьях и рассказывают наизусть какие-то стихи или прозу, которые все равно никто не понимает. Будучи бездельниками, попы вызывают у папы бешенство.
Другой вид бешенства попы вызывают у папы тем, что, по его словам, они рассказывают небылицы, проверить которые, ясное дело, невозможно, потому что всем этим небылицам сто тысяч лет в обед.
Главное – папа считает, что человек сам кузнец своего счастья и судьбы, так что соваться в церковь за сомнительной помощью не следует никогда и ни за что. С таким же успехом, говорит папа, можно сходить в музей и попросить колбасы у картины, на которой колбаса нарисована.
Это я все рассказываю к тому, что в воскресенье с утра Зинаида Андреевна засобиралась в церковь. Казалось бы – что здесь такого? Княгиня – человек других нравов, привычки у нее соответствующие, но папа с неубывающей энергией решил продолжить открывать ей глаза. Не отставал от нее, в общем.
– Зачем в церковь? – спросил он ехидно Зинаиду Андреевну прямо за завтраком. – Давайте я вас лучше в планетарий отведу. Там есть телескоп, через который можно видеть планеты и звезды за миллионы километров отсюда. Это интересно, а заодно и вашего бога поищете. Может быть, он где-нибудь там притаился.
– Хорошо, – улыбнулась княгиня, глядя на папу как на расшалившегося школьника. – Я с удовольствием схожу на экскурсию в обсерваторию, это должно быть очень интересно. – Она сделала небольшую паузу. – Но сначала в церковь.
Так что зря папа в первый момент обрадовался.
– Но зачем? – как-то даже обиженно сказал он. – Люди давно в космос летают, а вы попам верите.
– При чем здесь попы? – удивилась Зинаида Андреевна. – Я иду в церковь за покоем. Вспомнить умерших, поговорить с ними. Я чувствую радость от этого.
– А что, – не унимался папа, – дома нельзя с ними поговорить? А потом, как это – разговаривать с умершими? Если у нас, у коммунистов, кто-нибудь умер – например, даже великий Ленин, – мы всегда память о нем будем хранить в нашем сердце. Но разговаривать не будем. Хотя, конечно, Ленин живее всех живых.
– Странная у вас религия, – покачала головой княгиня. – А насчет разговоров – видите ли, так вышло, что никто из живых не знает, что будет после смерти. Вот я верю, что ничего не исчезает и я встречусь когда-нибудь с близкими и дорогими мне людьми.
– Бога нет, – твердо сказал папа. – И никакого загробного мира тоже нет.
– А если все-таки есть? – Княгиня улыбалась, ее, кажется, веселил разговор с папой. – И там, на том свете, через какое-то время вы сможете встретить всех. Ну хотя бы вашего великого Ленина. Допускаю, что вы такой встрече обрадуетесь. Разве нет?
Это был апперкот. Папа впал в ступор, так что я даже забеспокоился, что навсегда.
– А еще, – продолжила Зинаида Андреевна. – я хожу в церковь молиться о чуде, если случится какое-нибудь несчастье и человеческих сил будет уже недостаточно.
– Человек может все, – наконец разморозился папа. – При правильном планировании никаких чудес не нужно.
– Вы счастливый человек, – княгиня похвалила папу, – если совсем не нуждаетесь в чудесах.
– Я коммунист, – гордо ответил папа, и на этом разговор закончился.
Я немного подумал, на чьей я стороне, но, так как с богом не знаком, выбрал папу: я твердо знал, что он действительно верит во все, что говорит. Живой папа не мог не победить выдуманного старичка с крошками в бороде.
Княгиня ушла в церковь, но экскурсия в планетарий так и не состоялась. Дело в том, что папин завод работает и в воскресенье тоже, а там что-то случилось, и папе пришлось уехать.
Мама занялась своими фигурками, Клара засела в одной из ванных комнат, что означало, что теперь она там просидит примерно целую вечность, разглядывая нос или что-нибудь еще с целью улучшения до состояния невозможной красоты. Чтобы Власик или еще кто-нибудь увидел Клару и сразу умер. Я остался, как обычно, один и стал думать о чудесах.
Не то чтобы эта тема никогда меня не интересовала, но экспертом я в ней не являюсь. Если говорить правду, то я ни разу не видел настоящее чудо. Из чего следует, что оно случается крайне редко. Редкость! Я стал думать о том, что именно она делает событие чудом. Опьяненный этим значительным открытием, я побрел по квартире, по гулкому коридору на кухню, очень мне захотелось что-нибудь слопать, как вдруг распахнулась дверь в мамино фарфоровое хранилище.
