Я уже писал вначале, что очень опытен в употреблении чернил и с чернильницами обращаться умею. Тем более трудно предположить, что я дурно завинтил крышку. Некто Расторопный несомненно умышленно отвинтил ее, лишь положив обратно для прикрытия своего диверсионного деяния. Не зная того, я взял с полки чернильницу и, сев в свое удобное кожаное на шарнирах кресло, хотел отвинтить крышку, чтоб заполнить самопишущую ручку, которой я пишу эти строки. И в этот момент полная черных чернил чернильница, словно выбитая толчком из руки, рухнула, залив меня и оставив на моем коврике пятно не меньше, чем на Лютеровой стенке. Однако ни капли не пролилось на письменный стол и на рукопись. К тому же бес не учел, что, приступив к процессу писания, я, как при дальнем забеге, находился в хорошей спортивной форме — трусах и майке. Так что верхняя одежда не пострадала, плоть я отмыл в ванной, а душу отмыл, сатирически посмеявшись над произошедшим.
Федор Достоевский и Мартин Лютер, особы, как мне кажется, с близким мироощущением, с частыми приступами лихорадки, а то и эпилепсии, хоть и разделены были тремястами годами, однако оба встречались с одной и той же Персоной и даже привлекали ее к себе. Но Достоевский подсаливал этот факт сатирической солью, Лютер же воспринимал с немецкой натурфилософией. Ну а при такой натурфилософской серьезности лучшей возможности, чтоб подразнить и похохотать, для черта и не придумаешь. Мне кажется, что черт, который сам сатирик и юморист, чужого юмора и чужой сатиры боится сильнее, чем креста и ладана. Страх черта перед крестом и ладаном вообще сильно преувеличен христианскими проповедниками. Да и сами они вряд ли верят в силу креста против черта.
Итак, у меня 14 марта 1999 года появилось большое чернильное пятно на ковре у письменного стола. Но святым я его, разумеется, не считаю, хотя бы потому, что не я швырнул чернильницу в черта, а черт швырнул чернильницу в меня. От пятна я избавился пятновыводителем. Правда, иные советовали чертово пятно накрыть по-лютеровски и оставить, тем более ковер не слишком дорогой, небольшой стандартный коврик, и этим чертовым пятном от 14 марта он приобретет нечто.
5
Доктор Мартин Лютер в своей книге «Christlicher Wegweiser fur jeden Tag» («Указание христианского пути на каждый день») 14 марта обозначает нижеследующим изречением, беря эпиграф к нему из Первого послания к коринфянам, в подзаголовке «Мудрость человеческая и юродство Божие», глава 1, стих 19. В русском переводе этого стиха написано: «погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну», а в обратном переводе с Лютерового немецкого: «я хочу уничтожить мудрость мудрых и ум понимающих хочу я отбросить». Эти небольшие на первый взгляд отклонения содержат в себе, однако, некие личностные переоценки. Вместо «погублю» — «я хочу уничтожить, я хочу отбросить», взять часть Божьих функций на себя[12]... Но нет ли здесь отзвуков богоборчества? Ведь кто самовольно берет на себя Божьи функции судить, а потом и наказывать? Не тот ли, в кого доктор Лютер неудачно чернильницей запустил? Враг — конкурент в борьбе за присвоение себе Божьих прав.
«Хочешь ли знать, что перед Богом правда или неправда, так это святого духа свод и приговор этот: все, что разум от Бога получает, — это плоть и ничего не стоит. Все, что людям прирожденно и не рождено снова, должно быть уничтожено, убито, чтоб никто не славился и не надеялся на то, что свет считает мудростью. О чем каждый говорит, что он умело или разумно действовал, это перед Богом глупость. Короче говоря, что он делает — это бесполезно и проклято, если не исходит от Христа, от его слов и духа, как он учит. Если это не оттуда, это слепота и нехорошее (nichts Gutes)».
Таково лютеровское наставление к 14 марта, дню, когда я начал роман о России, которую, конечно же, нельзя понять умом, если не взять на себя по-лютеровски, самозванно, Божьи права. Но разве учителя наши, вожди литературы, не есть узурпаторы Божьих прав, самозванцы, а сочинения их, подобно лютеровскому переводу Библии, не есть личностный парафраз, передача своими словами, пересказ чужих Божьих текстов, чувств и мыслей на своем материале?
Тут, конечно, важно, какая музыка звучит, ибо парафраз есть также и музыкальная пьеса, требующая особой виртуозности при заимствовании, чтобы если не превзойти, то хотя бы приблизиться к первоначальной мелодии. И важно, каков метод борьбы с Рогатым. Рогатый не всегда является, не так он глуп, чтобы тратить себя на всякую дребедень. Является и мешает, лишь когда чувствует он своего конкурента и когда материал, взятый в работу литератором, кажется ему для себя, Рогатого, подходящим. Лютер ругался и дрался с чертом, а Достоевский пытался с ним беседовать, хоть и болезненно кошмарно, но одновременно даже на «ты», как со старым знакомым, а если бранился, то бытово, с бытовым мистицизмом. В томто и ужас, что все упрощается и опошляется бытом, то есть привычкой. И в аду свой быт, и в иных, еще более жутких местах — в застенках, лагерях — свой быт, и у клинических и политических галлюцинаций свой быт.
