Ричард задохнулся, сердце у него оборвалось, его чуть не вырвало. Он дрожал от холода, был весь мокрый от пота. Скоро они вышли на открытый простор между дюн у самого моря. На гряду, поросшую синеголовником и какой-то еще тощей травкой. Тут лежали камни, наверное выброшенные морем. Это было за первым валом дюн, но в прогал, вероятно пробитый прибоем, непрестанно задувал ветер и взметал песок. Ричард грел руки в карманах и нервно разминал кусочек воска — свечной огарок, оставшийся с вечера, когда он поднимался запереть дверь.
— Готовы? — спросил Чарльз.
Чайка нырнула было на гребень дюны, но снова взвилась, едва увидела их.
— Вы встаньте там, у кустов, — сложил пересохшими губами Ричард, — а я уж буду тут, у камней, чтоб капельку подальше. Когда я подниму руку — кричите! А когда заткну уши — умолкните.
И Чарльз отошел на двадцать шагов к синеголовнику. Ричард видел его широкую спину, высунувшийся из кармана черный платок. Он вспомнил свой сон, пряжку, испуг Элси. Решимость ему изменила. Он поскорей разломал кусок воска надвое и залепил себе уши. Чарльз ничего не видел.
Он повернулся, и Ричард поднял руку.
Чарльз странно подался вперед, выпятил подбородок, оскалил зубы — и никогда еще Ричард не видел такого страха на человеческом лице. К этому он не был готов. Лицо Чарльза, прежде мягкое и переменчивое, смутное, как облако, вдруг затвердело каменной маской и, сначала мертвенно-белое, вдруг вспыхнуло, зарделось, побагровело и стало черным, как у удавленника. Потом рот его стал открываться, вот разинулся настежь, и Ричард упал ничком, затыкая уши, в глубоком обмороке.
Когда он очнулся, он лежал один среди камней. Он сел, тупо гадая, давно ли сюда попал. Он был совершенно разбит, и сердце леденил холод — почище еще того, который пронизывал тело. В голове была пустота. Чтоб подняться, Ричард оперся оземь рукой, и рука попала на камень несколько больше прочих. Он поднял этот камень и стал рассеянно гладить. Мысли его разбегались. Он начал вдруг думать о сапожном деле, прежде неведомом ему ремесле, но сейчас оно разом ему открылось со всеми своими хитростями.
— Видимо, я сапожник, — сказал он вслух. Тотчас он одумался:
— Да нет, я же музыкант. С ума я, что ли, схожу?
И он отшвырнул камень, тот ударился о другой, подпрыгнул и отскочил.
Ричард себя спрашивал:
— И чего это я решил, что я сапожник? Минуту назад я, кажется, знал сапожное ремесло вдоль и поперек, а теперь понятия о нем не имею. Нет, скорей, скорей домой, к Рейчел. И зачем только я вылез из дому?
И тут в ста шагах от себя он увидел Чарльза, он стоял наверху дюны и глядел на море. Ричард вспомнил свой страх и проверил, залеплены ли у него уши. Кое-как он поднялся на ноги. Неподалеку что-то металось по песку, и он увидел лежавшего на боку и дергавшегося в конвульсиях кролика. Когда Ричард подошел, метание кончилось: кролик был мертв. Ричард поскорей юркнул за дюну и припустил домой, с трудом взрывая рыхлый песок. Шагов через двадцать он наткнулся на чайку. Она оцепенело торчала в песке и не взвилась при его приближении: она упала мертвая.
Он сам не знал, как добрался до дому, тихонько отворил дверь черного хода и всполз на четвереньках по лестнице. И тогда только вынул воск из ушей.
Рейчел сидела на постели бледная и вся дрожала.
— Слава Богу, вернулся, — сказала она. — Мне снился жуткий сон, я такого в жизни не видела. Ужас. Я спала глубоко-глубоко, так же, как, помнишь, я тебе рассказывала. Я была камнем, и я чувствовала, что ты рядом. Это был ты, именно ты, хоть я была камнем, и ты был в диком страхе, а я не могла помочь, и ты чего-то ждал, но этот ужас не случился с тобой, зато случился со мной. Не могу тебе описать, что это было такое, но все нервы у меня были натянуты и криком кричали от боли, и меня будто рассек какой-то яркий злой луч и вывернул наизнанку. Проснулась — а сердце колотится, прямо вот-вот задохнусь. Как думаешь — может, это был сердечный припадок? А где же мистер Чарльз?
Ричард сел на постель и взял ее за руку.
— Мне тоже несладко пришлось, — сказал он. — Я пошел с Чарльзом на море, он пошел вперед и забрался на самую высокую дюну, и тут мне стало плохо и я упал, а когда очнулся, вижу — кругом камни, камни, а я от страха весь в холодном поту. И я поскорей пошел домой, один. Это было примерно полчаса на зад, — сказал он.
Больше он ей ничего не сказал. Только спросил — можно ему еще полежать, а завтрак пусть она сама приготовит? Чего-чего, а этого она за все годы их брака ни разу не делала.
— Я, может, еще хуже себя чувствую, — сказала она. Так уж у них повелось: если Рейчел чувствует себя плохо, значит, Ричард должен чувствовать себя хорошо.
— Нет, не хуже, — сказал он и снова упал в обморок.
Она в сердцах затолкала его в постель, оделась и медленно побрела вниз по лестнице. Запах кофе и ветчины летел ей навстречу. Чарльз у плиты сооружал завтрак для двоих на подносе. Она ужасно обрадовалась, что не надо готовить завтрак, и назвала его душкой, а он поцеловал ей руку и крепко при этом пожал. Завтрак он приготовил в точности по ее вкусу: кофе крепкий-крепкий, и яичница зажарена с обеих сторон.