Все произошло стремительно. Мама вылетела из- за двери, держа в руках целое семейство статуэток, наткнулась на меня, я, словно шайба, понесся в сторону, а мама потеряла равновесие и рухнула. Фигурки веселой компанией описали в воздухе дугу и должны были неминуемо превратиться в неинтересные осколки, но я, оказавшийся к этому моменту на полу, поднял руки – и самым чудесным образом фигурки поймал. Одна прыгнула в правую руку, другая в левую, а третья шлепнулась мне на живот и еще подскакивала там, как на батуте.
Мама к этому моменту уже сидела и смогла оценить картину.
– Чудо! – ее голос-бидон выразил восхищение. – Настоящее чудо.
«Вот оно, – отметил я, – я думал о чуде, и оно случилось». Настоящее редкое событие – ведь даже упругость моего живота оказалась подходящей, иначе статуэтка могла оттолкнуться и совершить смертельное сальто, «мортале» на итальянском. Я посмотрел на фигурку – это был пастушок, играющий на дудочке. Его фарфоровое личико выражало признательность.
– Чудо, чудо, – продолжала гудеть мама. Появились Дуня и даже Клара со своим начищенным длинным носом. Меня подняли, отряхнули, по-моему, даже похвалили, но я не слушал, потому что думал о том, что все-таки чудо – это когда ты хочешь чего-то очень сильно, понимаешь, что произойти это никак не может, а оно вдруг происходит. Но тогда получалось, что случившееся только что – это не чудо, а просто редкая удача.
– Я хочу есть, – сказал я Дуне, и она побледнела.
– А ведь нету ничего, – проговорила она потекшим голосом. – Совсем ничего. Редкий случай.
И я начал думать о том, что существует, значит, в природе и античудо – оно тоже само по себе редкость, но при этом не удача.
Я бы еще отшлифовал формулировку и подумал поподробнее, но входная дверь распахнулась, и на пороге появился папа.
Наверняка произошло нечто из ряда вон, потому что он был не просто очень взволнован – его лицо выглядело архиудивительно: одна половина ярко-красная, а другая белая, как медицинский халат.
– Что случилось, Владимир? – прогудела мама, а Клара капризно повторила вопрос. Мы с Дуней промолчали.
Папа бросил пальто на стул, прошел, не снимая ботинок, на кухню и потребовал водки. Вот это да! Мы стояли кругом и смотрели, как папа выпил шесть или семь рюмочек вишневой подряд. Цвет лица у него выровнялся, взгляд стал более осмысленным.
– Петров, – наконец произнес папа. – Рабочий Петров упал на конвейер.
Вот что оказалось. Как я уже говорил, утром папу вызвали на работу. На заводе остановился самый главный конвейер, и нужно было как-то его починить. Так что вызвали не только папу, но и лучших механиков, среди которых Петров. Который починил конвейер, а потом на него же и свалился. На неработающем конвейере Петров мог бы лежать сколько угодно без всякого вреда для своей жизни. А так его должно было намотать на починенные им шестерни.
Итак, Петрова неумолимо затягивало туда, откуда нет возврата, а остановить конвейер было невозможно – нужный рычаг находился в другом конце цеха, где, как назло, никого. Ни добежать уже времени не было, ни стащить Петрова – он там зацепился чем-то.
В этот момент появляется известный вам Иванов, и, вообразите, снова пьяный. Он оказывается рядом с нужным рубильником, все кричат ему как сумасшедшие, но он ничего не понимает, потому что его мозг окутан алкоголем.
А потом он упал. Натурально свалился, как куль. И свалился ровно на нужный рычаг и ровно в тот момент, через секунду после которого Петрова было бы уже не спасти.
– Получается, произошло чудо? – сказала княгиня. Она появилась незаметно и теперь вместе со всеми нами улыбалась папе.
Папа тяжело помотал головой и, ничего не говоря, пошел в кабинет. Наверное, спрашивать свою партийную совесть, было это чудо или все-таки есть шанс объяснить все материалистически. Например, тем, что правильно он не уволил пьяницу Иванова.
– А бог есть? – спросил я Зинаиду Андреевну.
– Не знаю, – просто ответила она. – Но раз есть чудо, значит, мы можем надеяться.
Глава восьмаяБеседа о балете
Как яблоко, покатилась следующая неделя. Я потихоньку стал привыкать есть не только вилкой, но исключительно вилкой и ножом, хотя поначалу это было сложно и совершенно непонятно, зачем мучиться.
– Как зачем? – недоумевала княгиня, глядя, как мы с Кларой недовольно сопим, я – разделывая кусок отбивной свинины, а Клара – пытаясь поймать на своей тарелке зеленый отварной горошек. Мама и папа от занятий были освобождены. Мама – по причине головной боли, папа – понятно, по идеологическим соображениям. – Как зачем? – Зинаида Андреевна была искренне удивлена. – Но ведь быть воспитанным человеком – это так приятно, это так очевидно достойно.
– А почему нельзя есть ложкой? Это ведь так удобно, – сказал я и понял, что сморозил глупость. Глупость на то и глупость, что слетает с языка прежде, чем успеваешь подумать.