Я даже думаю, что этот вездесущий быт и есть главное оружие Рогатого в борьбе с Богом, и этот быт ставит под сомнение всемогущество даже Бога с его Сыном и Святым Духом, не говоря уже о пророках и героях. У древних богами были солнце, луна, звезды, земля, море, небо. Герои — от связи богов с женщинами или богинь с мужчинами, бессмертных со смертными, и эти связи делали богов так же подвластными быту. Но Античность, не знавшая истинного единства, не знала и истинного разобщения. Только святое единобожие, даже несколько приниженное Троицей, приводило к профанации — осквернению святынь, невежественному искажению и извращению идей, учений; а затем, как реакция, к непочтительному отношению к тому, что пользовалось всеобщим уважением, к опошлению, осквернению. И в первом, и во втором замешан рогатый ревнивец, бросивший в меня чернильницей, но тем подавший мне знамение важности избранной темы, для которой российская среда благотворна, как настоявшийся бульон для микробов.
6
Латинское Люцифер переводится «клеветник»[13]. То есть, насколько я понимаю, речь о стремлении оклеветать людей перед Богом, но более, конечно, друг перед другом, что дается гораздо успешнее. Василий Розанов назвал гоголевские «Мертвые души» гениальной клеветой на человечество[14]. Если разложение человеческих натур на образы — подобно разложению радуги на разные цвета — есть клевета, то это научная заслуга автора «Выбранных мест из переписки».
Наша прогрессивная интеллигенция, особо же шестидесятники прошлого девятнадцатого века и проходящего двадцатого, любила образы с ярлыками для комических надобностей. Чернышевский любил, Добролюбов любил, Белинский любил, Ленин любил... Однако сами они, «отцы прогресса», при всем благородстве замыслов, так по цветам разложились, такой цветовой концентрации достигли, что по сравнению с гоголевскими фигурами даже очень мало дают возможности для клеветника. Ленин, несомненный политический гений, «перепахавший» Россию, да и весь мир, словно на соху налегая рукою, такие незаживающие шрамы, борозды оставил, что как его оклевещешь? А при моем замысле в романе мимо этой личности не пройти. Что говорить о персонах помельче, таких как Свердлов, Сталин и так далее по ранжиру вплоть до нынешних. И мимо них не пройдешь в процессе романа.
Подобные замыслы, когда нельзя и оклеветать, нуждаются в сатире. В России Гоголь — признанный старшина сатирического романа. Однако Ахматова называет «Евгения Онегина» тоже сатирическим романом[15]. Соглашаясь, хочется лишь отметить пушкинский юмор — для тех, конечно, кто знаком с «Евгением Онегиным» не по опере Чайковского, где хорошая музыка прикрывает глупое либретто, вывернувшее наизнанку пушкинские замыслы[16]. Впрочем, я думаю, что таким натурам, как критик-разночинец Писарев, обличитель пушкинской «легковесности», по-базаровски грубое, зримое либретто Чайковского должно было нравиться более пушкинского романа.
Известно, что человеческие натуры, особенно же натуры фанатические, не меняющие своих убеждений, чаще всего закладываются в юные незрелые годы. Притом какой-нибудь случай, совпадение имеют роковые последствия. «Пахал» Ленина, по его собственному признанию, в его юные годы Чернышевский своей книгой «Что делать?»: «Он меня всего глубоко перепахал»[17]. Причем «Что делать?» Ленин прочел еще до марксовского «Капитала» и стал марксистом, будучи уже «чернышевцем». Случись наоборот, может, и не воспринимал бы Ленин марксизм так топорно, не звал бы на основании научного социализма Русь к топору.
Белинского, который в свою очередь перепахал Чернышевского, в еще более младенческие годы родной отец «перепахал»: за какую-то невинность высек по филейным частям. Это, по его, Белинского, признанию, потрясло младенческую душу[18], и он начал ненавидеть отца, желать его смерти не хуже, чем Ваня Карамазов. Однако постепенно подросток Белинский осознал, что вина не на самом отце, а на старом обществе, на строе, формирующем таких отцов и такое отечество. Бороться надо с общественным строем, мстить общественному строю. Так закладывались и формировались натуры, которые по цепочке, путем естественного отбора создавали реальность, весьма слабо подчинявшуюся клевете.
7
Поэтому, даже если бы кто-то из перечисленных персон или им подобные заявили, что те или иные факты, те или иные позорящие их честь сведения заведомо ложны, то сами их деяния и последствия их деяний таковы, что эти факты, якобы клеветнические, не слишком бы усугубили представление об их сути и о природе их деяний. Можно ли чем-либо истинно оклеветать Иосифа Виссарионовича Сталина после его деяний? Да и Якова Михайловича Свердлова. Да и иных, вплоть до нынешних... И прошлое России таково, что даже для Люцифера-клеветника возможности невелики. Тем более возможности клеветать у нас, соперников-подражателей. Что же делать? Не чернильницей же по-лютеровски в Ленина и прочих запускать. Тем более Люцифер ревнует, сам чернильницами швыряет.