Рейчел влюбилась в Чарльза. Она часто влюблялась в мужчин до того, как вышла замуж, и после, но обычно, когда это случалось, она все рассказывала Ричарду, как и он согласился сообщать ей об аналогичных случаях. Таким образом для угара страсти открывалась отдушина, и ревности не было никакой, потому что Рейчел всегда говорила (и Ричарду предоставлялось право говорить): «Да, я не отрицаю, лукавый попутал, но люблю я только тебя».
Так до сих пор все и обстояло. Но сейчас было иное. Рейчел сама не знала, в чем тут дело, но она не смогла признаться, что влюбилась в Чарльза. Потому что она разлюбила Ричарда. Ее злило, что он валяется в постели, она говорила, что он симулянт и лентяй. А потому часов в двенадцать он поднимался и со стонами бродил по спальне, пока Рейчел снова его не загоняла в постель, если уж так необходимо стонать.
Чарльз помогал ей по дому, стряпал завтрак, обед и ужин, но не поднимался проведать Ричарда, раз его не зовут. Рейчел было стыдно за мужа, она извинялась перед Чарльзом, что тот так невежливо тогда его бросил. Но Чарльз мило возражал, что он ничуть не обижен. Ему и самому в то утро было не по себе. Что-то было зловещее в воздухе, когда они подходили к дюнам. Она сказала, что тоже чувствовала нечто подобное.
Потом уж она обнаружила, что в Лэмптоне только и разговору про то жуткое утро. Доктор все приписывал воздушной волне, но деревенские говорили, что это близко прошел сам дьявол. Он приходил по черную душу Соломона Джоунза, лесника, которого тогда же и нашли мертвым в его сторожке за дюнами.
Когда Ричард был уже в состоянии спуститься вниз и немного пройтись, Рейчел его отправила к холодному сапожнику за новой пряжкой для своей туфли. Она пошла проводить его до калитки. Тропинка взбегала на крутой взгорок. Ричард выглядел ужасно и постанывал на ходу, и Рейчел, со злости и шутки ради, толкнула его на этот взгорок, и он распластался среди ржавых железяк и крапивы. А она, громко хохоча, побежала к дому.
Ричард вздохнул, собираясь отдать должное остроумию Рейчел, но рядом ее не оказалось, и он кое-как поднялся, нашарил в крапиве туфли и потом медленно побрел по взгорку, за калитку и в проулок, под отвычный солнечный жар.
У сапожника он просто рухнул на стул. Сапожник был рад поболтать.
— Что-то вы неважно выглядите, — сказал сапожник.
Ричард сказал:
— Да, меня в пятницу утром жутко тряхануло. Вот только-только начал оправляться.
— О Господи! — вскрикнул сапожник. — Это вас тряхануло, а что уж обо мне говорить! С меня будто всю кожу содрали. И кто-то как будто схватил мою душу и давай подбрасывать, вот как камешки подбрасывают, а потом отшвырнул. Нет, этой пятницы мне вовек не забыть.
Странная догадка осенила Ричарда — уж не душой ли сапожника играл он тогда, принимая ее за камень? «Очень возможно, — подумал он, — что там лежат души всех мужчин, и женщин, и детей Лэмптона». Но про это он сапожнику ничего не сказал, заказал пряжку и ушел.
Рейчел для него припасла поцелуй и шуточку. Можно было отмолчаться, потому что, когда он молчал, Рейчел всегда делалось стыдно. «А что толку, — подумал он. — Зачем мне надо, чтоб ей было стыдно? Потом она станет оправдываться, потом опять к чему-нибудь придерется и затеет ссору еще в сто раз хуже». Лучше уж подхватить ее шуточку.
Он страдал. Чарльз обосновался в доме. Мягкоголосый трудяга, он всегда заступался за Ричарда, когда Рейчел на него нападала. Ричарда это злило, потому что Рей чел и в ус не дула.
(«Далее следует, — сказал Кроссли, — легкая интермедия на тему о том, как Ричард один отправился к дюнам, нашел ту груду камней и опознал душу доктора и пастора — докторскую выдавало сходство с бутылкой виски, пасторская же была черна, как первородный грех, — и он убедился, что та догадка его у сапожника не была бредом. Но я это опускаю и продолжаю с того места, когда — через два дня — Рейчел вдруг стала шелковая и объявила, что никогда еще так не любила Ричарда».)
А дело все в том, что Чарльз ушел неизвестно куда и расслабил свои чары, прекрасно зная, что все начнет сна чала, когда вернется. И через день-два Ричард выздоровел и все стало по-прежнему, пока однажды под вечер не открылась дверь: на пороге стоял Чарльз.
Вошел, ни слова не говоря, даже не поздоровавшись, повесил шляпу на крюк. Сел у камина и спрашивает:
— Когда будет ужин?
Ричард вздернул брови и глянул на Рейчел, но она, как зачарованная, смотрела на этого человека. Она ответила:
— В восемь часов, — своим бархатным голосом и на гнулась и стянула с Чарльза заляпанные сапоги и принесла ему шлепанцы Ричарда.
Чарльз сказал:
— Хорошо. Сейчас нет семи. Через час мы ужинаем. В девять мальчик принесет вечерние газеты. В десять мыс тобой, Рейчел, ляжем вместе спать.
Ричард решил, что Чарльз спятил. Но Рейчел преспокойно ответила: